Сказка Слепой музыкант читать текст онлайн, скачать бесплатно

Мобильная версия сайта
Сказка Слепой музыкант

Читать сказки онлайн / Авторские сказки / Короленко В.Г.

Глава шестая


I


На другой день Петр проснулся рано. В комнате было тихо, в доме тоже не
начиналось еще движение дня. В окно, которое оставалось открытым на ночь,
вливалась из сада свежесть раннего утра. Несмотря на свою слепоту, Петр
отлично чувствовал природу. Он знал, что еще рано, что его окно открыто -
шорох ветвей раздавался отчетливо и близко, ничем не отдаленный и не
прикрытый. Сегодня Петр чувствовал все это особенно ясно: он знал даже, что
в комнату смотрит солнце и что если он протянет руку в окно, то с кустов
посыплется роса. Кроме того, он чувствовал еще, что все его существо
переполнено каким-то новым, неизведанным ощущением.
Несколько минут он лежал в постели, прислушиваясь к тихому щебетанию
какой-то пташки в саду и к странному чувству, нараставшему в его сердце.
"Что это было со мной?" - подумал он, и в то же мгновение в его памяти
прозвучали слова, которые она сказала вчера, в сумерки, у старой мельницы:
"Неужели ты никогда не думал об этом?.. Какой ты глупый!.. "
Да, он никогда об этом не думал. Ее близость доставляла ему
наслаждение, но до вчерашнего дня он не сознавал этого, как мы не ощущаем
воздуха, которым дышим. Эти простые слова упали вчера в его душу, как падает
с высоты камень на зеркальную поверхность воды: еще за минуту она была ровна
и спокойно отражала свет солнца и синее небо... один удар - и она
всколебалась до самого дна.
Теперь он проснулся с обновленною душой, и она, его давняя подруга,
являлась ему в новом свете. Вспоминая все, что произошло вчера, до малейших
подробностей, он прислушивался с удивлением к тону ее "нового" голоса,
который восстановило в его памяти воображение. "Полюбила"... "Какой ты
глупый!.. "
Он быстро вскочил, оделся и по росистым дорожкам сада побежал к старой
мельнице. Вода журчала, как вчера, и так же шептались кусты черемухи, только
вчера было темно, а теперь стояло яркое солнечное утро. И никогда еще он не
"чувствовал" света так ясно. Казалось, вместе с душистою сыростью, с
ощущением утренней свежести в него проникли эти смеющиеся лучи весеннего
дня, щекотавшие его нервы.


II


Во всей усадьбе стало как-то светлее и радостнее. Анна Михайловна как
будто помолодела сама, Максим чаще шутил, хотя все же по временам из облаков
Дыма, точно раскаты проходящей стороною грозы, раздавалось его ворчанье. Он
говорил о том, что многие, по-видимому, считают жизнь чем-то вроде плохого
романа, кончающегося свадьбой, и что есть на свете много такого, о чем иным
людям не мешало бы подумать. Пан Попельский, ставший очень интересным
круглым человеком, с ровно и красиво седеющими волосами и румяным лицом,
всегда в этих случаях соглашался с Максимом, вероятно, принимая эти слова на
свой счет, и тотчас же отправлялся по хозяйству, которое у него, впрочем,
шло отлично. Молодые люди усмехались и строили какие-то планы. Петру
предстояло доканчивать серьезно свое музыкальное образование.
Однажды осенью, когда жнива были уже закончены и над полями, сверкая
золотыми нитками на солнце, лениво и томно носилось "бабье лето" ["Бабье
лето" - здесь: тенетник, паутина, летающая осенью по полям и лесам],
Попельские всей семьей отправились к Ставрученкам. Имение Ставруково лежало
верстах в семидесяти от Попельских, но местность на этом расстоянии сильно
менялась: последние отроги Карпат, еще видные на Волыни, и в Прибужье,
исчезли, и местность переходила в степную Украину. На этих равнинах,
перерезанных кое-где оврагами, лежали, утопая в садах и левадах [Левада
(укр.) - отгороженные приусадебные участки земли, заросшие травой], села, и
кое-где по горизонту, давно запаханные и охваченные желтыми жнивами,
рисовались высокие могилы.
Такие далекие путешествия были вообще не в обычае семьи. За пределами
знакомого села и ближайших полей, которые он изучил в совершенстве, Петр
терялся, больше чувствовал свою слепоту и становился раздражителен и
беспокоен. Теперь, впрочем, он охотно принял приглашение. После памятного
вечера, когда он сознал сразу свое чувство и просыпающуюся силу таланта, он
как-то смелее относился к темной и неопределенной дали, которою охватывал
его внешний мир. Она начинала тянуть его, все расширяясь в его воображении.
Несколько дней промелькнули очень живо. Петр чувствовал себя теперь
гораздо свободнее в молодом обществе. Он с жадным вниманием слушал умелую
игру старшего Ставрученка и рассказы о консерватории, о столичных концертах.
Его лицо вспыхивало каждый раз, когда молодой хозяин переходил к
восторженным похвалам его собственному, необработанному, но сильному
музыкальному чувству. Теперь он уже не стушевывался в дальних углах, а как
равный, хотя и несколько сдержанно, вмешивался в общие разговоры. Недавняя
еще холодная сдержанность и как бы настороженность Эвелины тоже исчезла. Она
держала себя весело и непринужденно, восхищая всех небывалыми прежде
вспышками неожиданного и яркого веселья.
Верстах в десяти от имения находился старый N-ский монастырь, очень
известный в том крае. Когда-то он играл значительную роль в местной истории;
не раз его осаждали, как саранча, загоны татар, посылавших через стены тучи
своих стрел, порой пестрые отряды поляков отчаянно лезли на стены, или,
наоборот, казаки бурно кидались на приступ, чтобы отбить твердыню у
завладевших ею королевских жолнеров [Жолнер (польск.) - солдат польской
пехоты]... Теперь старые башни осыпались, стены кое-где заменились простым
частоколом, защищавшим лишь монастырские огороды от нашествия предприимчивой
мужицкой скотины, а в глубине широких рвов росло просо.
Однажды, в ясный день ласковой и поздней осени, хозяева и гости
отправились в этот монастырь. Максим и женщины ехали в широкой старинной
коляске, качавшейся, точно большая ладья, на своих высоких рессорах. Молодые
люди и Петр в том числе отправились верхами.
Слепой ездил ловко и свободно, привыкнув прислушиваться к топоту других
коней и к шуршанию колес едущего впереди экипажа. Глядя на его свободную,
смелую посадку, трудно было угадать, что этот всадник не видит дороги и лишь
привык так смело отдаваться инстинкту лошади. Анна Михайловна сначала робко
оглядывалась, боясь чужой лошади и незнакомых дорог, Максим посматривал
искоса с гордостью ментора [Ментор - наставник, учитель] и с насмешкой
мужчины над бабьими страхами.
- Знаете ли... - сказал, подъезжая к коляске, студент. - Мне вот сейчас
вспомнилась очень интересная могила, историю которой мы узнали, роясь в
монастырском архиве. Если хотите, мы свернем туда. Это недалеко, на краю
села.
- Отчего же это вам приходят в нашем обществе такие грустные
воспоминания? - весело засмеялась Эвелина.
- На этот вопрос отвечу после! Сворачивай к Колодне, к леваде Остапа;
тут у перелаза [Перелаз - место, где можно перелезть] остановишься! -
крикнул он кучеру и, повернув лошадь, поскакал к своим отставшим товарищам.
Через минуту, когда рыдван [Рыдван - старомодный громоздкий экипаж],
шурша колесами в мягкой пыли и колыхаясь, ехал узким проселком, молодые люди
пронеслись мимо него и спешились впереди, привязав лошадей у плетня. Двое из
них пошли навстречу, чтобы помочь дамам, а Петр стоял, опершись на луку
седла, и, по обыкновению, склонив голову, прислушивался, стараясь по
возможности определить свое положение в незнакомом месте.
Для него этот светлый осенний день был темною ночью, только оживленною
яркими звуками дня. Он слышал на дороге шуршание приближающейся кареты и
веселые шутки встречавшей ее молодежи. Около него лошади, звеня стальными
наборами уздечек, тянули головы за плетень, к высокому бурьяну огорода...
Где-то недалеко, вероятно, над грядами, слышалась тихая песня, лениво и
задумчиво веявшая по легкому ветру. Шелестели листья сада, где-то скрипел
аист, слышалось хлопанье крыльев и крик как будто внезапно о чем-то
вспомнившего петуха, легкий визг "журавля" ["Журавль" - тонкий, длинный
шест, служащий рычагом для подъема воды из колодца] над колодцем, - во всем
этом сказывалась близость деревенского рабочего дня.
И действительно, они остановились у плетня крайнего сада... Из более
отдаленных звуков господствующим был размеренный звон монастырского
колокола, высокий и тонкий. По звуку ли этого колокола, по тому ли, как
тянул ветер, или еще по каким-то, может быть, и ему самому неизвестным,
признакам Петр чувствовал, что где-то в той стороне, за монастырем,
местность внезапно обрывается, быть может, над берегом речки, за которой
далеко раскинулась равнина с неопределенными, трудно уловимыми звуками тихой
жизни. Звуки эти долетали до него отрывочно и слабо, давая ему слуховое
ощущение дали, в которой мелькает что-то затянутое, неясное, как для нас
мелькают очертания далей в вечернем тумане...
Ветер шевелил прядь волос, свесившуюся из-под его шляпы, и тянулся мимо
его уха, как протяжный звон эоловой арфы [Эолова арфа - так называется рамка
с натянутыми на ней струнами, которые звучат от действия ветра]. Какие-то
смутные воспоминания бродили в его памяти; минуты из далекого детства,
которые воображение выхватывало из забвения прошлого, оживали в виде веяний,
прикосновений и звуков. Ему казалось, что этот ветер, смешанный с дальним
звоном и обрывками песни, говорит ему какую-то грустную старую сказку о
прошлом этой земли, или о его собственном прошлом, или о его будущем,
неопределенном и темном.
Через минуту подъехала коляска, все вышли и, переступив через перелаз в
плетне, пошли в леваду. Здесь, в углу, заросшая травой и бурьяном, лежала
широкая, почти вросшая в землю каменная плита. Зеленые листья репейника с
пламенно-розовыми головками цветов, широкий лопух, высокий куколь [Куколь -
сорная трава] на тонких стеблях выделялись из травы и тихо качались от
ветра, и Петру был слышен их смутный шепот над заросшею могилой.
- Мы только недавно узнали о существовании этого памятника, - сказал
молодой Ставрученко, - а между тем знаете ли, кто лежит под ним? Славный
когда-то "лыцарь"" старый ватажко [Ватажко (укр.) - начальник, предводитель
отряда гайдамаков - украинских казаков-повстанцев, участников борьбы с
Польшей] Игнат Карый...
- Так вот ты где успокоился, старый разбойник? - сказал Максим
задумчиво. - Как он попал сюда, в Колодню?
- В 17... году казаки с татарами осаждали этот монастырь, занятый
польскими войсками... Вы знаете, татары были всегда опасными союзниками...
Вероятно, осажденным удалось как-нибудь подкупить мирзу [Мирза - князь], и
ночью татары кинулись на казаков одновременно с поляками. Здесь, около
Колодни, произошла в темноте жестокая сеча. Кажется, что татары были разбиты
и монастырь все-таки взят, но казаки потеряли в ночном бою своего атамана.
В этой истории, - продолжал молодой человек задумчиво, - есть еще
другое лицо, хоть мы напрасно искали здесь другой плиты. Судя по старой
записи, которую мы нашли в монастыре, рядом с Карым похоронен молодой
бандурист... слепой, сопровождавший атамана в походах...
- Слепой? В походах? - испуганна произнесла Анна Михайловна, которой
сейчас же представился ее мальчик в страшной ночной сече.
- Да, слепой. По-видимому, это был славный на Запорожье певец... так,
по крайней мере, говорит о нем запись, излагающая на своеобразном
польско-малорусско-церковном языке всю эту историю. Позвольте, я, кажется,
помню ее на память: "А с ним славетный [Славетный (укр.) - знаменитый,
прославленный] поэта казацкий Юрко, нигды ни оставлявший Караго и от щирого
сердца [От щирого сердца (укр.) - от чистого сердца, искрение] оным [Оным -
тем] любимый. Которого убивши сила поганьская и того Юрка посекла нечестно,
обычаем своей поганьской веры не маючи зваги на калецтво [Не маючи зваги на
калецтво (укр.) - не имея уважения к увечью] и великий талант до складу
песенного и до гры струнной, од якои [Од якои (укр.) - от какой] даже и
волцы на степу [Волцы на степу (укр.) - волки в степи] размягчиться могли б,
но поганьцы не пошановали [Не пошановали (укр.) - не пощадили] в ночном
нападе. И ту положены рядом певец и рыцарь, коим по честным конце не
незаводная [Незаводная (польск.) - нерушимая] и вечная слава вовеки аминь...
"
- Плита довольно широкая, - сказал кто-то. - Может быть, они лежат
здесь оба...
- Да, в самом деле, но надписи съедены мхами... Посмотрите, вот вверху
булава и бунчук [Булава и бунчук - здесь: изображение знаков власти гетмана,
начальника запорожских казаков. Булава - палка с шаром на конце; бунчук -
длинное древко, украшенное белым лошадиным хвостом]. А дальше все зелено от
лишаев.
- Постойте, - сказал Петр, слушавший весь рассказ с захватывающим
волнением.
Он подошел к плите, нагнулся над нею, и его тонкие пальцы впились в
зеленый слой лишайников на поверхности плиты. Сквозь него он прощупывал
твердые выступы камня.
Так он сидел с минуту, о поднятым лицом и сдвинутыми бровями. Потом он
начал читать:
- "... Игнатий прозванием Карий... року [Рок - год] божого... пострелен
из сайдака [Сайдак - лук] стрелою татарскою... "
- Это и мы могли еще разобрать, - сказал студент.
Пальцы слепого, нервно напряженные и изогнутые в суставах, спускались
все ниже.
- "Которого убивши... "
- "Сила поганьская... " - живо подхватил студент, - эти слова стояли и
в описании смерти Юрка... значит, правда: и он тут же под одной плитой...
- Да, "сила поганьская", - прочитал Петр, - дальше все исчезло...
Постойте, вот еще: "порубан шаблями татарскими"... кажется, еще какое-то
слово... но нет, больше ничего не сохранилось.
Действительно, дальше всякая память о бандуристе терялась в широкой
язве полуторастолетней плиты...
Несколько секунд стояло глубокое молчание, нарушаемое только шорохом
листьев. Оно было прервано протяжным благоговейным вздохом. Это Остап,
хозяин левады и собственник по праву давности последнего жилища старого
атамана, подошел к господам и с великим удивлением смотрел, как молодой
человек с неподвижными глазами, устремленными кверху, разбирал ощупью слова,
скрытые от зрячих сотнями годов, дождями и непогодами.
- Сыла господняя, - сказал он, глядя на Петра о благоговением. - Сыла
божая открывае слипенькому, чего зрячии не бачуть очима [Не бачуть очима
(укр.) - не видят глазами].
- Понимаете ли теперь, панночка, почему мне вспомнился этот
Юрко-бандурист? - спросил студент, когда старая коляска опять тихо двигалась
по пыльной дороге, направляясь к монастырю. - Мы с братом удивлялись, как
мог слепой сопровождать Карого с его летучими отрядами. Допустим, что в то
время он был уже не кошевой [Кошевой - атаман, главный начальник
запорожского войска], а простой ватажко. Известно, однако, что он всегда
начальствовал отрядом конных казаков-охотников, а не простыми гайдамаками.
Обыкновенно бандуристы были старцы нищие, ходившие от села к селу с сумой и
песней... Только сегодня, при взгляде на вашего Петра, в моем воображении
как-то сразу встала фигура слепого Юрка, с бандурой вместо рушницы [Рушница
(укр.) - ружье] за спиной и верхом на лошади...
И, может быть, он участвовал в битвах... В походах, во всяком случае, и
в опасностях также... - продолжал молодой человек задумчиво. - Какие бывали
времена на нашей Украине!
- Как это ужасно, - вздохнула Анна Михайловна.
- Как это было хорошо, - возразил молодой человек...
- Теперь ничего подобного не бывает, - резко сказал Петр, подъехавший
тоже к экипажу. Подняв брови и насторожившись к топоту соседних лошадей, он
заставил свою лошадь идти рядом с коляской... Его лицо было бледнев
обыкновенного, выдавая глубокое внутреннее волнение... - Теперь все это уже
исчезло, - повторил он.
- Что должно было исчезнуть - исчезло, - сказал Максим как-то холодно.
- Они жили по-своему, вы ищите своего...
- Вам хорошо говорить, - ответил студент, - вы взяли свое у жизни...
- Ну, и жизнь взяла у меня мое, - усмехнулся старый гарибальдиец, глядя
на свои костыли.
Потом, помолчав, он прибавил:
- Вздыхал и я когда-то о сечи, об ее бурной поэзии и воле... Был даже у
Садыка в Турции [Чайковский, украинец-романтик, известный под именем
Садыка-паши, мечтал организовать казачество, как самостоятельную
политическую силу в Турции. (Примеч. автора)].
- И что же? - спросили молодые люди живо.
- Вылечился, когда увидел ваше "вольное казачество" на службе у
турецкого деспотизма... Исторический маскарад и шарлатанство!.. Я понял, что
история выкинула уже всю эту ветошь на задворки и что главное не в этих
красивых формах, а в целях... Тогда-то я и отправился в Италию... Даже не
зная языка этих людей, я был готов умереть за их стремления.
Максим говорил серьезно и с какою-то искренней важностью. В бурных
спорах, которые происходили у отца Ставрученка с сыновьями, он обыкновенно
не принимал участия и только посмеивался, благодушно улыбаясь на апелляции
[Апелляция - здесь: призыв, обращение за поддержкой, советом] к нему
молодежи, считавшей его своим союзником. Теперь, сам затронутый отголосками
этой трогательной драмы, так внезапно ожившей для всех над старым мшистым
камнем, он чувствовал, кроме того, что этот эпизод из прошлого странным
образом коснулся в лице Петра близкого им всем настоящего...
На этот раз молодые люди не возражали - может быть, под влиянием живого
ощущения, пережитого за несколько минут в леваде Остапа, - могильная плита
так ясно говорила о смерти прошлого, - а быть может, под влиянием
импонирующей [Импонирующая - внушающая уважение, располагающая в свою
пользу] искренности старого ветерана...
- Что же остается нам? - спросил студент после минутного молчания.
- Та же вечная борьба.
- Где? В каких формах?
- Ищите, - ответил Максим кратко.
Раз оставив свой обычный слегка насмешливый тон, Максим, очевидно, был
расположен говорить серьезно. А для серьезного разговора на эту тему теперь
уже не оставалось времени... Коляска подъехала к воротам монастыря, и
студент, наклонясь, придержал за повод лошадь Петра, на лице которого, как в
открытой книге, виднелось глубокое волнение.


III


В монастыре обыкновенно смотрели старинную церковь и взбирались на
колокольню, откуда открывался далекий вид. В ясную погоду старались увидеть
белые пятнышки губернского города и излучины Днепра на горизонте.
Солнце уже склонялось, когда маленькое общество подошло к запертой
двери колокольни, оставив Максима на крыльце одной из монашеских келий.
Молодой тонкий послушник [Послушник - прислужник в монастыре, готовящийся
стать монахом] в рясе [Ряса - монашеская длинная верхняя одежда черного
цвета] и остроконечной шапке, стоял под сводом, держась одной рукой за замок
запертой двери... Невдалеке, точно распуганная стая птиц, стояла кучка
детей; было видно, что между молодым послушником и этой стайкой резвых ребят
происходило недавно какое-то столкновение. По его несколько воинственной
позе и по тому, как он держался за замок, можно было заключить, что дети
хотели проникнуть на колокольню вслед за господами, а послушник отгонял их.
Его лицо было сердито и бледно, только на щеках пятнами выделялся румянец.
Глаза молодого послушника были как-то странно неподвижны... Анна
Михайловна первая заметила выражение этого лица и глаз и нервно схватила за
руку Эвелину.
- Слепой, - прошептала девушка с легким испугом.
- Тише, - ответила мать, - и еще... Ты замечаешь?
- Да...
Трудно было не заметить в лице послушника странного сходства с Петром.
Та же нервная бледность, те же чистые, но неподвижные зрачки, то же
беспокойное движение бровей, настораживавшихся при каждом новом звуке и
бегавших над глазами, точно щупальца у испуганного насекомого... Его черты
были грубее, вся фигура угловатее, - но тем резче выступало сходство. Когда
он глухо закашлялся, схватившись руками за впалую грудь, Анна Михайловна
смотрела на него широко раскрытыми глазами, точно перед ней вдруг появился
призрак...
Перестав кашлять, он отпер дверь и, остановясь на пороге, спросил
несколько надтреснутым голосом:
- Ребят нет? Кыш, проклятые! - мотнулся он в их сторону всем телом и
потом, пропуская вперед молодых людей, сказал голосом, в котором слышалась
какая-то вкрадчивость и жадность: - Звонарю пожертвуете сколько-нибудь?..
Идите осторожно, - темно...
Все общество стало подыматься по ступеням. Анна Михайловна, которая
прежде колебалась перед неудобным и крутым подъемом, теперь с какою-то
покорностью пошла за другими.
Слепой звонарь запер дверь... Свет исчез, и лишь через некоторое время
Анна Михайловна, робко стоявшая внизу, пока молодежь, толкаясь, подымалась
по извилинам лестницы, могла разглядеть тусклую струйку сумеречного света,
лившуюся из какого-то косого пролета в толстой каменной кладке. Против этого
луча слабо светилось несколько пыльных, неправильной формы камней.
- Дядько, дядюшка, пустить, - раздались из-за двери тонкие голоса
детей. - Пустить, дядюшка, хороший!
Звонарь сердито кинулся к двери и неистово застучал кулаками по
железной обшивке.
- Пошли, пошли, проклятые... Чтоб вас громом убило! - кричал он, хрипя
и как-то захлебываясь от злости...
- Слепой черт, - ответили вдруг несколько звонких голосов, и за дверью
раздался быстрый топот десятка босых ног...
Звонарь прислушался и перевел дух.
- Погибели на вас нет... на проклятых... чтоб вас всех передушила
хвороба... Ох, господи! Господи ты, боже мой! Вскую мя оставил еси... -
сказал он вдруг совершенно другим голосом, в котором слышалось отчаяние
исстрадавшегося и глубоко измученного человека.
- Кто здесь?.. Зачем остался? - резко спросил он, наткнувшись на Анну
Михайловну, застывшую у первых ступенек.
- Идите, идите. Ничего, - прибавил он мягче. - Постойте, держитесь за
меня... Пожертвование с вашей стороны звонарю будет? - опять спросил он
прежним неприятно вкрадчивым тоном.
Анна Михайловна вынула из кошелька и в темноте подала ему бумажку.
Слепой быстро выхватил ее из протянутой к нему руки, и, под тусклым лучом, к
которому они уже успели подняться, она увидела, как он приложил бумажку к
щеке и стал водить по ней пальцем. Странно освещенное и бледное лицо, так
похожее на лицо ее сына, исказилось вдруг выражением наивной и жадной
радости.
- Вот за это спасибо, вот спасибо. Столбовка [Столбовка - кредитка,
бумажный денежный знак; в народе такое название возникло потому, что по
бокам ее были орнаменты (узоры) в виде столбов] настоящая... Я думал - вы на
смех... посмеяться над слепеньким... Другие, бывает, смеются.
Все лицо бедной женщины было залито слезами. Она быстро отерла их и
пошла кверху, где, точно падение воды за стеной, слышались гулкие шаги и
смешанные голоса опередившей ее компании.
На одном из поворотов молодые люди остановились. Они поднялись уже
довольно высоко, и в узкое окно, вместе с более свежим воздухом, проникла
более чистая, хотя и рассеянная струйка света. Под ней на стене, довольно
гладкой в этом месте, роились какие-то надписи. Это были по большей части
имена посетителей.
Обмениваясь веселыми замечаниями, молодые люди находили фамилии своих
знакомых.
- А вот и сентенция, - заметил студент и прочитал с некоторым трудом: -
"Мнози суть начинающий, кончающий же вмале... " [Мнози суть начинающии,
кончающии же вмале... " (церк. -слав.) - Много начинающих, кончающих же
мало] Очевидно, дело идет об этом восхождении, - прибавил он шутливо.
- Понимай как хочешь, - грубо ответил звонарь, поворачиваясь к нему
ухом, и его брови заходили быстро и тревожно. - Тут еще стих есть, пониже.
Вот бы тебе прочитать...
- Где стих? Нет никакого стиха.
- Ты вот знаешь, что нет, а я тебе говорю, что есть. От вас, зрячих,
тоже сокрыто многое...
Он спустился на две ступеньки вниз и, пошарив рукой в темноте, где уже
терялись последние слабые отблески дневного луча, сказал:
- Вот тут. Хороший стих, да без фонаря не прочитаете...
Петр поднялся к нему, и, проведя рукой по стене, легко разыскал суровый
афоризм [Афоризм - краткое изречение], врезанный в стену каким-то, может
быть, более столетия уже умершим человеком:

Помни смертный час,
Помни трубный глас,
Помни с жизнию разлуку,
Помни вечную муку...

- Тоже сентенция, - попробовал пошутить студент Ставрученко, но шутка
как-то не вышла.
- Не нравится, - ехидно сказал звонарь. - Конечно, ты еще человек
молодой, а тоже... кто знает. Смертный час приходит, яко тать в нощи...
["Яко тать в нощи... " (церк. -слав.) - Как вор ночью] Хороший стих, -
прибавил он опять как-то по-другому... - "Помни смертный час, помни трубный
глас... " Да, что-то вот там будет, - закончил он опять довольно злобно.
Еще несколько ступеней, и они все вышли на первую площадку колокольни.
Здесь было уже довольно высоко, но отверстие в стене вело еще более
неудобным проходом выше. С последней площадки вид открылся широкий и
восхитительный. Солнце склонилось на запад к горизонту, по низине легла
длинная тень, на востоке лежала тяжелая туча, даль терялась в вечерней
дымке, и только кое-где косые лучи выхватывали у синих теней то белую стену
мазаной хатки, то загоревшееся рубином оконце, то живую искорку "а кресте
дальней колокольни.
Все притихли. Высокий ветер, чистый и свободный от испарений земли,
тянулся в пролеты, шевеля веревки, и, заходя в самые колокола, вызывал по
временам протяжные отголоски. Они тихо шумели глубоким металлическим шумом,
за которым ухо ловило что-то еще, точно отдаленную невнятную музыку или
глубокие вздохи меди. От всей расстилавшейся внизу картины веяло тихим
спокойствием и глубоким миром.
Но тишина, водворившаяся среди небольшого общества, имела еще другую
причину. По какому-то общему побуждению, вероятно, вытекавшему из ощущения
высоты и своей беспомощности, оба слепые подошли к углам пролетов и стали,
опершись на них обеими руками, повернув лица навстречу тихому вечернему
ветру.
Теперь ни от кого уже не ускользнуло странное сходство. Звонарь был
несколько старше; широкая ряса висела складками на тощем теле, черты лица
были грубее и резче. При внимательном взгляде в них проступали и различия:
звонарь был блондин, нос у него был несколько горбатый, губы тоньше, чем у
Петра. Над губами пробивались усы, и кудрявая бородка окаймляла подбородок.
Но в жестах, в нервных складках губ, в постоянном движении бровей было то
удивительное, как бы родственное сходство, вследствие которого многие
горбуны тоже напоминают друг друга лицом, как братья.
Лицо Петра было несколько спокойнее. В нем виднелась привычная грусть,
которая у звонаря усиливалась острою желчностью и порой озлоблением.
Впрочем, теперь и он, видимо, успокаивался. Ровное веяние ветра как бы
разглаживало на его лице все морщины, разливая по нем тихий мир, лежавший на
всей скрытой от незрячих взоров картине... Брови шевелились все тише и тише.
Но вот они опять дрогнули одновременно у обоих, как будто оба заслышали
внизу какой-то звук из долины, не слышный никому другому.
- Звонят, - сказал Петр.
- Это у Егорья, за пятнадцать верст, - пояснил звонарь. - У них всегда
на полчаса раньше нашего вечерня... А ты слышишь? Я тоже слышу, - другие не
слышат... Хорошо тут, - продолжал он мечтательно. - Особливо в праздник.
Слышали вы, как я звоню?
В вопросе звучало наивное тщеславие.
- Приезжайте послушать. Отец Памфилий... Вы не знаете отца Памфилия? Он
для меня нарочито эти два подголоска [Подголосок - небольшой колокол,
который вторит звону большого колокола] выписал.
Он отделился от стены и любовно погладил рукой два небольших колокола,
еще не успевших потемнеть, как другие.
- Славные подголоски... Так тебе и поют, так и поют... Особливо под
пасху.
Он взял в руки веревки и быстрыми движениями пальцев заставил задрожать
оба колокола мелкою мелодическою дробью; прикосновения языков были так слабы
и вместе так отчетливы, что перезвон был слышен всем, но звук, наверное, не
распространялся дальше площадки колокольни.
- А тут тебе вот этот - бу-ух, бу-ух, бу-ух...
Теперь его лицо осветилось детскою радостью, в которой, однако, было
что-то жалкое и больное.
- Колокола-то вот выписал, - сказал он со вздохом, - а шубу новую не
сошьет. Скупой! Простыл я на колокольне... Осенью всего хуже... Холодно...
Он остановился и, прислушавшись, сказал:
- Хромой вас кличет снизу. Ступайте, пора вам.
- Пойдем, - первая поднялась Эвелина, до тех пор неподвижно глядевшая
на звонаря, точно завороженная.
Молодые люди двинулись к выходу, звонарь остался наверху. Петр,
шагнувший было вслед за матерью, круто остановился.
- Идите, - сказал он ей повелительно. - Я сейчас.
Шаги стихли, только Эвелина, пропустившая вперед Анну Михайловну,
осталась, прижавшись к стене и затаив дыхание.
Слепые считали себя одинокими на вышке. Несколько секунд они стояли,
неловкие и неподвижные, к чему-то прислушиваясь.
- Кто здесь? - спросил затем звонарь.
- Я...
- Ты тоже слепой?
- Слепой. А ты давно ослеп? - спросил Петр.
- Родился таким, - ответил звонарь. - Вот другой есть у нас, Роман, -
тот семи лет ослеп... А ты ночь ото дня отличить можешь ли?
- Могу.
- И я могу. Чувствую, брезжит. Роман не может, а ему все-таки легче.
- Почему легче? - живо спросил Петр.
- Почему? Не знаешь почему? Он свет видал, свою матку помнит. Понял ты:
заснет ночью, она к нему во сне и приходит... Только она старая теперь, а
снится ему все молодая... А тебе снится ли?
- Нет, - глухо ответил Петр.
- То-то нет. Это дело бывает, когда кто ослеп. А кто уж так родился!..
Петр стоял сумрачный и потемневший, точно на лицо его надвинулась туча.
Брови звонаря тоже вдруг поднялись высоко над глазами, в которых виднелось
так знакомое Эвелине выражение слепого страдания.
- И то согрешаешь не однажды... Господи, создателю, божья матерь,
пречистая!.. Дайте вы мне хоть во сне один раз свет-радость увидать...
Лицо его передернулось судорогой, и он сказал с прежним желчным
выражением:
- Так нет, не дают... Приснится что-то, забрезжит, а встанешь, не
помнишь...
Он вдруг остановился и прислушался. Лицо его побледнело, и какое-то
судорожное выражение исказило все черты.
- Чертенят впустили, - сказал он со злостью в голосе.
Действительно, снизу из узкого прохода, точно шум наводнения, неслись
шаги и крики детей. На одно мгновение все стихло, вероятно, толпа выбежала
на среднюю площадку, и шум выливался наружу. Но затем темный проход загудел,
как труба, и мимо Эвелины, перегоняя друг друга, пронеслась веселая гурьба
детей. У верхней ступеньки они остановились на мгновение, но затем один за
другим стали шмыгать мимо слепого звонаря, который с искаженным от злобы
лицом совал наудачу сжатыми кулаками, стараясь попасть в кого-нибудь из
бежавших.
В проходе вынырнуло вдруг из темноты новое лицо. Это был, очевидно,
Роман. Лицо его было широко, изрыто оспой и чрезвычайно добродушно. Закрытые
веки скрывали впадины глаз, на губах играла добродушная улыбка. Пройдя мимо
прижавшейся к стене девушки, он поднялся на площадку. Размахнувшаяся рука
его товарища попала ему сбоку в шею.
- Брат! - окликнул он приятным, грудным голосом. - Егорий, - опять
воюешь?
Они столкнулись и ощупали друг друга.
- Зачем бiсенят впустив? - спросил Егорий по-малорусски, все еще со
злостью в голосе.
- Нехай собi [Нехаи собi (укр.) - пусть себе], - благодушно ответил
Роман. - Пташки божий. Ось як ты их налякав [Ось як ты их налякав (укр.) -
Вот как ты их напугал]. Де вы тут, бiсенята?..
Дети сидели по углам у решеток, притаившись, и их глаза сверкали
лукавством, а отчасти страхом.
Эвелина, неслышно ступая в темноте, сошла уже до половины первого
прохода, когда за ней раздались уверенные шаги обоих слепых, а сверху
донесся радостный визг и крики ребят, кинувшихся целою стаей на оставшегося
с ними Романа.
Компания тихо выезжала из монастырских ворот, когда с колокольни
раздался первый удар. Это Роман зазвонил к вечерне.
Солнце село, коляска катилась по потемневшим полям, провожаемая ровными
меланхолическими ударами, замиравшими в синих сумерках вечера.
Все молчали всю дорогу до самого дома. Вечером долго не было видно
Петра. Он сидел где-то в темном углу сада, не откликаясь на призывы даже
Эвелины, и прошел ощупью в комнату, когда все легли.


IV


Попельские прожили еще несколько дней у Ставрученков. К Петру по
временам возвращалось его недавнее настроение, он бывал оживлен и по-своему
весел, пробовал играть на новых для него инструментах, коллекция которых у
старшего из сыновей Ставрученка была довольно обширна и которые очень
занимали Петра - каждый со своим особенным голосом, способным выражать
особенные оттенки чувства. Но все же в нем была заметна какая-то
омраченность, и минуты обычного состояния духа казались вспышками на общем,
все более темнеющем фоне.
Точно по безмолвному уговору, никто не возвращался к эпизоду в
монастыре, и вся эта поездка как будто выпала у всех из памяти и забылась.
Однако было заметно, что она запала глубоко в сердце слепого. Всякий раз,
оставшись наедине или в минуты общего молчания, когда его не развлекали
разговоры окружающих, Петр глубоко задумывался, и на лицо его ложилось
выражение какой-то горечи. Это было знакомое всем выражение, но теперь оно
казалось более резким и... сильно напоминало слепого звонаря.
За фортепиано, в минуты наибольшей непосредственности, в его игру часто
вплетался теперь мелкий перезвон колоколов и протяжные вздохи меди на
высокой колокольне... И то, о чем никто не решался заговорить, ясно вставало
у всех в воображении: мрачные переходы, тонкая фигура звонаря с чахоточным
румянцем, его злые окрики и желчный ропот на судьбу... А затем оба слепца в
одинаковых позах на вышке, с одинаковым выражением лиц, с одинаковыми
движениями чутких бровей... То, что близкие до сих пор считали личной
особенностью Петра, теперь являлось общей печатью темной стихии,
простиравшей свою таинственную власть одинаково на своих жертв.
- Послушай, Аня, - спросил Максим у сестры по возвращении домой. - Не
знаешь ли ты, что случилось во время нашей поездки? Я вижу, что мальчик
изменился именно с этого дня.
- Ах, это все из-за встречи со слепым, - ответила Анна Михайловна со
вздохом.
Она недавно еще отослала в монастырь две теплые бараньи шубы и деньги с
письмом к отцу Памфилию, прося его облегчить по возможности участь обоих
слепцов, У нее вообще было доброе сердце, но сначала она забыла в Романе, и
только Эвелина напомнила ей, что следовало позаботиться об обоих. "Ах, да,
да, конечно", - ответила Анна Михайловна, но было видно, что ее мысли заняты
одним. К ее жгучей жалости примешивалось отчасти суеверное чувство: ей
казалось, что этой жертвой она умилостивит какую-то темную силу, уже
надвигающуюся мрачною тенью над головой ее ребенка.
- С каким слепым? - переспросил Максим с удивлением.
- Да с этим... на колокольне...
Максим сердито стукнул костылем.
- Какое проклятье - быть безногим чурбаном! Ты забываешь, что я не
лазаю по колокольням, а от баб, видно, не добьешься толку. Эвелина, попробуй
хоть ты сказать разумно, что же такое было на колокольне?
- Там, - тихо ответила тоже побледневшая за эти дни девушка, - есть
слепой звонарь... И он...
Она остановилась. Анна Михайловна закрыла ладонями пылающее лицо, по
которому текли слезы.
- И он очень похож на Петра.
- И вы мне ничего не сказали! Ну, что же дальше? Это еще не достаточная
причина для трагедий, Аня, - прибавил он с мягким укором.
- Ах, это так ужасно, - ответила Анна Михайловна тихо.
- Что же ужасно? Что он похож на твоего сына?
Эвелина многозначительно посмотрела на старика, и он смолк. Через
несколько минут Анна Михайловна вышла, а Эвелина осталась со своей
всегдашней работой в руках.
- Ты сказала не все? - спросил Максим после минутного молчания.
- Да. Когда все сошли вниз, Петр остался. Он велел тете Ане (она так
называла Попельскую с детства) уйти за всеми, а сам остался со слепым. И
я... тоже осталась.
- Подслушивать? - сказал старый педагог почти машинально.
- Я не могла... уйти... - ответила Эвелина тихо. - Они разговаривали
друг с другом, как...
- Как товарищи по несчастью?
- Да, как слепые... Потом Егор спросил у Петра, видит ли он во сне
мать. Петр говорит: "Не вижу". И тот тоже не видит. А другой слепец, Роман,
видит во сне свою мать молодою, хотя она уже старая...
- Так! Что же дальше?
Эвелина задумалась и потом, поднимая на старика свои синие глаза, в
которых теперь виднелась борьба и страдание, сказала:
- Тот, Роман, добрый и спокойный. Лицо у него грустное, но не злое...
Он родился зрячим... А другой... Он очень страдает, - вдруг свернула она.
- Говори, пожалуйста, прямо, - нетерпеливо перебил Максим, - другой
озлоблен?
- Да. Он хотел прибить детей и проклинал их. А Романа дети любят...
- Зол и похож на Петра... понимаю, - задумчиво сказал Максим.
Эвелина еще помолчала и затем, как будто эти слова стоили ей тяжелой
внутренней борьбы, проговорила совсем тихо:
- Лицом оба не похожи... черты другие. Но в выражении... Мне казалось,
что прежде у Петра бывало выражение немножко, как у Романа, а теперь все
чаще виден тот, другой... и еще... Я боюсь, я думаю...
- Чего ты боишься? Поди сюда, моя умная крошка, - сказал Максим с
необычной нежностью.
И когда она, ослабевая от этой ласки, подошла к нему со слезами на
глазах, он погладил ее шелковистые волосы своей большой рукой и сказал:
- Что же ты думаешь? Скажи. Ты, я вижу, умеешь думать.
- Я думаю, что... он считает теперь, что... все слепорожденные злые...
И он уверил себя, что он тоже... непременно.
- Да, вот что... - проговорил Максим, вдруг отнимая руку. - Дай мне мою
трубку, голубушка... Вон она там, на окне.
Через несколько минут над его головой взвилось синее облако дыма.
"Гм... да... плохо, - ворчал он про себя. - Я ошибся. Аня была права:
можно грустить и страдать о том, чего не испытал ни разу. А теперь к
инстинкту присоединилось сознание, и оба пойдут в одном направлении.
Проклятый случай... А впрочем, шила, как говорится, в мешке не спрячешь...
Все где-нибудь выставится... "
Он совсем потонул в сизых облаках... В квадратной голове старика кипели
какие-то мысли и новые решения.


V


Пришла зима. Выпал глубокий снег и покрыл дороги, поля, деревни.
Усадьба стояла вся белая, на деревьях лежали пушистые хлопья, точно сад
опять распустился белыми листьями... В большом камине потрескивал огонь,
каждый входящий со двора вносил с собою свежесть и запах мягкого снега...
Поэзия первого зимнего дня была по-своему доступна слепому. Просыпаясь
утром, он ощущал всегда особенную бодрость и узнавал приход зимы по топанью
людей, входящих в кухню, по скрипу дверей, по острым, едва уловимым
струйкам, разбегавшимся по всему дому, по скрипу шагов на дворе, по
особенной "холодности" всех наружных звуков. И когда он выезжал с Иохимом по
первопутку в поле, то слушал с наслаждением звонкий скрип саней и какие-то
гулкие щелканья, которыми лес из-за речки обменивался с дорогой и полем.
На этот раз первый белый день повеял на него только большею грустью.
Надев с утра высокие сапоги, он пошел, прокладывая рыхлый след по
девственным еще дорожкам, к мельнице.
В саду было совершенно тихо. Смерзшаяся земля, покрытая пушистым мягким
слоем, совершенно смолкла, не отдавая звуков; зато воздух стал как-то
особенно чуток, отчетливо и полно перенося на далекие расстояния и крик
вороны, и удар топора, и легкий треск обломавшейся ветки... По временам
слышался странный звон, точно от стекла, переходивший на самые высокие ноты
и замиравший как будто в огромном удалении. Это мальчишки кидали камни на
деревенском пруду, покрывшемся к утру тонкой пленкой первого льда.
В усадьбе пруд тоже замерз, но речка у мельницы, отяжелевшая и темная,
все еще сочилась в своих пушистых берегах и шумела на шлюзах.
Петр подошел к плотине и остановился, прислушиваясь. Звон воды был
другой - тяжелее и без мелодии. В нем как будто чувствовался холод
помертвевших окрестностей...
В душе Петра тоже было холодно и сумрачно. Темное чувство, которое еще
в тот счастливый вечер поднималось из глубины души каким-то опасением,
неудовлетворенностью и вопросом, теперь разрослось и заняло в душе место,
еще недавно принадлежавшее ощущениям радости и счастья.
Эвелины в усадьбе не было. Яскульские собрались с осени к
"благодетельнице", старой графине Потоцкой, которая непременно требовала,
чтобы старики привезли также дочь. Эвелина сначала противилась, но потом
уступила настояниям отца, к которым очень энергично присоединился и Максим.
Теперь Петр, стоя у мельницы, вспоминал свои прежние ощущения, старался
восстановить их прежнюю полноту и цельность и спрашивал себя, чувствует ли
он ее отсутствие. Он его чувствовал, но сознавал также, что и присутствие ее
не дает ему счастья, а приносит особенное страдание, которое без нее
несколько притупилось.
Еще так недавно в его ушах звучали ее слова, вставали все подробности
первого объяснения, он чувствовал под руками ее шелковистые волосы, слышал у
своей груди удары ее сердца. И из всего этого складывался какой-то образ,
наполнявший его радостью. Теперь что-то бесформенное, как те призраки,
которые населяли его темное воображение, ударило в этот образ мертвящим
дуновением, и он разлетелся. Он уже не мог соединить свои воспоминания в ту
гармоничную цельность чувства, которая переполняла его в первое время. Уже с
самого начала на дне этого чувства лежало зернышко чего-то другого, и теперь
это "другое" расстилалось над ним, как стелется грозовая туча по горизонту.
Звуки ее голоса угасли, и на месте ярких впечатлений счастливого вечера
зияла пустота. А навстречу этой пустоте из самой глубины души слепого
подымалось что-то с тяжелым усилием, чтобы ее заполнить.
Он хотел ее видеть!
Прежде он только чувствовал тупое душевное страдание, но оно
откладывалось в душе неясно, тревожило смутно, как ноющая зубная боль, на
которую мы еще не обращаем внимания. Встреча с слепым звонарем придала этой
боли остроту сознанного страдания...
Он ее полюбил и хотел ее видеть!
Так шли дни за днями в притихшей и занесенной снегом усадьбе.
По временам, когда мгновения счастья вставали перед ним, живые и яркие,
Петр несколько оживлялся, и лицо его прояснялось. Но это бывало ненадолго, а
со временем даже эти светлые минуты приняли какой-то беспокойный характер:
казалось, слепой боялся, что они улетят и никогда уже не вернутся. Это
делало его обращение неровным: минуты порывистой нежности и сильного
нервного возбуждения сменялись днями подавленной беспросветной печали. В
темной гостиной по вечерам рояль плакала и надрывалась глубокою и
болезненною грустью, и каждый ее звук отзывался болью в сердце Анны
Михайловны. Наконец худшие ее опасения сбылись: к юноше вернулись тревожные
сны его детства.
Одним утром Анна Михайловна вошла в комнату сына. Он еще спал, но его
сон был как-то странно тревожен: глаза полуоткрылись и тускло глядели из-под
приподнятых век, лицо было бледно, и на нем виднелось выражение
беспокойства.
Мать остановилась, окидывая сына внимательным взглядом, стараясь
открыть причину странной тревоги. Но она видела только, что эта тревога все
вырастает и на лице спящего обозначается все яснее выражение напряженного
усилия.
Вдруг ей почудилось над постелью какое-то едва уловимое движение. Яркий
луч ослепительного зимнего солнца, ударявший в стену над самым изголовьем,
будто дрогнул и слегка скользнул вниз. Еще и еще... светлая полоска тихо
прокрадывалась к полуоткрытым глазам, и по мере ее приближения беспокойство
спящего все возрастало.
Анна Михайловна стояла неподвижно, в состоянии, близком к кошмару, и не
могла оторвать испуганного взгляда от огненной полосы, которая, казалось ей,
легкими, но все же заметными толчками все ближе надвигается к лицу ее сына.
И это лицо все больше бледнело, вытягивалось, застывало в выражении тяжелого
усилия. Вот желтоватый отблеск заиграл в волосах, затеплился на лбу юноши.
Мать вся подалась вперед, в инстинктивном стремлении защитить его, но ноги
ее не двигались, точно в настоящем кошмаре. Между тем веки спящего совсем
приподнялись, в неподвижных зрачках заискрились лучи, и голова заметно
отделилась от подушки навстречу свету. Что-то вроде улыбки или плача
пробежало судорожною вспышкой по губам, и все лицо опять застыло в
неподвижным порыве.
Наконец мать победила оковавшую ее члены неподвижность и, подойдя к
постели, положила руку на голову сына. Он вздрогнул и проснулся.
- Ты, мама? - спросил он.
- Да, это я.
Он приподнялся. Казалось, тяжелый туман застилал его сознание. Но через
минуту он сказал:
- Я опять видел сон... Я теперь часто вижу сны, но... ничего не
помню...


VI


Беспросветная грусть сменялась в настроении юноши раздражительною
нервностью, и вместе с тем возрастала замечательная тонкость его ощущений.
Слух его чрезвычайно обострился; свет он ощущал всем своим организмом, и это
было заметно даже ночью: он мог отличать лунные ночи от темных и нередко
долго ходил по двору, когда все в доме спали, молчаливый и грустный,
отдаваясь странному действию мечтательного и фантастического лунного света.
При этом его бледное лицо всегда поворачивалось за плывшим по синему небу
огненным шаром, и глаза отражали искристый отблеск холодных лучей.
Когда же этот шар, все выраставший по мере приближения к земле,
подергивался тяжелым красным туманом и тихо скрывался за снежным горизонтом,
лицо слепого становилось спокойнее и мягче, и он уходил в свою комнату.
О чем он думал в эти долгие ночи, трудно сказать. В известном возрасте
каждый, кто только изведал радости и муки вполне сознательного
существования, переживает в большей или меньшей степени состояния душевного
кризиса. Останавливаясь на рубеже деятельной жизни, человек старается
определить свое место в природе, свое значение, свои отношения к окружающему
миру. Это своего рода "мертвая точка", и благо тому, кого размах жизненной
силы проведет через нее без крупной ломки. У Петра этот душевный кризис еще
осложнялся; к вопросу: "зачем жить на свете?" - он прибавлял: "зачем жить
именно слепому?" Наконец, в самую эту работу нерадостной мысли вдвигалось
еще что-то постороннее, какое-то почти физическое давление неутоленной
потребности, и это отражалось на складе его характера.
Перед рождеством Яскульские вернулись, и Эвелина, живая и радостная, со
снегом в волосах и вся обвеянная свежестью и холодом, прибежала из
посессорского хутора в усадьбу и кинулась обнимать Анну Михайловну, Петра и
Максима.
В первые минуты лицо Петра осветилось неожиданною радостью, но затем на
нем появилось опять выражение какой-то упрямой грусти.
- Ты думаешь, я люблю тебя? - резко спросил он в тот же день, оставшись
наедине с Эвелиной.
- Я в этом уверена, - ответила девушка.
- Ну, а я не знаю, - угрюмо возразил слепой. - Да, я не знаю. Прежде и
я был уверен, что люблю тебя больше всего на свете, но теперь не знаю.
Оставь меня, послушайся тех, кто зовет тебя к жизни, пока не поздно.
- Зачем ты мучишь меня? - вырвалась у нее тихая жалоба.
- Мучу? - переспросил юноша, и опять на его лице появилось выражение
упрямого эгоизма. - Ну да, мучу. И буду мучить таким образом всю жизнь, и не
могу не мучить. Я сам не знал этого, а теперь я знаю. И я не виноват. Та
самая рука, которая лишила меня зрения, когда я еще не родился, вложила в
меня эту злобу... Мы все такие, рожденные слепыми. Оставь меня... бросьте
меня все, потому что я могу дать одно страдание взамен любви... Я хочу
видеть - понимаешь? хочу видеть и не могу освободиться от этого желания.
Если б я мог увидеть таким образом мать, отца, тебя и Максима, я был бы
доволен... Я запомнил бы, унес бы это воспоминание в темноту всей остальной
жизни...
И он с замечательным упорством возвращался к этой идее. Оставаясь
наедине, он брал в руки различные предметы, ощупывал их с небывалою
внимательностью и потом, отложив их в сторону, старался вдумываться в
изученные формы. Точно так же вдумывался он в те различия ярких цветных
поверхностей, которые, при напряженной чуткости нервной системы, он смутно
улавливал посредством осязания. Но все это проникало в его сознание именно
только как различия, в своих взаимных отношениях, но без определенного
чувственного содержания. Теперь даже солнечный день он отличал от ночной
темноты лишь потому, что действие яркого света, проникавшего к мозгу
недоступными сознанию путями, только сильнее раздражало его мучительные
порывы.


VII


Однажды, войдя в гостиную, Максим застал там Эвелину и Петра. Девушка
казалась смущенной. Лицо юноши было мрачно. Казалось, разыскивать новые
причины страдания и мучить ими себя и других стало для него чем-то вроде
потребности.
- Вот он спрашивает, - сказала Эвелина Максиму, - что может означать
выражение "красный звон"? Я не могу ему объяснить.
- В чем дело? - спросил Максим коротко, обращаясь к Петру.
Тот пожал плечами.
- Ничего особенного. Но если у звуков есть цвета, и я их не вижу, то,
значит, даже звуки недоступны мне во всей полноте.
- Пустяки и ребячество, - ответил Максим резко. - И ты сам хорошо
знаешь, что это неправда. Звуки доступны тебе в большей полноте, чем нам.
- Но что же значит это выражение?.. Ведь должно же оно обозначать
что-нибудь?
Максим задумался.
- Это простое сравнение, - сказал он. - Так как и звук и свет, в
сущности, сводятся к движению, то у них должно быть много общих свойств.
- Какие же тут разумеются свойства? - продолжал упрямо допрашивать
слепой. - "Красный" звон... какой он именно?
Максим задумался.
Ему пришло в голову объяснение, сводящееся к относительным цифрам
колебаний, но он знал, что юноше нужно не это. Притом же тот, кто первый
употребил световой эпитет в применении к звуку, наверное, не знал физики, а
между тем уловил какое-то сходство. В чем же оно заключается?
В уме старика зародилось некоторое представление.
- Погоди, - сказал он. - Не знаю, впрочем, удастся ли мне объяснить
тебе как следует... Что такое красный звон, ты можешь узнать не хуже меня:
ты слышал его не раз в городах, в большие праздники, только в нашем краю не
принято это выражение...
- Да, да, погоди, - сказал Петр, быстро открывая пианино.
Он ударил своею умелою рукой по клавишам, подражая праздничному
колокольному трезвону. Иллюзия [Иллюзия - здесь: впечатление] была полная.
Аккорд из нескольких невысоких тонов составлял как бы фон поглубже, а на нем
выделялись, прыгая и колеблясь, высшие ноты, более подвижные и яркие. В
общем это был именно тот высокий и возбужденно-радостный гул, который
заполняет собою праздничный воздух.
- Да, - сказал Максим, - это очень похоже, и мы, с открытыми глазами,
не сумели бы усвоить это лучше тебя. Вот видишь ли... когда я смотрю на
большую красную поверхность, она производит на мой глаз такое же беспокойное
впечатление чего-то упруго-волнующегося. Кажется, будто эта краснота
меняется: оставляя под собой более глубокий, темный фон, она кое-где
выделяется более светлыми, быстро всплывающими и так же быстро упадающими
взмахами, волнами, которые очень сильно действуют на глаз, - по крайней
мере, на мой глаз.
- Это верно, верно! - живо сказала Эвелина. - Я чувствую то же самое и
не могу долго смотреть на красную суконную скатерть.
- Так же, как иные не выносят праздничного трезвона. Пожалуй, что мое
сравнение и верно, и мне даже приходит в голову дальнейшее сопоставление:
существует также "малиновый" звон, как и малиновый цвет. Оба они очень
близки к красному, но только глубже, ровнее и мягче. Когда колокольчик долго
был в употреблении, то он, как говорят любители, вызванивается. В его звуке
исчезают неровности, режущие ухо, и тогда-то звон этот зовут малиновым. Того
же эффекта достигают умелым подбором нескольких подголосков.
Под руками Петра пианино зазвенело взмахами почтовых колокольчиков.
- Нет, - сказал Максим. - Я бы сказал, что это слишком красно...
- А, помню!
И инструмент зазвенел ровнее. Начавшись высоко, оживленно и ярко, звуки
становились все глубже и мягче. Так звонит набор колокольцев под дугой
русской тройки, удаляющейся по пыльной дороге в вечернюю безвестную даль,
тихо, ровно, без громких взмахов, все тише и тише, пока последние ноты не
замрут в молчании спокойных полей.
- Вот-вот! - сказал Максим. - Ты понял разницу. Когда-то, - ты был еще
ребенком, - мать пыталась объяснить тебе звуками краски.
- Да, я помню... Зачем ты запретил нам тогда продолжать? Может быть,
мне удалось бы понять.
- Нет, - задумчиво ответил старик, - ничего бы не вышло. Впрочем, я
думаю, что вообще на известной душевной глубине впечатления от цветов и от
звуков откладываются уже как однородные. Мы говорим: он видит все в розовом
свете. Это значит, что человек настроен радостно. То же настроение может
быть вызвано известным сочетанием звуков. Вообще звуки и цвета являются
символами [Символ - здесь: знак] одинаковых душевных движений.
Старик закурил свою трубку и внимательно посмотрел на Петра. Слепой
сидел неподвижно и, очевидно, жадно ловил слова Максима. "Продолжать ли?" -
подумал старик, но через минуту начал как-то задумчиво, будто невольно
отдаваясь странному направлению своих мыслей:
- Да, да! Странные мысли приходят мне в голову... Случайность это или
нет, что кровь у нас красная. Видишь ли... когда в голове твоей рождается
мысль, когда ты видишь свои сны, от которых, проснувшись, дрожишь и плачешь,
когда человек весь вспыхивает от страсти, - это значит, что кровь бьет из
сердца сильнее и приливает алыми ручьями к мозгу. Ну, и она у нас красная...
- Красная... горячая... - сказал юноша задумчиво.
- Именно - красная и горячая. И вот, красный цвет, как и "красные"
звуки, оставляет в нашей душе свет, возбуждение и представления о страсти,
которую так и называют "горячею", кипучею, жаркою. Замечательно, что и
художники считают красноватые тоны "горячими".
Затянувшись и окружив себя клубами дыма, Максим продолжал:
- Если ты взмахнешь рукой над своею головою, ты очертишь над ней
полукруг. Теперь представь себе, что рука у тебя бесконечно длинна. Если бы
ты мог тогда взмахнуть ею, то очертил бы полукруг в бесконечном отдалении...
Так же далеко видим мы над собой полушаровой свод неба; оно ровно,
бесконечно и сине... Когда мы видим его таким, в душе является ощущение
спокойствия и ясности. Когда же небо закроют тучи взволнованными и мутными
очертаниями, тогда и наша душевная ясность возмущается неопределенным
волнением. Ты ведь чувствуешь, когда приближается грозовая туча...
- Да, я чувствую, как будто что-то смущает душу...
- Это верно. Мы ждем, когда из-за туч проглянет опять эта глубокая
синева. Гроза пройдет, а небо над нею останется все то же; мы это знаем и
потому спокойно переживаем грозу. Так вот, небо сине... Море тоже сине,
когда спокойно. У твоей матери синие глаза, у Эвелины тоже.
- Как небо... - сказал слепой с внезапно проснувшейся нежностью.
- Да. Голубые глаза считаются признаком ясной души. Теперь я скажу тебе
о зеленом свете. Земля сама по себе черна, черны или серы стволы деревьев
весной; но как только теплые и светлые лучи разогреют темные поверхности, из
них ползут кверху зеленая трава, зеленые листья. Для зелени нужны свет и
тепло, но только не слишком много тепла и света. Оттого зелень так приятна
для глаза. Зелень - это как будто тепло в смешении с сырою прохладой: она
возбуждает представление о спокойном довольстве, здоровье, но не о страсти и
не о том, что люди называют счастьем... Понял ли ты?
- Н-нет, не ясно... но все же, пожалуйста, говори дальше.
- Ну, что же делать!.. Слушай дальше. Когда лето разгорается все жарче,
зелень как будто изнемогает от избытка жизненной силы, листья в истоме
опускаются книзу и, если солнечный звон не умеряется сырою прохладой дождя,
зелень может совсем поблекнуть. Зато к осени среди усталой листвы наливается
и алеет плод. Плод краснее на той стороне, где больше света; в нем как будто
сосредоточена вся сила жизни, вся страсть растительной природы. Ты видишь,
что красный цвет и здесь - цвет страсти, и он служит ее символом. Это цвет
упоения, греха, ярости, гнева и мести. Народные массы во времена мятежей
ищут выражения общего чувства в красном знамени, которое развевается над
ними, как пламя... Но ведь ты опять не понимаешь?..
- Все равно, продолжай!
- Наступает поздняя осень. Плод отяжелел; он срывается и падает на
землю... Он умирает, но в нем живет семя, а в этом семени живет в
"возможности" и все будущее растение, с его будущею роскошной листвой и с
его новым плодом. Семя падает на землю; а над землей низко подымается уже
холодное солнце, бежит холодный ветер, несутся холодные тучи... Не только
страсть, но и самая жизнь замирает тихо, незаметно... Земля все больше
проступает из-под зелени своей чернотой, в небе господствуют холодные
тоны... И вот наступает день, когда на эту смирившуюся и притихшую, будто
овдовевшую землю падают миллионы снежинок, и вся она становится ровна,
одноцветна и бела... Белый цвет - это цвет холодного снега, цвет высочайших
облаков, которые плывут в недосягаемом холоде поднебесных высот, - цвет
величавых и бесплодных горных вершин... Это - эмблема бесстрастия и
холодной, высокой святости, эмблема будущей бесплотной жизни. Что же
касается черного цвета...
- Знаю, - перебил слепой. - Это - нет звуков, нет движений... ночь...
- Да, и потому это - эмблема печали и смерти...
Петр вздрогнул и сказал глухо:
- Ты сам сказал: смерти. А ведь для меня все черно... всегда и всюду
черно!
- Неправда, - резко ответил Максим, - для тебя существуют звуки, тепло,
движение... ты окружен любовью... Многие отдали бы свет очей за то, чем ты
пренебрегаешь, как безумец... Но ты слишком эгоистично носишься со своим
горем...
- Да! - воскликнул Петр страстно. - Я ношусь с ним поневоле: куда же
мне уйти от него, когда оно всюду со мной?
- Если бы ты мог понять, что на свете есть горе во сто раз больше
твоего, такое горе, в сравнении с которым твоя жизнь, обеспеченная и
окруженная участием, может быть названа блаженством, - тогда...
- Неправда, неправда! - гневно перебил слепой тем же голосом страстного
возбуждения. - Я поменялся бы с последним нищим, потому что он счастливее
меня. Да и слепых вовсе не нужно окружать заботой: это большая ошибка...
Слепых нужно выводить на дорогу и оставлять там, - пусть просят милостыню.
Если бы я был просто нищим, я был бы менее несчастен. С утра я думал бы о
том, чтобы достать обед, считал бы подаваемые копейки и боялся бы, что их
мало. Потом радовался бы удачному сбору, потом старался бы собрать на
ночлег. А если б это не удалось, я страдал бы от голода и холода... и все
это не оставляло бы мне ни минуты и... и... от лишений я страдал бы менее,
чем страдаю теперь...
- Ты думаешь? - спросил Максим холодно и посмотрел в сторону Эвелины.
Во взгляде старика мелькнуло сожаление и участие. Девушка сидела серьезная и
бледная.
- Уверен, - ответил Петр упрямо и жестоко. - Я теперь часто завидую
Егору, тому, что на колокольне. Часто, просыпаясь под утро, особенно когда
на дворе метель и вьюга, я вспоминаю Егора: вот он подымается на свою вышку.
- Ему холодно, - подсказал Максим.
- Да, ему холодно, он дрожит и кашляет. И он проклинает Памфилия,
который не заведет ему шубы. Потом он берет иззябшими руками веревки и
звонит к заутрене. И забывает, что он слепой... Потому что тут было бы
холодно и не слепому... А я не забываю, и мне...
- И тебе не за что проклинать!..
- Да! Мне не за что проклинать! Моя жизнь наполнена одной слепотой.
Никто не виноват, но я несчастнее всякого нищего...
- Не стану спорить, - холодно сказал старик. - Может быть, это и
правда. Во всяком случае, если тебе и было бы хуже, то, может быть, сам ты
был бы лучше.
Он еще раз бросил взгляд сожаления в сторону девушки и вышел из
комнаты, стуча костылями.
Душевное состояние Петра после этого разговора еще обострилось, и он
еще более погрузился в свою мучительную работу.
Иногда ему удавалось: он находил на мгновение те ощущения, о которых
говорил Максим, и они присоединялись к его пространственным представлениям.
Темная и грустная земля уходила куда-то вдаль: он мерил ее и не находил ей
конца. А над нею было что-то другое... В воспоминании прокатывался гулкий
гром, вставало представление о шири и небесном просторе. Потом гром смолкал,
но что-то там, вверху, оставалось - что-то, рождавшее в душе ощущение
величия и ясности. Порой это ощущение определялось: к нему присоединялся
голос Эвелины и матери, "у которых глаза, как небо"; тогда возникающий
образ, выплывший из далекой глубины воображения и слишком определившийся,
вдруг исчезал, переходя в другую область.
Все эти темные представления мучили и не удовлетворяли. Они стоили
больших усилий и были так неясны, что в общем он чувствовал лишь
неудовлетворенность и тупую душевную боль, которая сопровождала все потуги
больной души, тщетно стремившейся восстановить полноту своих ощущений.


VIII


Подошла весна.
Верстах в шестидесяти от усадьбы Попельских в сторону, противоположную
от Ставрученков, в небольшом городишке, была чудотворная католическая икона.
Знатоки дела определили с полною точностью ее чудодейственную силу: всякий,
кто приходил к иконе в день ее праздника пешком, пользовался "двадцатью
днями отпущения", то есть все его беззакония, совершенные в течение двадцати
дней, должны были идти на том свете насмарку. Поэтому каждый год, ранней
весной, в известный день небольшой городок оживлялся и становился
неузнаваем. Старая церковка принаряжалась к своему празднику первою зеленью
и первыми весенними цветами, над городом стоял радостный звон колокола,
грохотали "брички" панов, и богомольцы располагались густыми толпами по
улицам, на площадях и даже далеко в поле. Тут были не одни католики. Слава
N-ской иконы гремела далеко, и к ней приходили также негодующие и огорченные
православные, преимущественно из городского класса.
В самый день праздника по обе стороны "каплицы" ["Каплица" (польск.) -
часовня] народ вытянулся по дороге несметною пестрою вереницей. Тому, кто
посмотрел бы на это зрелище с вершины одного из холмов, окружавших местечко,
могло бы показаться, что это гигантский зверь растянулся по дороге около
часовни и лежит тут неподвижно, по временам только пошевеливая матовою
чешуей разных цветов. По обеим сторонам занятой народом дороги в два ряда
вытянулось целое полчище нищих, протягивавших руки за подаянием.
Максим на своих костылях и рядом с ним Петр об руку с Иохимом тихо
двигались вдоль улицы, которая вела к выходу в поле.
Говор многоголосной толпы, выкрикивания евреев-факторов [Фактор -
здесь: в дореволюционной России - посредник в делах, комиссионер], стук
экипажей - весь этот грохот, катившийся какою-то гигантскою волной, остался
сзади, сливаясь в одно беспрерывное, колыхавшееся, подобно волне, рокотание.
Но и здесь, хотя толпа была реже, все же то и дело слышался топот пешеходов,
шуршание колес, людской говор. Целый обоз чумаков [Чумаки - украинские
крестьяне, возившие на волах хлеб для продажи в Крым и на Дон и привозившие
оттуда соль и рыбу] выезжал со стороны поля и, поскрипывая, грузно
сворачивал в ближайший переулок.
Петр рассеянно прислушивался к этому живому шуму, послушно следуя за
Максимом; он то и дело запахивал пальто, так как было холодно, и продолжал
на ходу ворочать в голове свои тяжелые мысли.
Но вдруг, среди этой эгоистической сосредоточенности, что-то поразило
его внимание так сильно, что он вздрогнул и внезапно остановился.
Последние ряды городских зданий кончились здесь, и широкая трактовая
дорога входила в город среди заборов и пустырей. У самого выхода в поле
благочестивые руки воздвигли когда-то каменный столб с иконой и фонарем,
который, впрочем, скрипел только вверху от ветра, но никогда не зажигался. У
самого подножия этого столба расположились кучкой слепые нищие, оттертые
своими зрячими конкурентами с более выгодных мест. Они сидели с деревянными
чашками в руках и по временам кто-нибудь затягивал жалобную песню:
- По-дайте слипеньким... ра-а-ди Христа...
День был холодный, нищие сидели здесь с утра, открытые свежему ветру,
налетавшему с поля. Они не могли двигаться среди этой толпы, чтобы
согреться, и в их голосах, тянувших по очереди унылую песню, слышалась
безотчетная жалоба физического страдания и полной беспомощности. Первые ноты
слышались еще довольно отчетливо, но затем из сдавленных грудей вырывался
только жалобный ропот, замиравший тихою дрожью озноба. Тем не менее даже
последние, самые тихие звуки песни, почти терявшиеся среди уличного шума,
достигая человеческого слуха, поражали всякого громадностью заключенного в
них непосредственного страдания.
Петр остановился, и его лицо исказилось, точно какой-то слуховой
призрак явился перед ним в виде этого страдальческого вопля.
- Что же ты испугался? - спросил Максим. - Это те самые счастливцы,
которым ты недавно завидовал, - слепые нищие, которые просят здесь
милостыню... Им немного холодно, конечно. Но ведь от этого, по-твоему, им
только лучше.
- Уйдем! - сказал Петр, хватая его за руку.
- А, ты хочешь уйти! У тебя в душе не найдется другого побуждения при
виде чужих страданий! Постой, я хочу поговорить с тобой серьезно и рад, что
это будет именно здесь. Ты вот сердишься, что времена изменились, что теперь
слепых не рубят в ночных сечах, как Юрка-бандуриста; ты досадуешь, что тебе
некого проклинать, как Егору, а сам проклинаешь в душе своих близких за то,
что они отняли у тебя счастливую долю этих слепых. Клянусь честью, ты, может
быть, прав! Да, клянусь честью старого солдата, всякий человек имеет право
располагать своей судьбой, а ты уже человек. Слушай же теперь, что я скажу
тебе: если ты захочешь исправить нашу ошибку, если ты швырнешь судьбе в
глаза все преимущества, которыми жизнь окружила тебя с колыбели, и захочешь
испытать участь вот этих несчастных... я, Максим Яценко, обещаю тебе свое
уважение, помощь и содействие... Слышишь ты меня, Петр Попельский? Я был
немногим старше тебя, когда понес свою голову в огонь и сечу... Обо мне тоже
плакала мать, как будет плакать о тебе. Но, черт возьми! я полагаю, что был
в своем праве, как и ты теперь в своем!.. Раз в жизни к каждому человеку
приходит судьба и говорит: выбирай! Итак, тебе стоит захотеть... Хведор
Кандыба, ты здесь? - крикнул он по направлению к слепым.
Один голос отделился от скрипучего хора и ответил:
- Тут я... Это вы кличете, Максим Михайлович?
- Я! Приходи через неделю, куда я сказал.
- Приду, паночку. - И голос слепца опять примкнул к хору.
- Вот, ты увидишь человека, - сказал, сверкая глазами, Максим, -
который вправе роптать на судьбу и на людей. Поучись у него переносить свою
долю... А ты...
- Пойдем, паничу, - сказал Иохим, кидая на старика сердитый взгляд.
- Нет, постой! - гневно крикнул Максим. - Никто еще не прошел мимо
слепых, не кинув им хоть пятака. Неужели ты убежишь, не сделав даже этого?
Ты умеешь только кощунствовать [Кощунствовать - оскорбительно относиться к
чему-либо, всеми почитаемому] со своею сытою завистью к чужому голоду!..
Петр поднял голову, точно от удара кнутом. Вынув из кармана свой
кошелек, он пошел по направлению к слепым. Нащупав палкою переднего, он
разыскал рукой деревянную чашку с медью и бережно положил туда свои деньги.
Несколько прохожих остановились и смотрели с удивлением на богато одетого и
красивого панича, который ощупью подавал милостыню слепому, принимавшему ее
также ощупью.
Между тем Максим круто повернулся и заковылял по улице. Его лицо было
красно, глаза горели... С ним была, очевидно, одна из тех вспышек, которые
были хорошо известны всем, знавшим его в молодости. И теперь это был уже не
педагог, взвешивающий каждое слово, а страстный человек, давший волю
гневному чувству. Только кинув искоса взгляд на Петра, старик как будто
смягчился. Петр был бледен, как бумага, но брови его были сжаты, а лицо
глубоко взволнованно.
Холодный ветер взметал за ними пыль на улицах местечка [Местечко - на
Украине большое селение городского типа]. Сзади, среди слепых поднялся говор
и ссоры из-за данных Петром денег...


IX


Было ли это следствием простуды, или разрешением долгого душевного
кризиса, или, наконец, то и другое соединилось вместе, но только на другой
день Петр лежал в своей комнате в нервной горячке. Он метался в постели с
искаженным лицом, по временам к чему-то прислушиваясь, и куда-то порывался
бежать. Старый доктор из местечка щупал пульс и говорил о холодном осеннем
ветре; Максим хмурил брови и не глядел на сестру.
Болезнь была упорна. Когда наступил кризис, больной лежал несколько
дней почти без движения. Наконец молодой организм победил.
Раз, светлым осенним утром, яркий луч прорвался в окно и упал к
изголовью больного. Заметив это, Анна Михайловна обратилась к Эвелине:
- Задерни занавеску... Я так боюсь этого света...
Девушка поднялась, чтобы исполнить приказание, но неожиданно
раздавшийся, в первый раз, голос больного остановил ее:
- Нет, ничего. Пожалуйста, оставьте так...
Обе женщины радостно склонились над ним.
- Ты слышишь?.. Я здесь!.. - сказала мать.
- Да! - ответил он и потом смолк, будто стараясь что-то припомнить. -
Ах да! - заговорил он тихо и вдруг попытался подняться. - Тот... Федор
приходил уже? - спросил он.
Эвелина переглянулась с Анной Михайловной, и та закрыла ему рот рукой.
- Тише, тише! Не говори: тебе вредно.
Он прижал руку матери к губам и покрыл ее поцелуями. На его глазах
стояли слезы. Он долго плакал, и это его облегчило.
Несколько дней он был как-то кротко задумчив, и на лице его появлялось
выражение тревоги всякий раз, когда мимо комнаты проходил Максим. Женщины
заметили это и просили Максима держаться подальше. Но однажды Петр сам
попросил позвать его и оставить их вдвоем.
Войдя в комнату, Максим взял его за руку и ласково погладил ее.
- Ну-ну, мой мальчик, - сказал он. - Я, кажется, должен попросить у
тебя прощения...
- Я понимаю, - тихо сказал Петр, отвечая на пожатие. - Ты дал мне урок,
и я тебе за него благодарен.
- К черту уроки! - ответил Максим с гримасой нетерпения. - Слишком
долго оставаться педагогом - это ужасно оглупляет. Нет, этот раз я не думал
ни о каких уроках, а просто очень рассердился на тебя и на себя...
- Значит, ты действительно хотел, чтобы?..
- Хотел, хотел!.. Кто знает, чего хочет человек, когда взбесится... Я
хотел, чтобы ты почувствовал чужое горе и перестал так носиться со своим...
Оба замолчали...
- Эта песня, - через минуту сказал Петр, - я помнил ее даже во время
бреда... А кто этот Федор, которого ты звал?
- Федор Кандыба, мой старый знакомый.
- Он тоже... родился слепым?
- Хуже: ему выжгло глаза на войне.
- И он ходит по свету и поет эту песню?
- Да, и кормит ею целый выводок сирот-племянников. И еще находит для
каждого веселое слово и шутку...
- Да? - задумчиво переспросил Петр. - Как хочешь, в этом есть какая-то
тайна. И я хотел бы...
- Что ты хотел бы, мой мальчик?
Через несколько минут послышались шаги, и Анна Михайловна вошла в
комнату, тревожно вглядываясь в их лица, видимо, взволнованные разговором,
который оборвался с ее приходом.
Молодой организм, раз победив болезнь, быстро справлялся с ее
остатками. Недели через две Петр был уже на ногах.
Он сильно изменился, изменились даже черты лица, - в них не было
заметно прежних припадков острого внутреннего страдания. Резкое нравственное
потрясение перешло теперь в тихую задумчивость и спокойную грусть.
Максим боялся, что это только временная перемена, вызванная тем, что
нервная напряженность ослаблена болезнью. Однажды в сумерки, подойдя в
первый раз после болезни к фортепиано, Петр стал по обыкновению
фантазировать. Мелодии звучали грустные и ровные, как его настроение. Но
вот, внезапно, среди звуков, полных тихой печали, прорвались первые ноты
песни слепых. Мелодия сразу распалась... Петр быстро поднялся, лицо его было
искажено, и на глазах стояли слезы. Видимо, он не мог еще справиться с
сильным впечатлением жизненного диссонанса, явившегося ему в форме этой
скрипучей и тяжкой жалобы.
В этот вечер Максим опять долго говорил с Петром наедине. После этого
проходили недели, и настроение слепого оставалось все тем же. Казалось,
слишком острое и эгоистическое сознание личного горя, вносившее в душу
пассивность и угнетавшее врожденную энергию, теперь дрогнуло и уступило
место чему-то другому. Он опять ставил себе цели, строил планы; жизнь
зарождалась в нем, надломленная душа давала побеги, как захиревшее деревцо,
на которое весна пахнула живительным дыханием... Было, между прочим, решено,
что еще этим летом Петр поедет в Киев, чтобы с осени начать уроки у
известного пианиста. При этом оба они с Максимом настояли, что они поедут
только вдвоем.


X


Теплою июльскою ночью бричка, запряженная парою лошадей, остановилась
на ночлег в поле, у опушки леса. Утром, на самой заре, двое слепых прошли
шляхом. Один вертел рукоятку примитивного инструмента: деревянный валик
кружился в отверстии пустого ящика и терся о туго натянутые струны,
издававшие однотонное и печальное жужжание. Несколько гнусавый, но приятный
старческий голос пел утреннюю молитву.
Проезжавшие дорогой хохлы с таранью видели, как слепцов подозвали к
бричке, около которой, на разостланном ковре, сидели ночевавшие в степи
господа. Когда через некоторое время обозчики остановились на водопой у
криницы [Криница - родник], то мимо них опять прошли слепцы, но на этот раз
их уж было трое. Впереди, постукивая перед собою длинной палкой, шел старик
с развевающимися седыми волосами и длинными белыми усами. Лоб его был покрыт
старыми язвами, как будто от ожога; вместо глаз были только впадины. Через
плечо у него была надета широкая тесьма, привязанная к поясу следующего.
Второй был рослый детина, с желчным лицом, сильно изрытым оспой. Оба они шли
привычным шагом, подняв незрячие лица кверху, как будто разыскивая там свою
дорогу. Третий был совсем юноша, в новой крестьянской одежде, с бледным и
как будто слегка испуганным лицом; его шаги были неуверенны, и по временам
он останавливался, как будто прислушиваясь к чему-то назади и мешая движению
товарищей.
Часам к десяти они ушли далеко. Лес остался синей полосой на горизонте.
Кругом была степь, и впереди слышался звон разогреваемой солнцем проволоки
на шоссе, пересекавшем пыльный шлях. Слепцы вышли на него и повернули
вправо, когда сзади послышался топот лошадей и сухой стук кованых колес по
щебню. Слепцы выстроились у края дороги. Опять зажужжало деревянное колесо
по струнам, и старческий голос затянул:
- По-дайте сли-пеньким...
К жужжанию колеса присоединился тихий перебор струн под пальцами юноши.
Монета зазвенела у самых ног старого Кандыбы. Стук колес смолк, видимо,
проезжающие остановились, чтобы посмотреть, найдут ли слепые монету. Кандыба
сразу нашел ее, и на его лице появилось довольное выражение.
- Бог спасет, - сказал он по направлению к бричке, в сиденье которой
виднелась квадратная фигура седого господина, и два костыля торчали сбоку.
Старик внимательно смотрел на юношу-слепца... Тот стоял бледный, но уже
успокоившийся. При первых же звуках песни его руки нервно забегали по
струнам, как будто покрывая их звоном ее резкие ноты... Бричка опять
тронулась, но старик долго оглядывался назад.
Вскоре стук колес замолк в отдалении. Слепцы опять вытянулись в линию и
пошли по шоссе...
- У тебя, Юрий, легкая рука, - сказал старик. - И играешь славно...
Через несколько минут средний слепец спросил:
- По обещанию идешь в Почаев?.. Для бога?
- Да, - тихо ответил юноша.
- Думаешь, прозришь?.. - спросил тот опять с горькой улыбкой.
- Бывает, - мягко сказал старик.
- Давно хожу, а не встречал, - угрюмо возразил рябой, и они опять пошли
молча. Солнце подымалось все выше, виднелась только белая линия шоссе,
прямого как стрела, темные фигуры слепых и впереди черная точка проехавшего
экипажа. Затем дорога разделилась. Бричка направилась к Киеву, слепцы опять
свернули проселками на Почаев.
Вскоре из Киева пришло в усадьбу письмо от Максима. Он писал, что оба
они здоровы и что все устраивается хорошо.
А в это время трое слепых двигались все дальше. Теперь все шли уже
согласно. Впереди, все так же постукивая палкой, шел Кандыба, отлично
знавший дороги и поспевавший в большие села к праздникам и базарам. Народ
собирался на стройные звуки маленького оркестра, и в шапке Кандыбы то и дело
звякали монеты.
Волнение и испуг на лице юноши давно исчезли, уступая место другому
выражению. С каждым новым шагом навстречу ему лились новые звуки неведомого,
широкого, необъятного мира, сменившего теперь ленивый и убаюкивающий шорох
тихой усадьбы... Незрячие глаза расширялись, ширилась грудь, слух еще
обострялся; он узнавал своих спутников, добродушного Кандыбу и желчного
Кузьму, долго брел за скрипучими возами чумаков, ночевал в степи у огней,
слушал гомон ярмарок и базаров, узнавал горе, слепое и зрячее, от которого
не раз больно сжималось его сердце... И странное дело - теперь он находил в
своей душе место для всех этих ощущений. Он совершенно одолел песню слепых,
и день за днем под гул этого великого моря все более стихали на дне души
личные порывания к невозможному... Чуткая память ловила всякую новую песню и
мелодию, а когда дорогой он начинал перебирать свои струны, то даже на лице
желчного Кузьмы появлялось спокойное умиление. По мере приближения к Почаеву
банда [Банда - здесь: группа] слепых все росла.

Позднею осенью по дороге, занесенной снегами, к великому удивлению всех
в усадьбе, панич неожиданно вернулся с двумя слепцами в нищенской одежде.
Кругом говорили, что он ходил в Почаев по обету [Обет - обещание], чтобы
вымолить у почаевской богоматери исцеление.
Впрочем, глаза его оставались по-прежнему чистыми и по-прежнему
незрячими. Но душа, несомненно, исцелилась. Как будто страшный кошмар
навсегда исчез из усадьбы... Когда Максим, продолжавший писать из Киева,
наконец вернулся тоже, Анна Михайловна встретила его фразой: "Я никогда,
никогда не прощу тебе этого". Но лицо ее противоречило суровым словам...
Долгими вечерами Петр рассказывал о своих странствиях, и в сумерки
фортепиано звучало новыми мелодиями, каких никто не слышал у него раньше...
Поездка в Киев была отложена на год, вся семья жила надеждами и планами
Петра...


Страницы: 1 2 3 4 5 6 7
Добавить сказку в Facebook, Вконтакте, Одноклассники, Мой Мир, Твиттер или в Закладки
На сайте oSkazkax.Ru собрана большая коллекция сказок. Она интересна будет как детям так и их родителям. Здесь вы сможете найти подходящую тему, по авторам сказок или по народам, на языке которых написаны эти произведения. Также в скором будущем сказки можно будет смотреть и слушать прямо на нашем портале. Окунитесь в детство, вместе с героями, персонажами народных былин и сказаний. Часто когда детишки ложатся спать просят рассказать на ночь увлекательную историю, желательно новую. Здесь вы найдете их множество и каждый вечер сможете удивлять своего малыша. Чтение на ночь позволит ему лучше засыпать, повышать словарный запас, быть эрудированнее и добрее.