Сказка Летящие сказки
Читать сказки онлайн / Авторские сказки / Сказки Владислава Крапивина
Глава семнадцатая
Мы так и не узнали точно, что стало с Эдиком и Федей. По городу расползались фантастические слухи. Кто-то говорил даже, что на колокольне свила гнездо целая банда, у которой хранились громадные запасы золота и оружия. Многие утверждали, что была перестрелка между бандитами и милиционерами. Бабки шептали, что большой колокол ударил сам собой, чтобы люди наконец вспомнили про грехи, а заодно изловили воров на колокольне.
Виталька, Ветка, Ветерок и я слушали эти сказки и украдкой хохотали. Правда, порой нам делалось страшновато: вдруг узнают про ковер-самолет? Но никто не узнал.
Хорошо, что тетя Валя и мама не любили слухов и сплетен. А то бы они быстренько догадались, что на колокольне без нас не обошлось.
А Эдика и Федю нам было даже чуточку жаль. Мы представляли, как они в милиции рассказывают про двух мальчишек, забравшихся к самым колоколам и пропавших неизвестно куда. А им никто не верит! Обидно, когда говоришь правду, а тебе не верят.
Прошло несколько дней, и слухи стали утихать, город постепенно забывал таинственную историю. А часы шли…
После приключений на колокольне мы долгое время не летали: пошли дожди. Сначала это были теплые дождики — от них поднимался пар над булыжными мостовыми, а по лужам весело прыгали всплески, похожие на маленькие стеклянные короны. Потом дожди стали монотонными, лужи потемнели, и на них стали появляться пузыри — словно всплывали со дна электрические лампочки. Это означало, что ненастье затягивается.
Мы не очень скучали. Снова развернули в боевой порядок свои картонные армии и устраивали такие бои, что тети Валина люстра бренчала всеми подвесками. Несмотря на ковер.
Прибегали мокрые веселые Ветерок и Ветка и тоже включались в наши сражения.
Потом Ветерок притащил книгу «Три мушкетера». Книга была новая, корочки ее негромко хрустели и пахли клеем и коленкором. На них блестел позолоченный узор и темнели скрещенные шпаги. А внутри книги таились такие приключения, что мы по нескольку часов не могли оторваться. Усядемся в кружок на ковре, будто кочевники на кошме, и читаем по очереди, позабыв про все на свете. Однажды после такого чтения попробовал я быстро встать — и бухнулся на пол: ноги затекли, а я и не заметил.
По вечерам Виталька рисовал картину из мушкетерской жизни. На картине были темные дома с желтыми окошками, большая луна, горбатый мостик и всадники в шляпах с летящими по ветру перьями. Лошади у Витальки не очень получались — они были похожи на больших собак. А все остальное выходило здорово.
Я выстругивал из досок тонкие мушкетерские шпаги и приделывал к рукояткам щитки из консервных банок.
А ковер-самолет мирно дремал на полу между нашими топчанами — будто простой ковер.
К середине августа дожди стихли, но тепло не наступало. Было солнечно и ветрено. С севера бежали небольшие темные облака с золотистыми косматыми краями. Это было красиво, но в такое холодное небо лететь не хотелось.
Лишь в самом конце месяца вернулось лето — с безветренным теплом, с плывущими по воздуху пушистыми семенами и паутинками, с запахом перезревших трав. Эти дни совпали с первыми школьными заботами.
Тридцать первого августа у нас в школе было собрание. Нас построили во дворе по классам, и завуч Вера Северьяновна сказала с крыльца речь. Она сообщила, что в этом году мы должны особенно хорошо учиться. Так она говорила в начале каждого учебного года. Всем было непонятно, почему всякий наступающий учебный год она объявляет особенным и почему в прошлом году можно было учиться хуже, чем сейчас. Однако никто Веру Северьяновну об этом не спрашивал. Опасались.
Нельзя сказать, что Вера Северьяновна была очень сердитая. Но она все время казалась недовольной. Большая, грузная, с белой прической (не седой, а просто белой), в пуховой шали на плечах, она двигалась по коридорам, как большая снежная баба, и ловила нарушителей. Любого школьника она считала нарушителем. Ей казалось, что если человек еще ничего не натворил, то все равно натворит, а если пока не получил двойку, то обязательно получит. Нарушителей она ставила на всю перемену у стенки, а «особо опасных» уводила в кабинет, уныло ругала там и вызывала родителей.
Зато с учителями нам повезло. Начальных классов тогда было не три, а четыре, и меня по-прежнему учила Мария Васильевна. Она с первого класса с нами возилась, и, по-моему, добрее ее не было на свете учительницы. А у Витальки были теперь разные учителя, и самая главная из них — классная руководительница. Молодая, веселая, похожая на вожатую из пионерского лагеря. Она преподавала историю и рисование. Виталька с первого дня в нее просто влюбился. Из-за этого у нас и получилась неприятность. Но это потом. А первые дни сентября были счастливыми.
Уроки кончались быстро, на дом задавали немного, на дворе по-прежнему стояло лето. Правда, светлые ночи кончились, и к девяти часам вечера уже становилось темно. Однако это были уютные добрые сумерки. Потом над крышами всплывала круглая луна.
Мы летали в зеленых от луны воздушных слоях, и летучие семена, похожие на пушистых насекомых, щекотали нам лица.
Мама знала про ковер-самолет. Не знаю, как она проведала о наших приключениях, но однажды спросила:
— На чем это вы летаете?
Пришлось признаться и показать ковер-самолет. Мама вздохнула и покачала головой. Я стал ее успокаивать и говорить, что это ни капельки не опасно. А мама сказала:
— Меня не опасности огорчают, а то, что ты стал такой… неоткровенный. Не мог мне рассказать… Не хотел, да?
— Ну… я думал, что тетя Валя тебе говорила, — попробовал я выкрутиться.
— Тетя Валя… — усмехнулась мама. — Вот и грустно, что про своего сына я все от других узнаю.
— Мам, я больше не буду, — сказал я уже не для выкручивания, а искренне.
— Ладно уж… Только шеи себе не сломайте, летуны.
Подошел дядя Сева и заметил, что в детстве летают многие, а шеи никто не ломает. Пусть мама не тревожится…
Теперь мы не очень прятали ковер-самолет. Многие про него уже знали. По крайней мере, мальчишки. Они приходили к нам, даже незнакомые, оглядывались и шепотом просили покатать. Они клялись молчать всю жизнь. И правда, ни один не нарушил клятву.
Иногда мы по вечерам устраивали катания с речного обрыва. Сажали на ковер человек семь и бросались на нем с берега. Ковер со свистом шел вниз, шелестя по верхушкам зарослей. Лунный искрящийся воздух летел навстречу. Друзья вопили от страха и восторга. Пересыпанная зелеными бликами река стремительно двигалась на нас.
Над самой водой мы выравнивали полет, разворачивались и садились на песчаной прибрежной полосе.
Вверх столько пассажиров ковер-самолет не тянул. Они карабкались на откос по заросшим тропинкам, но никто не обижался. Это было похоже на катание со снежных гор. Только вместо зимы обнимал нас теплый вечер, полный густой зелени, лунных облаков и смеха товарищей.
А через несколько дней случилась беда. Виталька сломал ногу. Не из-за ковра-самолета, совсем по-дурацки. Ступня у него попала в широкую щель деревянного тротуара.
Виталькину ступню заделали в гипс на три недели. Это не мешало летать, но в школу он ходить не мог. Два дня Виталька не горевал, но потом сообразил, что в субботу урок рисования, и очень расстроился. Он вспомнил, что обещал показать учительнице свои картины.
Он так ворчал и капризничал, что я не выдержал:
— Ты как маленький! Не можешь потерпеть!
— Да, не могу! Я по ней соскучился! — дерзко сказал Виталька.
Я проникся уважением к его чувствам и пошел к своему соседу, девятикласснику Климу. Клим был лихой наездник-велосипедист и целыми днями не слезал с седла. Я объяснил ему, что Веткин велосипед после очередного летательного испытания чинится, а Витальку надо везти в школу и после уроков привезти обратно. Клим отговорился тем, что у его велосипеда слабые шины и не вынесут перегрузки. Я напомнил, что свою одноклассницу Галку он возит на раме, не боясь перегрузок. Клим без всякого смущения объяснил, что Галку он не возит, а носит на крыльях любви. Он разговаривал со мной, как с маленьким, и я разозлился. Я заметил, что такую тетю, как Галка, не выдержат никакие крылья.
Это слегка обострило наши с Климом отношения, и я торопливо вернулся к Витальке.
Мы думали-думали и решили рискнуть.
Рано утром я отвез Витальку к школе и высадил прямо в окно его класса на втором этаже. А после уроков забрал его и умчал домой.
Утром нас никто не видел, но днем мы улетали под радостные и завистливые крики множества зрителей.
А в понедельник на первом уроке Мария Васильевна спросила:
— Олег, давно уже про тебя всякие сказки рассказывают. Это правда? Ты в самом деле на чем-то летаешь? Как это?
— Обыкновенный ковер-самолет, — сказал я. — Ничего особенного. Мы с Городецким сперва тоже удивлялись, а потом привыкли.
— Кто бы мог подумать! — сказала Мария Васильевна.
Она удивилась, но не очень. За три года мы удивляли ее разными штуками столько раз, что она ко всему привыкла.
— Вы мне покажете ваш ковер-самолет? — спросила она.
— Пожалуйста! Даже покатать можем.
Класс развеселился.
— Тихо, дети, тихо, — сказала Мария Васильевна. Потому что чудеса чудесами, а дисциплина прежде всего.
После этого разговора я стал думать, что все обошлось. И ошибся.
Был уже почти вечер. Я у себя во дворе ждал, когда прибегут Ветерок и Ветка, чтобы идти к Витальке. А пока их не было, я воевал с крапивой. Это были гвардейцы кардинала Ришелье. Мы дрались честно, на равных: у меня была новенькая деревянная шпага, у «гвардейцев» — ядовитые жала и кусачие листья, похожие на зеленые ладони. Руки и ноги у меня были красными от жгучих укусов, а клинок зелен от вражеской «крови».
Сквозь плотный строй врагов я прорубился к кардинальскому капитану — самому высокому кусту с седой от старости верхушкой.
— Эй, вояка! Шагай сюда! — услышал я.
В калитке стояли Клим и Галка.
— Чего надо?
— Нам ничего, — ехидно сказал Клим. — А вот завучу надо чего-то. Велела тебя доставить живого или мертвого. И сию минуту.
Видно было, что он не врет.
От ожидания неприятностей мне стало грустно и тревожно. Конечно, я не подал вида. Воткнул клинок в землю и храбро зашагал к калитке. Даже заметил вскользь, что уроки кончились и завуч могла бы человека не беспокоить, когда он занят своими делами.
Галка посмотрела на меня сочувственно. А Клим хмыкнул:
— Ничего. Подождет твой сенокос.
Он посадил Галку на раму, мне велел сесть на багажник, и мы покатили к школе.
Чем ближе мы подъезжали, тем сильнее я нервничал.
— Сиди, не брыкайся, — сказал Клим. — Что она, съест тебя, что ли?
Съест не съест, а хорошего я тоже не ждал. Но не убегать же, в самом деле.
Клим и Галка доставили меня в школьный вестибюль. Клим сказал:
— Ну, шагай. Знаешь небось, где ее кабинет.
Разумеется, я знал. Приходилось бывать. Не по своей воле, конечно.
На лестнице я почувствовал себя неуютно. И не только потому, что боялся неприятностей. В школу я всегда приходил в форме — упакованный в серое сукно от шеи до ботинок, а сейчас меня «взяли» прямо на улице, будто перенесли сюда на машине времени из каникул. Растрепанный, исцарапанный, в шелушащихся пятнах загара, я совершенно не подходил школе — ее строгим стенам, плакатам, портретам Гоголя и Пушкина и большим «Правилам для учащихся» в такой же, как у портретов, раме. О ненавистной жесткой гимнастерке и кусачих штанах до пят я сейчас вспоминал, как о надежной броне. Будто эта броня могла защитить меня от колючих глаз Веры Северьяновны, от ее гнева и вообще от всяких бед.
Увы, от всей формы на мне был только черный лаковый ремень с латунной пряжкой, а за ремнем легкомысленно торчал деревянный кинжал. Разве такой кинжал — защита от бед? И я чувствовал себя так, будто меня в летней моей одежонке выставили в нетопленые зимние сени.
С нехорошим холодком в животе я постучал в дверь кабинета. Голос Веры Северьяновны сказал «войдите», и я — что делать! — вошел. Пробормотал:
— Здрасте…
Вера Северьяновна сидела за громадным своим столом. Она отражалась в настольном стекле, как айсберг в квадратной полынье. Сбоку у стола сидел незнакомый мужчина — в очках и с бородкой. Он смотрел на меня нормально, по-доброму. А Вера Северьяновна — как на виноватого.
— Подойди, — сказала Вера Северьяновна.
Я дошел до середины комнаты, а дальше как-то не получилось.
— Ну вот. Этот самый, — сказала Вера Северьяновна мужчине и снова стала смотреть на меня. Словно хотела сказать: «Полюбуйтесь, что за красавец».
Я почувствовал себя совсем незащищенным.
Незаметно передвинул на животе рукоятку кинжала, чтобы закрыть дырку на футболке, спрятал под мышки перемазанные землей ладони, но спрятать ободранные и зеленые от травяного сока локти было некуда. Еще мне хотелось втянуть в себя, как шасси, пыльные изжаленные ноги, но это тоже было невозможно. Я только беспомощно переступал кедами.
— Встань как следует. Перестань танцевать и опусти руки, — потребовала Вера Северьяновна.
Я вздохнул и встал как следует.
— Вот что, Лапников, — сказала Вера Северьяновна. — О твоем поведении мы побеседуем позже. А пока расскажи, как вы это устраиваете. Все эти ваши полеты.
Я слегка пожал плечами. Что я мог рассказать?
— Просто летаем…
Вера Северьяновна рассердилась:
— Не дергай плечами! И отвечай, когда спрашивают. Василий Матвеевич специально пришел из института, чтобы разобраться в ваших фокусах. И будь уверен, разберется. Василий Матвеевич — кандидат физических наук.
«Физик, — подумал я. — Теперь будет допытываться, как мы убираем силу тяготения и все такое…»
— Ты долго будешь молчать? — сурово спросила Вера Северьяновна.
Физик посмотрел на меня, на нее и вдруг сказал:
— Можно мы побеседуем с глазу на глаз?
Завуч обиделась и возмутилась. Я сразу это понял, потому что она покраснела и стала дергать шаль на груди. Но сердитых слов она физику не сказала — это ведь не со мной разговаривать. Она даже улыбнулась:
— Хотите поговорить по-мужски? Ну что ж…
И она вышла из кабинета.
— Иди-ка сюда, Олежка, — тихо сказал Василий Матвеевич. И я вдруг увидел, что он очень похож на дядю Севу. Он поставил меня между колен, потрогал кончиками пальцев рукоятку кинжала, увидел дырку на майке, чуть-чуть усмехнулся и поднял глаза.
— Ты расскажи по порядку, как и что. И ничего не бойся.
Я рассказал. Как нашли ковер, как летали. Только про историю с колокольней не стал говорить: это для науки не важно.
Физик не перебивал. А когда я кончил, он спросил:
— Значит, вы никак не командуете? Никаких слов ковру не говорите? Захотели — и полетели?
Я кивнул.
Физик почему-то улыбнулся. И задал странный вопрос:
— А ковер-то новый?
— Нет. На вид совсем старый… Но еще крепкий.
Физик вдруг засмеялся, крепко сжал мои локти, а потом взъерошил мне волосы. А мне было совсем невесело.
— Вы теперь заберете ковер? — прошептал я и понял, что могу разреветься.
Все еще смеясь, он покачал головой:
— Не бойся.
Я поверил и перестал бояться.
Появилась Вера Северьяновна.
— Ну, товарищи мужчины? Я уже могу присутствовать?
Физик вежливо сказал, что присутствовать она может: мы уже все выяснили.
— Вот как! — удивилась завуч. — Так быстро?
— Да. Видите ли, Вера Северьяновна, физика не занимается такими проблемами.
— Да? Странно… А какая же наука занимается?
Физик улыбнулся и развел руками.
— Боюсь, что никакая. Может быть, поэзия? Но это, по-моему, не наука… Что касается науки, то она такие явления не берется объяснять. Это с одной стороны. А с другой стороны, здесь особой загадки и нет. В детстве многие летают. Кто на коврах-самолетах, кто просто так…
— И… что же теперь будет? — слегка испуганно спросила Вера Северьяновна. А потом посмотрела на меня так, что я опять ушел на середину кабинета.
Физик проводил меня взглядом.
— Ничего не будет. Детство, к сожалению, быстро проходит.
— Да, но… пока оно пройдет, вы представляете, что они успеют натворить? К тому же, Василий Матвеевич, я не понимаю главного: как они летают?
— Ну как… Видимо, силой воображения.
— Что значит «силой воображения»? — с досадой произнесла Вера Северьяновна. — Воображение у всякого есть, а ведь никто в небеса не прыгает. Я вот точно знаю: сколько ни воображай, а полететь все равно не смогу.
— Охотно верю, — вежливо сказал физик.
Вера Северьяновна долгим взглядом посмотрела на него, потом на меня, потом в окно. Постучала пальцами по столу. И опять взглянула на меня — уже обычным своим взглядом: как на виноватого.
— Ты можешь идти, Лапников. Завтра придешь с мамой.
Вот тебе и на!
— А чего я сделал? — по привычке сказал я.
— Не рассуждай, пожалуйста! — раздраженно прикрикнула Вера Северьяновна. — Сказано: привести мать, вот и все. Приведешь, а там разберемся, что ты сделал.
И тут я рассердился. Незаметно, не громко, а так, про себя. И понял, что больше не боюсь. Потому что зачем она зря кричит? Разве я стекла бил, или стенки царапал, или курил на переменках, или двойками зарос? Ничего подобного. Подумаешь, летал с Виталькой на ковре-самолете! Это наш ковер, а не ее.
Надоела мне вся эта история, и захотелось ее закончить поскорее. Ясными глазами глянул я на Веру Северьяновну, почесал левым кедом правую щиколотку и независимо сказал:
— Мама завтра занята. Если хотите, я ее сегодня позову.
Физик чуть-чуть улыбнулся мне.
— Зови сегодня! — сердито откликнулась Вера Северьяновна.
— Хоть сейчас?
— Можешь сейчас.
— Вот и хорошо, — сказал я. Поправил за ремнем деревянный кинжал и ушел из кабинета.
Дома я сообщил маме, что ее вызывает завуч, но я ни в чем не виноват, а все дело в ковре-самолете.
— Так я и знала, — сказала мама.
Она оставила на кухне свои дела, ушла к себе в комнату и через минуту появилась в платье, которое надевала, чтобы в гости идти или в театр. Красивая и строгая.
Мама мельком глянула на меня и сказала:
— Хотя бы рубашку переодел. На чучело похож.
Но я торопливо объяснил, что все равно уже был сейчас в школе в таком «чучельном» виде и что дело не в рубашке, а в том, что нам с Виталькой хотят запретить летать. Мама только рукой махнула. И мы пошли.
Мы пошли рядом — красивая решительная мама и ее непутевый сын в полинялой футболке, жеваных шортиках, с деревянным кинжалом за ремнем.
Я видел, что мама слегка сердилась, но я не понимал: на меня или на кого-то другого.
Когда мы появились в кабинете завуча, физика там уже не было.
Мама села, а я так и остался у двери. Но теперь я не чувствовал себя беззащитным. Потому что мама тут и вообще… Я стоял и ждал. А мама сидела и тоже ждала.
— Я хочу поговорить о вашем сыне, — начала Вера Северьяновна, — должна сказать, что он меня беспокоит.
— Да? — сдержанно сказала мама и внимательно посмотрела на меня.
— Да. Насколько я помню, в прошлом учебном году он был ударником. Боюсь, что в этом году он им не будет.
— Но ведь год только начался, — заметила мама.
— Плохо он у него начался! — не выдержала Вера Северьяновна. — До чего додумались с Городецким! По воздуху летают!
— Так ведь дети же… — осторожно сказала мама.
— Вот именно, что дети! Пусть сперва окончат школу, а потом летают. Мы и на земле-то с ними едва справляемся, а что будет, если все дети по воздуху носиться станут?
— Все не станут, — вмешался я. — Не у каждого же есть ковер-самолет…
Вера Северьяновна глянула на меня так, будто лишь сейчас заметила.
— Выйди, Лапников, в коридор, — скучным голосом сказала она.
Вот так фокус! О моем ковре-самолете речь идет, а я — выйди! Я растерянно посмотрел на маму.
— Иди, Олег, — строго сказала мама.
Я шагнул в коридор, обиделся и встал у окна. Из-за двери доносились голоса: тихий — мамы и громкий — Веры Северьяновны. Но разобрать слова я не старался. Больно надо подслушивать!
Потом голоса умолкли, и мама вышла из кабинета.
— Пошли, — тихо сказала она.
И мы молча пошли рядом. По коридору, по лестнице, по школьному двору.
На улице мама положила мне руку на плечо и непонятно как-то сказала:
— Ну что, Олежка…
Я поднял глаза.
— Что?
Мама помолчала еще и серьезно спросила:
— Значит, никак вы не можете не летать?
— Не можем, конечно, — торопливо сказал я. — Ну как же, мама, не летать, если ковер-самолет…
Мама сказала:
— Ну и летайте.
И мы летали. И в этом теплом сентябре, и на будущий год, когда снова пришло лето, и еще через год…
Потом стали мы летать реже. Старше стали, и появились у нас другие интересные дела. Виталька в восьмом классе начал влюбляться каждый месяц и парил в небесах без всякого ковра-самолета. А я увлекся писанием стихов и все время ходил огорченный, потому что городская газета не хотела эти стихи печатать.
Ковер опять перекочевал в чулан, а в мезонине тетя Валя стала хранить сломанную мебель.
Мы кончили школу и незаметно стали взрослыми. Не все получилось так, как мы мечтали. Ветка стала не балериной, а детским врачом. Она очень хороший врач, живет в Ленинграде, и ее знают все ребятишки в районе. Ветерок добился, чего хотел: стал штурманом полярной авиации. У него есть сын Алешка, трехлетний карапуз. Здоровый, толстый и пока ничуть не похожий на Ветерка-мальчишку.
У меня врачи в приемной комиссии морского училища послушали сердце и посоветовали подумать о сухопутной профессии. Я стал писать книжки для детей и теперь, по правде говоря, очень рад, что выбрал такую работу.
Виталька, то есть Виталий Андреевич, живет в Подмосковье и работает учителем рисования. Ведет уроки, ходит с ребятами в походы, учит их рисовать радуги, закаты, месяц над озерами, рощи, синие реки — всю красоту земную.
Но не только этим он занят. Недавно Виталий прислал мне толстый журнал «Искусство», и там на вклейках напечатаны картины молодых художников, которые получили премии на всесоюзной выставке. Есть там картина художника В. Городецкого «Воспоминание о детстве».
Над зеленой землей с разноцветными крышами и грудами деревьев, под светлыми утренними облаками плывет ковер-самолет. На нем двое мальчишек. Один сидит на краю, свесив загорелые ноги (одна нога босая, с другой сандалия тоже вот-вот свалится). Мальчишка запрокинул лицо, смеется и смотрит на облака. Под облаками горит на солнце пестрый прямоугольник воздушного змея. Другой мальчишка лежит на животе, подняв пятки, и глядит вниз. Там, внизу, у крылечка, желтого от свежих досок, стоит девчонка. С высоты она кажется совсем маленькой. Да и на самом деле небольшая.
Девчонка не смотрит на ковер-самолет. Она глядит на крышу, где мальчик в бьющейся на ветру зеленой рубашке тянет нитку змея. На картине буйное лето. Такое, что кажется, будто пахнет лебедой, полынью, речным песком и нагретыми досками заборов.
Я смотрел на картину, и было мне радостно и грустно.
Радостно — потому что картина радостная.
Грустно — потому что словно распахнулось на миг окошко в детство — в ту страну, куда нет возврата.
И еще я почувствовал зависть к Витальке. Он так здорово рассказал в картине про сказку нашего детства! А я? Чем я отблагодарю ковер-самолет? И я решил написать про него книжку. Вот эту, которую вы прочитали.
Но чтобы написать эту книжку, мне надо было съездить в родной городок. Все вспомнить.
А я боялся ехать. Мне казалось, что город окажется не таким, каким запомнился. Дома будут низкими и старыми, улицы — узкими, река — неширокой и мутной.
Но я ошибся. Город был прежним. Деревянные дома стояли как высокие терема и сверкали большими окнами. Дворы остались просторными и зелеными. Там, как раньше, словно праздничные флаги, хлопало по ветру белье и шумно играли мальчишки. Меньше стало деревянных тротуаров, больше многоэтажных домов, а на реке гудели новые белые теплоходы. Но так же пахло с берега сырым песком, просмоленными лодками и мокрыми бревнами. Такие же высокие травы стояли вдоль заборов в переулках.
Дом, в котором я жил с мамой, дядей Севой и Ленкой, снесли, и на его месте строился девятиэтажный корпус. А тети Валин дом был цел. И тетя Валя жила там, как в давние годы. Она стала вся седая, но характер ее ничуть не изменился. Мы полдня просидели с тетей Валей, вспоминали те дни, когда я и Виталька жили в мезонине. Я несколько раз собирался спросить, где ковер-самолет, но не решился. Мне начинало казаться, что это была просто сказка.
Тетя Валя достала Виталькины детские рисунки, наших бумажных солдатиков и даже пушку, сделанную из катушек от ниток. Пушка была в исправности, даже с резинкой. Хоть сейчас стреляй.
— Какие ужасные сражения вы устраивали! — воскликнула тетя Валя. — Весь дом качался. Все-таки вы были настоящие сорванцы.
— Мы были невозможные люди, — со смехом сказал я. — Нас надо было выставить во двор и не пускать в дом, пока не научимся вести себя прилично.
— А что вы делали с граммофоном! И, наверно, думали, что я не знаю…
Я вздохнул. Граммофон, укрытый вязаной салфеткой, стоял на прежнем месте. И часы с кукушкой висели где положено. Кукушка обезголосела, но каждые полчаса добросовестно вываливалась из своего окошка и разевала клюв…
От тети Вали я пошел бродить по улицам. В квартале от нашего дома я заглянул на широкий двор. Там, в траве, у дровяных сараев играли ребята. Они устроили не то цирковое представление, не то соревнования по вольной борьбе.
Кажется, все-таки соревнования. Пара за парой выходили на лужайку, и начиналась схватка. Борцы старательно сопели, падали, поднимались, опрокидывали друг друга, а зрители, сидя на поленницах и в траве, галдели и свистели, как все болельщики на свете. Я подошел. В первую минуту меня не заметили, а потом громкоголосый мальчишка с сердитой темной челкой на лбу оглянулся и спросил:
— Вам кого?
Я не стал ничего придумывать и притворяться. Сказал, что раньше жил в этих местах, а теперь хожу и вспоминаю детство.
— Можно посмотреть, как вы играете?
Мальчишка пожал плечами, а потом согласился:
— А чего ж! Смотрите!
Я шагнул ближе. И увидел, что они борются не на траве.
Ребята боролись на ковре. И я сразу узнал его.
Нет, я ничего не сказал в первый момент. Я просто смотрел на знакомые узоры, по которым катались два девяти-десятилетних борца: круглоголовый рыжий мальчик с веселыми глазами и его соперник — щуплый и большеглазый, с редкими конопушками на скулах, в синей майке-безрукавке.
«Знают они или не знают, какой это ковер?» — думал я, и меня слегка знобило от волнения.
Они не знали. Они катались по ковру, переплетаясь коричневыми в белых царапинах руками и ногами, колотили по нему пятками, втыкались в него носами и даже не догадывались, какое чудо под ними!
А ковер спокойно лежал, дожидаясь, когда кто-нибудь откроет его тайну. А может быть, уже и не ждал?
…Рыжий мальчишка прижал своего худенького соперника к ковру лопатками и вскочил. Зрители захлопали, но жидковато. Девочка с растрепанной косой сердито сказала:
— Конечно! У них весовые категории разные.
— А я виноват? — сказал рыжий мальчик и заморгал.
Его противник молча поднялся и тихо отошел в сторону. Девочка внимательно смотрела ему вслед.
— Ребята, — сказал я. — Послушайте… Откуда у вас этот ковер?
Мальчишка с сердитой челкой подозрительно глянул на меня:
— А что?
— Да так. Интересно.
— Тетенька одна дала, — объяснил рыжий победитель — Вот ему. — Он кивнул на проигравшего мальчика. — Мы цирк устраивали у него во дворе, а она рядом живет, вот и подарила… Это хороший ковер. На вид старый, а зато мягкий такой.
— Я знаю, — сказал я и понял, что делаю решительный шаг. — Когда-то это был мой ковер. Наш с товарищем… Это был ковер-самолет.
Они сдержанно засмеялись. Они приняли мои слова за неудачную шутку взрослого человека, который заигрывает с ребятами.
— Не верите, — проговорил я и понял, что ничего не смогу доказать. — Ну ладно… А мы на нем летали.
— А вы сейчас попробуйте, — насмешливо сказал мальчик с челкой.
«А что!» — подумал я. Но тут же понял, что не решусь. Я представил, как большой, взрослый, в отглаженном костюме, сижу посреди двора на старом ковре, а кругом язвительно хохочут мальчишки.
Неловко улыбнувшись, я сказал:
— У меня не выйдет. Я уже большой.
— А как на нем летают? — вдруг требовательно спросила девочка с растрепанной косой.
— Очень просто. Надо представить, что летишь, и он полетит…
— Ура! Я представил! — дурашливо заорал мальчишка с челкой и животом бухнулся на ковер.
— И я! Ура! Мы тоже представили, — закричали остальные, и на ковре тут же выросла куча мала. Даже девочка с косой кинулась в свалку.
Только худенький мальчик в синей майке остался в стороне. Он сидел на деревянной колоде, обняв коленки и упершись в них подбородком. На миг мы встретились взглядами, но он тут же отвел глаза.
— Эй, кончайте! Мне шею отдавили! Отпустите ногу! — раздавалось из кучи.
Потом кто-то самый находчивый крикнул:
— Сейчас мультики по первой программе! В шестнадцать двадцать!
Куча рассеялась. Бывшие борцы и болельщики кинулись по домам, к телевизорам. На меня они даже не оглянулись, только девочка на бегу крикнула:
— До свиданья!
Мне стало грустно. Я поглядел им вслед, а потом опять повернулся к ковру.
И увидел, что я не один.
Мальчик в синей майке не убежал со всеми. Он стоял у края ковра, тоненький и побледневший так, что его конопушки казались темными зернышками.
— Скажите… — начал он, и голос у него был какой-то виноватый и в то же время требовательный. — Скажите, пожалуйста… Вы пошутили? Да?
Я переглотнул от волнения и тихо сказал:
— Нет. Я не пошутил.
— Но так не бывает, — проговорил он негромко, но почти сердито. И глаза у него потемнели.
— Бывает, — сказал я, не отводя глаз.
Мы помолчали. Во дворе нарастала непонятная тишина.
— Не бывает… и все-таки бывает? Да? — спросил он шепотом.
— Да, — сказал я.
— И надо… просто представить, что летишь? — спросил он почти беззвучно.
Было тихо-тихо кругом, только еле слышный звон доносился из травы. Может быть, это звенели солнечные лучи или само лето.
Не отрывая от меня глаз, мальчик медленно встал на ковер коленями. Потом сел. Отвернулся от меня, зачем-то погладил ковер. Потом плавно вытянул над ним ладонь.
Ковер приподнялся, замер на секунду в полуметре от земли и тихо заскользил над верхушками травы.
Мальчик негромко вскрикнул, скатился на землю, вскочил и со всех ног бросился ко мне. Он обхватил меня, прижался всем телом, и я почувствовал, как прыгает под майкой его сердце: словно упругий мячик, с разгона влетевший в тесный угол и заметавшийся между стенок.
Он отчаянно смотрел на меня, запрокинув лицо, и в темной глубине мальчишкиных глаз перемешались испуг и восторг.
— Не бойся, — сказал я. — Поверь мне, это не страшно.
Он улыбнулся, словно говоря: «Я понимаю. Но я еще не привык».
— Смотри, он ждет тебя, — сказал я мальчику.
Ковер и правда ждал, опустившись на траву.
Мальчик вздохнул и толчком оторвался от меня.
— Шагай, не бойся.
Он постоял, кивнул. Заправил выбившуюся из-за пояска майку. И, оглядываясь на меня, пошел к ковру-самолету. Он шел медленно, однако ни разу не остановился.
Я смотрел, как он идет. Я немного завидовал: вся сказка была у него впереди.
Будь счастлив, мальчик.
Жених
Три дня купеческая дочь
Наташа пропадала;
Она на двор на третью ночь
Без памяти вбежала.
С вопросами отец и мать
К Наташе стали приступать.
Наташа их не слышит,
Дрожит и еле дышит.
Тужила мать, тужил отец,
И долго приступали,
И отступились наконец,
А тайны не узнали.
Наташа стала, как была,
Опять румяна, весела,
Опять пошла с сестрами
Сидеть за воротами.
Раз у тесовых у ворот,
С подружками своими,
Сидела девица — и вот
Промчалась перед ними
Лихая тройка с молодцом.
Конями, крытыми ковром,
В санях он, стоя, правит,
И гонит всех, и давит.
Он, поравнявшись, поглядел,
Наташа поглядела,
Он вихрем мимо пролетел,
Наташа помертвела.
Стремглав домой она бежит.
«Он! он! узнала! — говорит,—
Он, точно он! держите,
Друзья мои, спасите!»
Печально слушает семья,
Качая головою;
Отец ей: «Милая моя,
Откройся предо мною.
Обидел кто тебя, скажи,
Хоть только след нам укажи».
Наташа плачет снова.
И более ни слова.
Наутро сваха к ним на двор
Нежданная приходит.
Наташу хвалит, разговор
С отцом ее заводит:
«У вас товар, у нас купец;
Собою парень молодец,
И статный, и проворный,
Не вздорный, не зазорный.
Богат, умен, ни перед кем
Не кланяется в пояс,
А как боярин между тем
Живет, не беспокоясь;
А подарит невесте вдруг
И лисью шубу, и жемчуг,
И перстни золотые,
И платья парчевые.
Катаясь, видел он вчера
Ее за воротами;
Не по рукам ли, да с двора,
Да в церковь с образами?»
Она сидит за пирогом
Да речь ведет обиняком,
А бедная невеста
Себе не видит места.
«Согласен,— говорит отец,—
Ступай благополучно,
Моя Наташа, под венец:
Одной в светелке скучно.
Не век девицей вековать,
Не всё касатке распевать,
Пора гнездо устроить,
Чтоб детушек покоить».
Наташа к стенке уперлась
И слово молвить хочет —
Вдруг зарыдала, затряслась,
И плачет, и хохочет.
В смятенье сваха к ней бежит,
Водой студеною поит
И льет остаток чаши
На голову Наташи.
Крушится, охает семья.
Опомнилась Наташа
И говорит: «Послушна я,
Святая воля ваша.
Зовите жениха на пир.
Пеките хлебы на весь мир,
На славу мед варите
Да суд на пир зовите».
«Изволь, Наташа, ангел мой!
Готов тебе в забаву
Я жизнь отдать!» — И пир горой;
Пекут, варят на славу.
Вот гости честные нашли,
За стол невесту повели;
Поют подружки, плачут,
А вот и сани скачут.
Вот и жених — и все за стол,
Звенят, гремят стаканы,
Заздравный ковш кругом пошел;
Всё шумно, гости пьяны.
Жених
А что же, милые друзья,
Невеста красная моя
Не пьет, не ест, не служит:
О чем невеста тужит?
Невеста жениху в ответ:
«Откроюсь наудачу.
Душе моей покоя нет,
И день и ночь я плачу:
Недобрый сон меня крушит».
Отец ей: «Что ж твой сон гласит?
Скажи нам, что такое,
Дитя мое родное?»
«Мне снилось, — говорит она, —
Зашла я в лес дремучий,
И было поздно; чуть луна
Светила из-за тучи;
С тропинки сбилась я: в глуши
Не слышно было ни души,
И сосны лишь да ели
Вершинами шумели.
И вдруг, как будто наяву,
Изба передо мною.
Я к ней, стучу — молчат. Зову —
Ответа нет; с мольбою
Дверь отворила я. Вхожу —
В избе свеча горит; гляжу —
Везде сребро да злато,
Всё светло и богато».
Жених
А чем же худ, скажи, твой сон?
Знать, жить тебе богато.
Невеста
Постой, сударь, не кончен он.
На серебро, на злато,
На сукна, коврики, парчу,
На новгородскую камчу
Я молча любовалась
И диву дивовалась.
Вдруг слышу крик и конский топ…
Подъехали к крылечку.
Я поскорее дверью хлоп
И спряталась за печку.
Вот слышу много голосов…
Взошли двенадцать молодцов,
И с ними голубица
Красавица-девица.
Взошли толпой, не поклонясь,
Икон не замечая;
За стол садятся, не молясь
И шапок не снимая.
На первом месте брат большой,
По праву руку брат меньшой,
По леву голубица
Красавица-девица.
Крик, хохот, песни, шум и звон,
Разгульное похмелье…
Жених
А чем же худ, скажи, твой сон?
Вещает он веселье.
Невеста
Постой, сударь, не кончен он.
Идет похмелье, гром и звон,
Пир весело бушует,
Лишь девица горюет.
Сидит, молчит, ни ест, ни пьет
И током слезы точит,
А старший брат свой нож берет,
Присвистывая точит;
Глядит на девицу-красу,
И вдруг хватает за косу,
Злодей девицу губит,
Ей праву руку рубит.
«Ну это, — говорит жених, —
Прямая небылица!
Но не тужи, твой сон не лих,
Поверь, душа-девица».
Она глядит ему в лицо.
«А это с чьей руки кольцо?» —
Вдруг молвила невеста,
И все привстали с места.
Кольцо катится и звенит,
Жених дрожит, бледнея;
Смутились гости. — Суд гласит:
«Держи, вязать злодея!»
Злодей окован, обличен
И скоро смертию казнен.
Прославилась Наташа!
И вся тут песня наша.
Сказка про царя Колбаску
В некотором царстве-государстве жил-был царь. Государство называлось Бакалея-Гастрономия, а царя звали Колбаска III. Почему Колбаска – неизвестно. Зато доподлинно известно, что его дедушку тоже звали Колбаской. По счёту он был Колбаской I и внешне сильно напоминал длинный, тонкий батон сервелата. Колбаска II, отец Колбаски III, был толстый и жирный, как любительская колбаса. Что касается царя Колбаски III, то в неофициальной обстановке его звали «Наш Доктор», потому что в нём не было ни капли жира, как в докторской колбасе.
Колбаска III правил царством-государством уже двадцать лет и два года. Царствовал он ни плохо и ни хорошо, просто – царствовал. В Бакалее-Гастрономии не было голодных, а значит, не было недовольных. Дело в том, что здесь протекали молочные реки с кисельными берегами. Жители Бакалеи-Гастрономии готовили из молока разные блюда и запивали их киселём. А это очень полезно для организма. Поэтому они были здоровы и довольны собой, жизнью и Колбаской III. Правда, время от времени им надоедало питаться одним молоком да киселём, и они задумывались о смысле жизни. Около себя они его обнаружить не могли. Тогда то одному, то другому приходила в голову мысль поискать его где-нибудь далеко, за границей. Границы были открыты, и никто им не мешал искать его, где им заблагорассудится. Тем не менее ни один житель Бакалеи-Гастрономии границу так и не перешёл. К границе подступали многие. Здесь они останавливались на отдых, измученные молоком и киселём, которых смельчакам пришлось хлебнуть, когда они переплывали молочные реки и переходили кисельные берега. Собравшись с силами, отважные путешественники бросались на штурм последней – приграничной – реки. Увы! Молоко в ней давно прокисло. Это испытание было никому не под силу. Наглотавшись кефира с приличным содержанием алкоголя, пловцы едва доплывали до середины реки. Здесь они срочно поворачивали назад. И правильно делали: только так весёлые, но вконец обессиленные кефиром люди могли спасти свою жизнь.
Так никто из жителей Бакалеи-Гастрономии и не узнал, есть ли за границей смысл жизни.
Что касается царя Колбаски III, то он, как и полагается царям, питался не только молочными и кисломолочными продуктами. Больше всего на свете он любил буженину. Недостатка в любимой еде он не испытывал, поэтому о смысле жизни не задумывался. С некоторых пор его тревожили совсем другие мысли. Царствовал он давно, пора было и на покой. Но вот несчастье: царевич Сарделька рос слишком медленно. Царь никак не мог доверить ему престол. Когда он почувствовал, что его силы стали убывать чересчур быстро, он вызвал к себе советника Сосиску. Советник действительно был похож на сосиску или, вернее, на несколько соединённых друг с другом сосисок. Когда он выслушал царя Колбаску, он сильно опечалился, потому что все государственные дела принимал очень близко к сердцу. Но, как и подобает государственному мужу, он быстро взял себя в руки. «Есть выход», – немного подумав, произнёс советник Сосиска своё любимое выражение. «Какой?» – встрепенулся царь Колбаска. «Заграница нам поможет», – продолжал развивать свою мысль советник. «Откуда ты знаешь? – очень удивился царь Колбаска. – Ты ведь никогда не был за границей». «Зато я выписываю журнал „В мире животных“, Ваше Величество, – с гордостью ответил советник. – Из этого журнала я узнал, что за границей живёт динозавр. Стоит царевичу Сардельке сразиться с динозавром, и он тут же вырастет до нужных нам размеров. А самое главное, – советник многозначительно закатил глаза, – это нужно Бакалее-Гастрономии».
«Но ведь динозавры давно вымерли», – сказал царь Колбаска, поддерживая свой царский авторитет. Советник Сосиска немного подумал и ответил с глубокомысленным видом: «Наверное, динозавр этого не знает. Вы можете довериться моим словам, Ваше Величество. Я никогда не позволил бы себе есть даром царскую колбасу». «Но как же он попадёт за границу? До сих пор это никому не удавалось», – засомневался царь. «У меня есть прекрасная антиалкогольная колбаса. С ней не страшен никакой кефир», – поспешил успокоить царя Колбаску его советник Сосиска.
Когда царица Грудинка узнала о путешествии, предстоящем её ненаглядному сыну, она явилась к венценосному супругу в сопровождении царевича Сардельки. Злые языки Бакалеи-Гастрономии утверждали, что царица обязана своим именем необъятной любви к грудинке. На что добрые языки обычно отвечали, что, во-первых, царица Грудинка носит это имя очень много лет, и неизвестно, что она предпочитала в младенческом возрасте. Во-вторых, любвеобильная царица с не меньшей страстью относилась к корейке, буженине, ветчине и байону. Нужно сказать, что злые языки не исключали ещё одну причину, на которую осмеливались только намекать. Впрочем, намекать было не трудно, учитывая, что именно по этой причине царь Колбаска с трудом разглядел царевича, скрывавшегося за волнующейся грудью матери.
Царица Грудинка сразу приступила к делу. «Царевич Сарделька, предстань перед нашим Доктором», – царица решила продемонстрировать сына во всей его красе. «Взгляни на царевича, батюшка. Добрый молодец! – на лице царицы Грудинки была написана гордость за сына. – Разве можно такого посылать за границу?» Царь Колбаска критическим взглядом окинул ладную фигуру царевича. «Не спорю, царица. Настоящего богатыря ты мне родила. Но…чего-то не хватает», – развёл руками царь Колбаска. «Чего?» – не поняла царица. «Косой сажени в плечах», – после долгих размышлений объяснил царь. «Зачем ему на престоле косая сажень?» – возмутилась царица Грудинка. «Не суйся в государственные дела, – прикрикнул на неё царь. – Господь мне доверил печься о благополучии Бакалеи-Гастрономии». «Есть выход, – хватающаяся за соломинку царица решила подкупить царя любимым выражением советника Сосиски. – А не послать ли тебе за границу кого-нибудь другого?» «Как царствовать – так твой сын, а как с динозавром сражаться – так кто-нибудь другой», – язвительно произнёс царь Колбаска. «С кем?» – уточнила царица Грудинка. «С ди-но-зав-ром!» – прокричал ей в ухо царственный супруг.
На этом разговор прекратился, потому что царица Грудинка грохнулась в обморок. Других оппонентов во всём обширном государстве у царя Колбаски не было, так что царевичу больше не на кого было рассчитывать, как на самого себя. Взял он меч-кладенец и стал прощаться с родными и близкими. Царь постарался отправить царевича Сардельку поскорее, пока царица была в обмороке.
Как и предсказывал мудрый советник Сосиска, до границы царевич добрался без больших проблем, благодаря антиалкогольной колбасе. Перешагнув через границу, он сразу же услышал страшный рёв. Рёв был сильный, но, судя по всему, доносился издалека. Не долго думая, царевич Сарделька пошёл на рёв. Шёл он без отдыха три дня и три ночи и остановился у подножия горы. Гора переминалась с ноги на ногу, и царевич решил посмотреть, что она делает наверху. Подняв голову, царевич увидел страшную пасть. Он сразу догадался, что это динозавр. «Я пришёл по твою душу, динозавр!» – крикнул царевич. «Во-первых, меня зовут Тираннозавр, – обиженным рёвом отозвалось чудовище. – А во-вторых, я – атеист». «Я тоже атеист, – царевич Сарделька почувствовал, что ему интересно разговаривать с Тираннозавром. – Но я об этом никому не говорю, потому что в моём царстве-государстве в моде синтоизм». «Зачем тогда тебе моя душа?» – удивился динозавр. «Чтобы у меня появилась косая сажень в плечах», – пояснил царевич Сарделька. «А что это такое?» – поинтересовался динозавр. «Да я сам не знаю, – почесал в затылке царевич. – Но это мне необходимо, чтобы царствовать». «А я думал, что правителю нужен государственный ум», – опять удивился динозавр. «Ну что ты! – махнул рукой царевич Сарделька. – Для этого есть советник». «А почему он не царствует?» – в третий раз удивился Тираннозавр. «Он же порядочный человек!» Царевичу Сардельке расхотелось убивать такого наивного динозавра. «И не надо, не убивай!» – одобрил его мысль Тираннозавр. «Как же я могу ослушаться государя и вернуться без косой сажени в плечах?» «Лучше возвращайся вместе с моей дочерью, – посоветовал динозавр. – Мне пора на покой, я хочу нянчить внуков». «Меня батюшка не примет без косой сажени», – пожаловался чудовищу наследник престола. «Жена лучше, – успокоил его Тираннозавр. – А когда ты родишь сына, у тебя обязательно появится косая сажень. Ну, пожалуйста, женись на моей дочери. Она тоже атеистка. Нам будет о чём поговорить. А то здесь не осталось ни одного прогрессивного собеседника». «А куда они все подевались?» – полюбопытствовал царевич Сарделька. «Я их всех съел, – эти воспоминания вызвали у динозавра отвращение. Теперь настала очередь чудовища жаловаться царевичу. – Если бы ты знал, какие они все невкусные – одни солёные, другие горькие. Ни одного сладкого не попалось». «Зачем же ты их ел?!» – ужаснулся царевич Сарделька. «А что было делать? На честь моей дочери покушались, загадки не отгадали. Если ты не отгадаешь, и тебя придётся съесть. Ты хоть не горький?» «А загадки трудные?» – задал царевич первый попавшийся вопрос, холодея от ужаса. «Трудные, – вздохнул Тираннозавр. – Иначе нельзя: царевна обидится». «А царевна красивая?» – царевичу казалось, что вопросы задаются сами по себе, без его участия. «Очень красивая, – в рыке динозавра послышалась отцовская гордость. – Вся в мать – прекрасную царицу Тамару». Внезапно Тираннозавр опечалился. «Она умерла?» – сочувственно спросил царевич Сарделька. «Что ты! Она сбежала с царевичем Гвидоном. Я опасаюсь, что моя ненаглядная крошка тоже сбежит, – динозавр потерял над собой контроль, его огромное тело сотрясали рыдания. – Я больше не могу её стеречь. Шестнадцать лет я не смыкаю глаз. Я старый, я спать хочу. Я не хочу есть горьких принцев, у меня от них несварение желудка». Царевичу стало жалко несчастного Тираннозавра. Чтобы сделать ему приятное, он заговорил о дочери. «А как её зовут?» – спросил наследник престола. «Салями», – не прорычал, а пропел динозавр. «Какое прекрасное имя! – вырвалось у царевича. – Я хочу её увидеть». «Ну, конечно. Давно пора», – обрадовался отец. «Салями, ты где? – позвал он. – Наверное, где-то прячется, шалунья!» «Я давно здесь и слушаю разговор, – послышалась трель, очевидно, принадлежащая дочери Тираннозавра. – Папа, загадывай ему загадки. Я хочу за него замуж. Он прекрасный юноша, хороший человек и мой единомышленник». «А если он не разгадает загадок?» – испугался динозавр. «Ты что – маленький? Загадывай ему загадки полегче», – посоветовала дочь. «Не могу, – вздохнуло чудовище. – Тогда он окажется тебя не достоин». «В таком случае тебе придётся ему подсказывать», – рассудила Салями. Царевич обиделся, потому что его будущий тесть и будущая невеста разговаривали так, как будто его здесь не было. «А может быть, я тебя не люблю!» – подал голос будущий зять. «Сейчас полюбишь», – успокоила его Салями. В то же мгновение ему показалось, что с неба упало солнце. От ослепительного света у него закружилась голова, а потом сладко заныло сердце. Царевич понял, что он влюбился. Салями оказалась прекраснее самой царицы Тамары. «Я готов», – решительно произнёс наследник престола. «Давно бы так», – обрадовался Тираннозавр. Он наморщил лоб и сказал: «Загадка первая. Из какого мяса готовят буженину?» Нужно отдать должное Тираннозавру. Он старательно подсказывал громовым шёпотом. Но царевич Сарделька отвернулся с оскорблённым видом, не желая слушать подсказок. «Из свинины», – чётко произнёс он, гордый от сознания того, что прекрасно разбирается в любимых блюдах своей семьи. «Ура!» – захлопала в ладоши Салями. Ей было невтерпёж замуж за любимого царевича. «У меня будет умный зять, – с гордостью прорычал динозавр. – Вторая загадка. Сколько нужно стаканов молока на один стакан манной крупы для приготовления манной каши?» «Сколько…сколько… – судорожно вспоминал царевич. – Если женюсь на Салями, буду есть одну манную кашу». Динозавр заметил затруднения будущего зятя. «Пять стаканов», – шептал он так громко, что его наверняка было слышно в Бакалее-Гастрономии. «Пять стаканов», – с облегчением повторил царевич Сарделька. «Ура!» – снова закричала Салями, делая вид, что её возлюбленный сам догадался. «Третья загадка, – официальным рыком произнёс Тираннозавр. – Из какого мяса готовят самый вкусный шашлык?» Испытуемый призвал на помощь всё свое логическое мышление: «Батюшка любит осетровый шашлык, матушка предпочитает свиной, я – шашлык из баранины. Какой из них самый вкусный? Ну, конечно, из баранины». «Я с тобой не согласен», – предупредил его динозавр. «Тогда подскажи», – вмешалась в мысли Салями. Но Тираннозавр неожиданно заупрямился. «Мне не нужен зять, который не разбирается в шашлыках, – заявил он. – Считаю до трёх: раз, два, три».
У царевича помутилось в голове, мысли путались. «Интересно, какой я на вкус, – почему-то подумал он. – Наверное, кисло-сладкий. Динозавру понравлюсь». Но в этот самый момент его губ коснулся воздушный поцелуй, который послала ему Салями вместе с разгадкой. «Шашлык из форели», – громко повторил он. Тут земля стала уходить из-под его ног. Царевич пошире расставил ноги, чтобы удержаться на месте. Это динозавр запрыгал от радости, вызывая землетрясение. Салями подошла к царевичу Сардельке и взяла его за руку. Царевич угостил Тираннозавра с дочерью антиалкогольной колбасой, и они без неприятностей добрались до царского дворца.
Надо сказать, что Колбаска III слышал подсказки динозавра и ужасно испугался за сына. Поэтому он очень обрадовался, увидев наследника престола живым и невредимым. К тому же, мудрый советник Сосиска, как всегда, оказался прав. Царевич Сарделька возмужал, и у него появилась косая сажень в плечах. Тут же сыграли свадьбу. Через девять месяцев у молодожёнов родился ма-а-аленький динозаврик. При виде его царица Грудинка упала в обморок. «Что-то она стала часто падать в обмороки», – подумал Колбаска III. Динозаврик был очень похож на своих дедушек. Тираннозавр часто приходил из соседнего дворца, чтобы полюбоваться малышом. Что касается царя Колбаски III, то ему окончательно расхотелось умирать. Счастливая семья жила дружно, может, пятьсот лет, а может, тысячу. Об этом история умалчивает. Зато она донесла до нас бакалейно-гастрономическую мудрость: «Не родись динозавром, а родись счастливым».
Мы так и не узнали точно, что стало с Эдиком и Федей. По городу расползались фантастические слухи. Кто-то говорил даже, что на колокольне свила гнездо целая банда, у которой хранились громадные запасы золота и оружия. Многие утверждали, что была перестрелка между бандитами и милиционерами. Бабки шептали, что большой колокол ударил сам собой, чтобы люди наконец вспомнили про грехи, а заодно изловили воров на колокольне.
Виталька, Ветка, Ветерок и я слушали эти сказки и украдкой хохотали. Правда, порой нам делалось страшновато: вдруг узнают про ковер-самолет? Но никто не узнал.
Хорошо, что тетя Валя и мама не любили слухов и сплетен. А то бы они быстренько догадались, что на колокольне без нас не обошлось.
А Эдика и Федю нам было даже чуточку жаль. Мы представляли, как они в милиции рассказывают про двух мальчишек, забравшихся к самым колоколам и пропавших неизвестно куда. А им никто не верит! Обидно, когда говоришь правду, а тебе не верят.
Прошло несколько дней, и слухи стали утихать, город постепенно забывал таинственную историю. А часы шли…
После приключений на колокольне мы долгое время не летали: пошли дожди. Сначала это были теплые дождики — от них поднимался пар над булыжными мостовыми, а по лужам весело прыгали всплески, похожие на маленькие стеклянные короны. Потом дожди стали монотонными, лужи потемнели, и на них стали появляться пузыри — словно всплывали со дна электрические лампочки. Это означало, что ненастье затягивается.
Мы не очень скучали. Снова развернули в боевой порядок свои картонные армии и устраивали такие бои, что тети Валина люстра бренчала всеми подвесками. Несмотря на ковер.
Прибегали мокрые веселые Ветерок и Ветка и тоже включались в наши сражения.
Потом Ветерок притащил книгу «Три мушкетера». Книга была новая, корочки ее негромко хрустели и пахли клеем и коленкором. На них блестел позолоченный узор и темнели скрещенные шпаги. А внутри книги таились такие приключения, что мы по нескольку часов не могли оторваться. Усядемся в кружок на ковре, будто кочевники на кошме, и читаем по очереди, позабыв про все на свете. Однажды после такого чтения попробовал я быстро встать — и бухнулся на пол: ноги затекли, а я и не заметил.
По вечерам Виталька рисовал картину из мушкетерской жизни. На картине были темные дома с желтыми окошками, большая луна, горбатый мостик и всадники в шляпах с летящими по ветру перьями. Лошади у Витальки не очень получались — они были похожи на больших собак. А все остальное выходило здорово.
Я выстругивал из досок тонкие мушкетерские шпаги и приделывал к рукояткам щитки из консервных банок.
А ковер-самолет мирно дремал на полу между нашими топчанами — будто простой ковер.
К середине августа дожди стихли, но тепло не наступало. Было солнечно и ветрено. С севера бежали небольшие темные облака с золотистыми косматыми краями. Это было красиво, но в такое холодное небо лететь не хотелось.
Лишь в самом конце месяца вернулось лето — с безветренным теплом, с плывущими по воздуху пушистыми семенами и паутинками, с запахом перезревших трав. Эти дни совпали с первыми школьными заботами.
Тридцать первого августа у нас в школе было собрание. Нас построили во дворе по классам, и завуч Вера Северьяновна сказала с крыльца речь. Она сообщила, что в этом году мы должны особенно хорошо учиться. Так она говорила в начале каждого учебного года. Всем было непонятно, почему всякий наступающий учебный год она объявляет особенным и почему в прошлом году можно было учиться хуже, чем сейчас. Однако никто Веру Северьяновну об этом не спрашивал. Опасались.
Нельзя сказать, что Вера Северьяновна была очень сердитая. Но она все время казалась недовольной. Большая, грузная, с белой прической (не седой, а просто белой), в пуховой шали на плечах, она двигалась по коридорам, как большая снежная баба, и ловила нарушителей. Любого школьника она считала нарушителем. Ей казалось, что если человек еще ничего не натворил, то все равно натворит, а если пока не получил двойку, то обязательно получит. Нарушителей она ставила на всю перемену у стенки, а «особо опасных» уводила в кабинет, уныло ругала там и вызывала родителей.
Зато с учителями нам повезло. Начальных классов тогда было не три, а четыре, и меня по-прежнему учила Мария Васильевна. Она с первого класса с нами возилась, и, по-моему, добрее ее не было на свете учительницы. А у Витальки были теперь разные учителя, и самая главная из них — классная руководительница. Молодая, веселая, похожая на вожатую из пионерского лагеря. Она преподавала историю и рисование. Виталька с первого дня в нее просто влюбился. Из-за этого у нас и получилась неприятность. Но это потом. А первые дни сентября были счастливыми.
Уроки кончались быстро, на дом задавали немного, на дворе по-прежнему стояло лето. Правда, светлые ночи кончились, и к девяти часам вечера уже становилось темно. Однако это были уютные добрые сумерки. Потом над крышами всплывала круглая луна.
Мы летали в зеленых от луны воздушных слоях, и летучие семена, похожие на пушистых насекомых, щекотали нам лица.
Мама знала про ковер-самолет. Не знаю, как она проведала о наших приключениях, но однажды спросила:
— На чем это вы летаете?
Пришлось признаться и показать ковер-самолет. Мама вздохнула и покачала головой. Я стал ее успокаивать и говорить, что это ни капельки не опасно. А мама сказала:
— Меня не опасности огорчают, а то, что ты стал такой… неоткровенный. Не мог мне рассказать… Не хотел, да?
— Ну… я думал, что тетя Валя тебе говорила, — попробовал я выкрутиться.
— Тетя Валя… — усмехнулась мама. — Вот и грустно, что про своего сына я все от других узнаю.
— Мам, я больше не буду, — сказал я уже не для выкручивания, а искренне.
— Ладно уж… Только шеи себе не сломайте, летуны.
Подошел дядя Сева и заметил, что в детстве летают многие, а шеи никто не ломает. Пусть мама не тревожится…
Теперь мы не очень прятали ковер-самолет. Многие про него уже знали. По крайней мере, мальчишки. Они приходили к нам, даже незнакомые, оглядывались и шепотом просили покатать. Они клялись молчать всю жизнь. И правда, ни один не нарушил клятву.
Иногда мы по вечерам устраивали катания с речного обрыва. Сажали на ковер человек семь и бросались на нем с берега. Ковер со свистом шел вниз, шелестя по верхушкам зарослей. Лунный искрящийся воздух летел навстречу. Друзья вопили от страха и восторга. Пересыпанная зелеными бликами река стремительно двигалась на нас.
Над самой водой мы выравнивали полет, разворачивались и садились на песчаной прибрежной полосе.
Вверх столько пассажиров ковер-самолет не тянул. Они карабкались на откос по заросшим тропинкам, но никто не обижался. Это было похоже на катание со снежных гор. Только вместо зимы обнимал нас теплый вечер, полный густой зелени, лунных облаков и смеха товарищей.
А через несколько дней случилась беда. Виталька сломал ногу. Не из-за ковра-самолета, совсем по-дурацки. Ступня у него попала в широкую щель деревянного тротуара.
Виталькину ступню заделали в гипс на три недели. Это не мешало летать, но в школу он ходить не мог. Два дня Виталька не горевал, но потом сообразил, что в субботу урок рисования, и очень расстроился. Он вспомнил, что обещал показать учительнице свои картины.
Он так ворчал и капризничал, что я не выдержал:
— Ты как маленький! Не можешь потерпеть!
— Да, не могу! Я по ней соскучился! — дерзко сказал Виталька.
Я проникся уважением к его чувствам и пошел к своему соседу, девятикласснику Климу. Клим был лихой наездник-велосипедист и целыми днями не слезал с седла. Я объяснил ему, что Веткин велосипед после очередного летательного испытания чинится, а Витальку надо везти в школу и после уроков привезти обратно. Клим отговорился тем, что у его велосипеда слабые шины и не вынесут перегрузки. Я напомнил, что свою одноклассницу Галку он возит на раме, не боясь перегрузок. Клим без всякого смущения объяснил, что Галку он не возит, а носит на крыльях любви. Он разговаривал со мной, как с маленьким, и я разозлился. Я заметил, что такую тетю, как Галка, не выдержат никакие крылья.
Это слегка обострило наши с Климом отношения, и я торопливо вернулся к Витальке.
Мы думали-думали и решили рискнуть.
Рано утром я отвез Витальку к школе и высадил прямо в окно его класса на втором этаже. А после уроков забрал его и умчал домой.
Утром нас никто не видел, но днем мы улетали под радостные и завистливые крики множества зрителей.
А в понедельник на первом уроке Мария Васильевна спросила:
— Олег, давно уже про тебя всякие сказки рассказывают. Это правда? Ты в самом деле на чем-то летаешь? Как это?
— Обыкновенный ковер-самолет, — сказал я. — Ничего особенного. Мы с Городецким сперва тоже удивлялись, а потом привыкли.
— Кто бы мог подумать! — сказала Мария Васильевна.
Она удивилась, но не очень. За три года мы удивляли ее разными штуками столько раз, что она ко всему привыкла.
— Вы мне покажете ваш ковер-самолет? — спросила она.
— Пожалуйста! Даже покатать можем.
Класс развеселился.
— Тихо, дети, тихо, — сказала Мария Васильевна. Потому что чудеса чудесами, а дисциплина прежде всего.
После этого разговора я стал думать, что все обошлось. И ошибся.
Был уже почти вечер. Я у себя во дворе ждал, когда прибегут Ветерок и Ветка, чтобы идти к Витальке. А пока их не было, я воевал с крапивой. Это были гвардейцы кардинала Ришелье. Мы дрались честно, на равных: у меня была новенькая деревянная шпага, у «гвардейцев» — ядовитые жала и кусачие листья, похожие на зеленые ладони. Руки и ноги у меня были красными от жгучих укусов, а клинок зелен от вражеской «крови».
Сквозь плотный строй врагов я прорубился к кардинальскому капитану — самому высокому кусту с седой от старости верхушкой.
— Эй, вояка! Шагай сюда! — услышал я.
В калитке стояли Клим и Галка.
— Чего надо?
— Нам ничего, — ехидно сказал Клим. — А вот завучу надо чего-то. Велела тебя доставить живого или мертвого. И сию минуту.
Видно было, что он не врет.
От ожидания неприятностей мне стало грустно и тревожно. Конечно, я не подал вида. Воткнул клинок в землю и храбро зашагал к калитке. Даже заметил вскользь, что уроки кончились и завуч могла бы человека не беспокоить, когда он занят своими делами.
Галка посмотрела на меня сочувственно. А Клим хмыкнул:
— Ничего. Подождет твой сенокос.
Он посадил Галку на раму, мне велел сесть на багажник, и мы покатили к школе.
Чем ближе мы подъезжали, тем сильнее я нервничал.
— Сиди, не брыкайся, — сказал Клим. — Что она, съест тебя, что ли?
Съест не съест, а хорошего я тоже не ждал. Но не убегать же, в самом деле.
Клим и Галка доставили меня в школьный вестибюль. Клим сказал:
— Ну, шагай. Знаешь небось, где ее кабинет.
Разумеется, я знал. Приходилось бывать. Не по своей воле, конечно.
На лестнице я почувствовал себя неуютно. И не только потому, что боялся неприятностей. В школу я всегда приходил в форме — упакованный в серое сукно от шеи до ботинок, а сейчас меня «взяли» прямо на улице, будто перенесли сюда на машине времени из каникул. Растрепанный, исцарапанный, в шелушащихся пятнах загара, я совершенно не подходил школе — ее строгим стенам, плакатам, портретам Гоголя и Пушкина и большим «Правилам для учащихся» в такой же, как у портретов, раме. О ненавистной жесткой гимнастерке и кусачих штанах до пят я сейчас вспоминал, как о надежной броне. Будто эта броня могла защитить меня от колючих глаз Веры Северьяновны, от ее гнева и вообще от всяких бед.
Увы, от всей формы на мне был только черный лаковый ремень с латунной пряжкой, а за ремнем легкомысленно торчал деревянный кинжал. Разве такой кинжал — защита от бед? И я чувствовал себя так, будто меня в летней моей одежонке выставили в нетопленые зимние сени.
С нехорошим холодком в животе я постучал в дверь кабинета. Голос Веры Северьяновны сказал «войдите», и я — что делать! — вошел. Пробормотал:
— Здрасте…
Вера Северьяновна сидела за громадным своим столом. Она отражалась в настольном стекле, как айсберг в квадратной полынье. Сбоку у стола сидел незнакомый мужчина — в очках и с бородкой. Он смотрел на меня нормально, по-доброму. А Вера Северьяновна — как на виноватого.
— Подойди, — сказала Вера Северьяновна.
Я дошел до середины комнаты, а дальше как-то не получилось.
— Ну вот. Этот самый, — сказала Вера Северьяновна мужчине и снова стала смотреть на меня. Словно хотела сказать: «Полюбуйтесь, что за красавец».
Я почувствовал себя совсем незащищенным.
Незаметно передвинул на животе рукоятку кинжала, чтобы закрыть дырку на футболке, спрятал под мышки перемазанные землей ладони, но спрятать ободранные и зеленые от травяного сока локти было некуда. Еще мне хотелось втянуть в себя, как шасси, пыльные изжаленные ноги, но это тоже было невозможно. Я только беспомощно переступал кедами.
— Встань как следует. Перестань танцевать и опусти руки, — потребовала Вера Северьяновна.
Я вздохнул и встал как следует.
— Вот что, Лапников, — сказала Вера Северьяновна. — О твоем поведении мы побеседуем позже. А пока расскажи, как вы это устраиваете. Все эти ваши полеты.
Я слегка пожал плечами. Что я мог рассказать?
— Просто летаем…
Вера Северьяновна рассердилась:
— Не дергай плечами! И отвечай, когда спрашивают. Василий Матвеевич специально пришел из института, чтобы разобраться в ваших фокусах. И будь уверен, разберется. Василий Матвеевич — кандидат физических наук.
«Физик, — подумал я. — Теперь будет допытываться, как мы убираем силу тяготения и все такое…»
— Ты долго будешь молчать? — сурово спросила Вера Северьяновна.
Физик посмотрел на меня, на нее и вдруг сказал:
— Можно мы побеседуем с глазу на глаз?
Завуч обиделась и возмутилась. Я сразу это понял, потому что она покраснела и стала дергать шаль на груди. Но сердитых слов она физику не сказала — это ведь не со мной разговаривать. Она даже улыбнулась:
— Хотите поговорить по-мужски? Ну что ж…
И она вышла из кабинета.
— Иди-ка сюда, Олежка, — тихо сказал Василий Матвеевич. И я вдруг увидел, что он очень похож на дядю Севу. Он поставил меня между колен, потрогал кончиками пальцев рукоятку кинжала, увидел дырку на майке, чуть-чуть усмехнулся и поднял глаза.
— Ты расскажи по порядку, как и что. И ничего не бойся.
Я рассказал. Как нашли ковер, как летали. Только про историю с колокольней не стал говорить: это для науки не важно.
Физик не перебивал. А когда я кончил, он спросил:
— Значит, вы никак не командуете? Никаких слов ковру не говорите? Захотели — и полетели?
Я кивнул.
Физик почему-то улыбнулся. И задал странный вопрос:
— А ковер-то новый?
— Нет. На вид совсем старый… Но еще крепкий.
Физик вдруг засмеялся, крепко сжал мои локти, а потом взъерошил мне волосы. А мне было совсем невесело.
— Вы теперь заберете ковер? — прошептал я и понял, что могу разреветься.
Все еще смеясь, он покачал головой:
— Не бойся.
Я поверил и перестал бояться.
Появилась Вера Северьяновна.
— Ну, товарищи мужчины? Я уже могу присутствовать?
Физик вежливо сказал, что присутствовать она может: мы уже все выяснили.
— Вот как! — удивилась завуч. — Так быстро?
— Да. Видите ли, Вера Северьяновна, физика не занимается такими проблемами.
— Да? Странно… А какая же наука занимается?
Физик улыбнулся и развел руками.
— Боюсь, что никакая. Может быть, поэзия? Но это, по-моему, не наука… Что касается науки, то она такие явления не берется объяснять. Это с одной стороны. А с другой стороны, здесь особой загадки и нет. В детстве многие летают. Кто на коврах-самолетах, кто просто так…
— И… что же теперь будет? — слегка испуганно спросила Вера Северьяновна. А потом посмотрела на меня так, что я опять ушел на середину кабинета.
Физик проводил меня взглядом.
— Ничего не будет. Детство, к сожалению, быстро проходит.
— Да, но… пока оно пройдет, вы представляете, что они успеют натворить? К тому же, Василий Матвеевич, я не понимаю главного: как они летают?
— Ну как… Видимо, силой воображения.
— Что значит «силой воображения»? — с досадой произнесла Вера Северьяновна. — Воображение у всякого есть, а ведь никто в небеса не прыгает. Я вот точно знаю: сколько ни воображай, а полететь все равно не смогу.
— Охотно верю, — вежливо сказал физик.
Вера Северьяновна долгим взглядом посмотрела на него, потом на меня, потом в окно. Постучала пальцами по столу. И опять взглянула на меня — уже обычным своим взглядом: как на виноватого.
— Ты можешь идти, Лапников. Завтра придешь с мамой.
Вот тебе и на!
— А чего я сделал? — по привычке сказал я.
— Не рассуждай, пожалуйста! — раздраженно прикрикнула Вера Северьяновна. — Сказано: привести мать, вот и все. Приведешь, а там разберемся, что ты сделал.
И тут я рассердился. Незаметно, не громко, а так, про себя. И понял, что больше не боюсь. Потому что зачем она зря кричит? Разве я стекла бил, или стенки царапал, или курил на переменках, или двойками зарос? Ничего подобного. Подумаешь, летал с Виталькой на ковре-самолете! Это наш ковер, а не ее.
Надоела мне вся эта история, и захотелось ее закончить поскорее. Ясными глазами глянул я на Веру Северьяновну, почесал левым кедом правую щиколотку и независимо сказал:
— Мама завтра занята. Если хотите, я ее сегодня позову.
Физик чуть-чуть улыбнулся мне.
— Зови сегодня! — сердито откликнулась Вера Северьяновна.
— Хоть сейчас?
— Можешь сейчас.
— Вот и хорошо, — сказал я. Поправил за ремнем деревянный кинжал и ушел из кабинета.
Дома я сообщил маме, что ее вызывает завуч, но я ни в чем не виноват, а все дело в ковре-самолете.
— Так я и знала, — сказала мама.
Она оставила на кухне свои дела, ушла к себе в комнату и через минуту появилась в платье, которое надевала, чтобы в гости идти или в театр. Красивая и строгая.
Мама мельком глянула на меня и сказала:
— Хотя бы рубашку переодел. На чучело похож.
Но я торопливо объяснил, что все равно уже был сейчас в школе в таком «чучельном» виде и что дело не в рубашке, а в том, что нам с Виталькой хотят запретить летать. Мама только рукой махнула. И мы пошли.
Мы пошли рядом — красивая решительная мама и ее непутевый сын в полинялой футболке, жеваных шортиках, с деревянным кинжалом за ремнем.
Я видел, что мама слегка сердилась, но я не понимал: на меня или на кого-то другого.
Когда мы появились в кабинете завуча, физика там уже не было.
Мама села, а я так и остался у двери. Но теперь я не чувствовал себя беззащитным. Потому что мама тут и вообще… Я стоял и ждал. А мама сидела и тоже ждала.
— Я хочу поговорить о вашем сыне, — начала Вера Северьяновна, — должна сказать, что он меня беспокоит.
— Да? — сдержанно сказала мама и внимательно посмотрела на меня.
— Да. Насколько я помню, в прошлом учебном году он был ударником. Боюсь, что в этом году он им не будет.
— Но ведь год только начался, — заметила мама.
— Плохо он у него начался! — не выдержала Вера Северьяновна. — До чего додумались с Городецким! По воздуху летают!
— Так ведь дети же… — осторожно сказала мама.
— Вот именно, что дети! Пусть сперва окончат школу, а потом летают. Мы и на земле-то с ними едва справляемся, а что будет, если все дети по воздуху носиться станут?
— Все не станут, — вмешался я. — Не у каждого же есть ковер-самолет…
Вера Северьяновна глянула на меня так, будто лишь сейчас заметила.
— Выйди, Лапников, в коридор, — скучным голосом сказала она.
Вот так фокус! О моем ковре-самолете речь идет, а я — выйди! Я растерянно посмотрел на маму.
— Иди, Олег, — строго сказала мама.
Я шагнул в коридор, обиделся и встал у окна. Из-за двери доносились голоса: тихий — мамы и громкий — Веры Северьяновны. Но разобрать слова я не старался. Больно надо подслушивать!
Потом голоса умолкли, и мама вышла из кабинета.
— Пошли, — тихо сказала она.
И мы молча пошли рядом. По коридору, по лестнице, по школьному двору.
На улице мама положила мне руку на плечо и непонятно как-то сказала:
— Ну что, Олежка…
Я поднял глаза.
— Что?
Мама помолчала еще и серьезно спросила:
— Значит, никак вы не можете не летать?
— Не можем, конечно, — торопливо сказал я. — Ну как же, мама, не летать, если ковер-самолет…
Мама сказала:
— Ну и летайте.
И мы летали. И в этом теплом сентябре, и на будущий год, когда снова пришло лето, и еще через год…
Потом стали мы летать реже. Старше стали, и появились у нас другие интересные дела. Виталька в восьмом классе начал влюбляться каждый месяц и парил в небесах без всякого ковра-самолета. А я увлекся писанием стихов и все время ходил огорченный, потому что городская газета не хотела эти стихи печатать.
Ковер опять перекочевал в чулан, а в мезонине тетя Валя стала хранить сломанную мебель.
Мы кончили школу и незаметно стали взрослыми. Не все получилось так, как мы мечтали. Ветка стала не балериной, а детским врачом. Она очень хороший врач, живет в Ленинграде, и ее знают все ребятишки в районе. Ветерок добился, чего хотел: стал штурманом полярной авиации. У него есть сын Алешка, трехлетний карапуз. Здоровый, толстый и пока ничуть не похожий на Ветерка-мальчишку.
У меня врачи в приемной комиссии морского училища послушали сердце и посоветовали подумать о сухопутной профессии. Я стал писать книжки для детей и теперь, по правде говоря, очень рад, что выбрал такую работу.
Виталька, то есть Виталий Андреевич, живет в Подмосковье и работает учителем рисования. Ведет уроки, ходит с ребятами в походы, учит их рисовать радуги, закаты, месяц над озерами, рощи, синие реки — всю красоту земную.
Но не только этим он занят. Недавно Виталий прислал мне толстый журнал «Искусство», и там на вклейках напечатаны картины молодых художников, которые получили премии на всесоюзной выставке. Есть там картина художника В. Городецкого «Воспоминание о детстве».
Над зеленой землей с разноцветными крышами и грудами деревьев, под светлыми утренними облаками плывет ковер-самолет. На нем двое мальчишек. Один сидит на краю, свесив загорелые ноги (одна нога босая, с другой сандалия тоже вот-вот свалится). Мальчишка запрокинул лицо, смеется и смотрит на облака. Под облаками горит на солнце пестрый прямоугольник воздушного змея. Другой мальчишка лежит на животе, подняв пятки, и глядит вниз. Там, внизу, у крылечка, желтого от свежих досок, стоит девчонка. С высоты она кажется совсем маленькой. Да и на самом деле небольшая.
Девчонка не смотрит на ковер-самолет. Она глядит на крышу, где мальчик в бьющейся на ветру зеленой рубашке тянет нитку змея. На картине буйное лето. Такое, что кажется, будто пахнет лебедой, полынью, речным песком и нагретыми досками заборов.
Я смотрел на картину, и было мне радостно и грустно.
Радостно — потому что картина радостная.
Грустно — потому что словно распахнулось на миг окошко в детство — в ту страну, куда нет возврата.
И еще я почувствовал зависть к Витальке. Он так здорово рассказал в картине про сказку нашего детства! А я? Чем я отблагодарю ковер-самолет? И я решил написать про него книжку. Вот эту, которую вы прочитали.
Но чтобы написать эту книжку, мне надо было съездить в родной городок. Все вспомнить.
А я боялся ехать. Мне казалось, что город окажется не таким, каким запомнился. Дома будут низкими и старыми, улицы — узкими, река — неширокой и мутной.
Но я ошибся. Город был прежним. Деревянные дома стояли как высокие терема и сверкали большими окнами. Дворы остались просторными и зелеными. Там, как раньше, словно праздничные флаги, хлопало по ветру белье и шумно играли мальчишки. Меньше стало деревянных тротуаров, больше многоэтажных домов, а на реке гудели новые белые теплоходы. Но так же пахло с берега сырым песком, просмоленными лодками и мокрыми бревнами. Такие же высокие травы стояли вдоль заборов в переулках.
Дом, в котором я жил с мамой, дядей Севой и Ленкой, снесли, и на его месте строился девятиэтажный корпус. А тети Валин дом был цел. И тетя Валя жила там, как в давние годы. Она стала вся седая, но характер ее ничуть не изменился. Мы полдня просидели с тетей Валей, вспоминали те дни, когда я и Виталька жили в мезонине. Я несколько раз собирался спросить, где ковер-самолет, но не решился. Мне начинало казаться, что это была просто сказка.
Тетя Валя достала Виталькины детские рисунки, наших бумажных солдатиков и даже пушку, сделанную из катушек от ниток. Пушка была в исправности, даже с резинкой. Хоть сейчас стреляй.
— Какие ужасные сражения вы устраивали! — воскликнула тетя Валя. — Весь дом качался. Все-таки вы были настоящие сорванцы.
— Мы были невозможные люди, — со смехом сказал я. — Нас надо было выставить во двор и не пускать в дом, пока не научимся вести себя прилично.
— А что вы делали с граммофоном! И, наверно, думали, что я не знаю…
Я вздохнул. Граммофон, укрытый вязаной салфеткой, стоял на прежнем месте. И часы с кукушкой висели где положено. Кукушка обезголосела, но каждые полчаса добросовестно вываливалась из своего окошка и разевала клюв…
От тети Вали я пошел бродить по улицам. В квартале от нашего дома я заглянул на широкий двор. Там, в траве, у дровяных сараев играли ребята. Они устроили не то цирковое представление, не то соревнования по вольной борьбе.
Кажется, все-таки соревнования. Пара за парой выходили на лужайку, и начиналась схватка. Борцы старательно сопели, падали, поднимались, опрокидывали друг друга, а зрители, сидя на поленницах и в траве, галдели и свистели, как все болельщики на свете. Я подошел. В первую минуту меня не заметили, а потом громкоголосый мальчишка с сердитой темной челкой на лбу оглянулся и спросил:
— Вам кого?
Я не стал ничего придумывать и притворяться. Сказал, что раньше жил в этих местах, а теперь хожу и вспоминаю детство.
— Можно посмотреть, как вы играете?
Мальчишка пожал плечами, а потом согласился:
— А чего ж! Смотрите!
Я шагнул ближе. И увидел, что они борются не на траве.
Ребята боролись на ковре. И я сразу узнал его.
Нет, я ничего не сказал в первый момент. Я просто смотрел на знакомые узоры, по которым катались два девяти-десятилетних борца: круглоголовый рыжий мальчик с веселыми глазами и его соперник — щуплый и большеглазый, с редкими конопушками на скулах, в синей майке-безрукавке.
«Знают они или не знают, какой это ковер?» — думал я, и меня слегка знобило от волнения.
Они не знали. Они катались по ковру, переплетаясь коричневыми в белых царапинах руками и ногами, колотили по нему пятками, втыкались в него носами и даже не догадывались, какое чудо под ними!
А ковер спокойно лежал, дожидаясь, когда кто-нибудь откроет его тайну. А может быть, уже и не ждал?
…Рыжий мальчишка прижал своего худенького соперника к ковру лопатками и вскочил. Зрители захлопали, но жидковато. Девочка с растрепанной косой сердито сказала:
— Конечно! У них весовые категории разные.
— А я виноват? — сказал рыжий мальчик и заморгал.
Его противник молча поднялся и тихо отошел в сторону. Девочка внимательно смотрела ему вслед.
— Ребята, — сказал я. — Послушайте… Откуда у вас этот ковер?
Мальчишка с сердитой челкой подозрительно глянул на меня:
— А что?
— Да так. Интересно.
— Тетенька одна дала, — объяснил рыжий победитель — Вот ему. — Он кивнул на проигравшего мальчика. — Мы цирк устраивали у него во дворе, а она рядом живет, вот и подарила… Это хороший ковер. На вид старый, а зато мягкий такой.
— Я знаю, — сказал я и понял, что делаю решительный шаг. — Когда-то это был мой ковер. Наш с товарищем… Это был ковер-самолет.
Они сдержанно засмеялись. Они приняли мои слова за неудачную шутку взрослого человека, который заигрывает с ребятами.
— Не верите, — проговорил я и понял, что ничего не смогу доказать. — Ну ладно… А мы на нем летали.
— А вы сейчас попробуйте, — насмешливо сказал мальчик с челкой.
«А что!» — подумал я. Но тут же понял, что не решусь. Я представил, как большой, взрослый, в отглаженном костюме, сижу посреди двора на старом ковре, а кругом язвительно хохочут мальчишки.
Неловко улыбнувшись, я сказал:
— У меня не выйдет. Я уже большой.
— А как на нем летают? — вдруг требовательно спросила девочка с растрепанной косой.
— Очень просто. Надо представить, что летишь, и он полетит…
— Ура! Я представил! — дурашливо заорал мальчишка с челкой и животом бухнулся на ковер.
— И я! Ура! Мы тоже представили, — закричали остальные, и на ковре тут же выросла куча мала. Даже девочка с косой кинулась в свалку.
Только худенький мальчик в синей майке остался в стороне. Он сидел на деревянной колоде, обняв коленки и упершись в них подбородком. На миг мы встретились взглядами, но он тут же отвел глаза.
— Эй, кончайте! Мне шею отдавили! Отпустите ногу! — раздавалось из кучи.
Потом кто-то самый находчивый крикнул:
— Сейчас мультики по первой программе! В шестнадцать двадцать!
Куча рассеялась. Бывшие борцы и болельщики кинулись по домам, к телевизорам. На меня они даже не оглянулись, только девочка на бегу крикнула:
— До свиданья!
Мне стало грустно. Я поглядел им вслед, а потом опять повернулся к ковру.
И увидел, что я не один.
Мальчик в синей майке не убежал со всеми. Он стоял у края ковра, тоненький и побледневший так, что его конопушки казались темными зернышками.
— Скажите… — начал он, и голос у него был какой-то виноватый и в то же время требовательный. — Скажите, пожалуйста… Вы пошутили? Да?
Я переглотнул от волнения и тихо сказал:
— Нет. Я не пошутил.
— Но так не бывает, — проговорил он негромко, но почти сердито. И глаза у него потемнели.
— Бывает, — сказал я, не отводя глаз.
Мы помолчали. Во дворе нарастала непонятная тишина.
— Не бывает… и все-таки бывает? Да? — спросил он шепотом.
— Да, — сказал я.
— И надо… просто представить, что летишь? — спросил он почти беззвучно.
Было тихо-тихо кругом, только еле слышный звон доносился из травы. Может быть, это звенели солнечные лучи или само лето.
Не отрывая от меня глаз, мальчик медленно встал на ковер коленями. Потом сел. Отвернулся от меня, зачем-то погладил ковер. Потом плавно вытянул над ним ладонь.
Ковер приподнялся, замер на секунду в полуметре от земли и тихо заскользил над верхушками травы.
Мальчик негромко вскрикнул, скатился на землю, вскочил и со всех ног бросился ко мне. Он обхватил меня, прижался всем телом, и я почувствовал, как прыгает под майкой его сердце: словно упругий мячик, с разгона влетевший в тесный угол и заметавшийся между стенок.
Он отчаянно смотрел на меня, запрокинув лицо, и в темной глубине мальчишкиных глаз перемешались испуг и восторг.
— Не бойся, — сказал я. — Поверь мне, это не страшно.
Он улыбнулся, словно говоря: «Я понимаю. Но я еще не привык».
— Смотри, он ждет тебя, — сказал я мальчику.
Ковер и правда ждал, опустившись на траву.
Мальчик вздохнул и толчком оторвался от меня.
— Шагай, не бойся.
Он постоял, кивнул. Заправил выбившуюся из-за пояска майку. И, оглядываясь на меня, пошел к ковру-самолету. Он шел медленно, однако ни разу не остановился.
Я смотрел, как он идет. Я немного завидовал: вся сказка была у него впереди.
Будь счастлив, мальчик.
Жених
Три дня купеческая дочь
Наташа пропадала;
Она на двор на третью ночь
Без памяти вбежала.
С вопросами отец и мать
К Наташе стали приступать.
Наташа их не слышит,
Дрожит и еле дышит.
Тужила мать, тужил отец,
И долго приступали,
И отступились наконец,
А тайны не узнали.
Наташа стала, как была,
Опять румяна, весела,
Опять пошла с сестрами
Сидеть за воротами.
Раз у тесовых у ворот,
С подружками своими,
Сидела девица — и вот
Промчалась перед ними
Лихая тройка с молодцом.
Конями, крытыми ковром,
В санях он, стоя, правит,
И гонит всех, и давит.
Он, поравнявшись, поглядел,
Наташа поглядела,
Он вихрем мимо пролетел,
Наташа помертвела.
Стремглав домой она бежит.
«Он! он! узнала! — говорит,—
Он, точно он! держите,
Друзья мои, спасите!»
Печально слушает семья,
Качая головою;
Отец ей: «Милая моя,
Откройся предо мною.
Обидел кто тебя, скажи,
Хоть только след нам укажи».
Наташа плачет снова.
И более ни слова.
Наутро сваха к ним на двор
Нежданная приходит.
Наташу хвалит, разговор
С отцом ее заводит:
«У вас товар, у нас купец;
Собою парень молодец,
И статный, и проворный,
Не вздорный, не зазорный.
Богат, умен, ни перед кем
Не кланяется в пояс,
А как боярин между тем
Живет, не беспокоясь;
А подарит невесте вдруг
И лисью шубу, и жемчуг,
И перстни золотые,
И платья парчевые.
Катаясь, видел он вчера
Ее за воротами;
Не по рукам ли, да с двора,
Да в церковь с образами?»
Она сидит за пирогом
Да речь ведет обиняком,
А бедная невеста
Себе не видит места.
«Согласен,— говорит отец,—
Ступай благополучно,
Моя Наташа, под венец:
Одной в светелке скучно.
Не век девицей вековать,
Не всё касатке распевать,
Пора гнездо устроить,
Чтоб детушек покоить».
Наташа к стенке уперлась
И слово молвить хочет —
Вдруг зарыдала, затряслась,
И плачет, и хохочет.
В смятенье сваха к ней бежит,
Водой студеною поит
И льет остаток чаши
На голову Наташи.
Крушится, охает семья.
Опомнилась Наташа
И говорит: «Послушна я,
Святая воля ваша.
Зовите жениха на пир.
Пеките хлебы на весь мир,
На славу мед варите
Да суд на пир зовите».
«Изволь, Наташа, ангел мой!
Готов тебе в забаву
Я жизнь отдать!» — И пир горой;
Пекут, варят на славу.
Вот гости честные нашли,
За стол невесту повели;
Поют подружки, плачут,
А вот и сани скачут.
Вот и жених — и все за стол,
Звенят, гремят стаканы,
Заздравный ковш кругом пошел;
Всё шумно, гости пьяны.
Жених
А что же, милые друзья,
Невеста красная моя
Не пьет, не ест, не служит:
О чем невеста тужит?
Невеста жениху в ответ:
«Откроюсь наудачу.
Душе моей покоя нет,
И день и ночь я плачу:
Недобрый сон меня крушит».
Отец ей: «Что ж твой сон гласит?
Скажи нам, что такое,
Дитя мое родное?»
«Мне снилось, — говорит она, —
Зашла я в лес дремучий,
И было поздно; чуть луна
Светила из-за тучи;
С тропинки сбилась я: в глуши
Не слышно было ни души,
И сосны лишь да ели
Вершинами шумели.
И вдруг, как будто наяву,
Изба передо мною.
Я к ней, стучу — молчат. Зову —
Ответа нет; с мольбою
Дверь отворила я. Вхожу —
В избе свеча горит; гляжу —
Везде сребро да злато,
Всё светло и богато».
Жених
А чем же худ, скажи, твой сон?
Знать, жить тебе богато.
Невеста
Постой, сударь, не кончен он.
На серебро, на злато,
На сукна, коврики, парчу,
На новгородскую камчу
Я молча любовалась
И диву дивовалась.
Вдруг слышу крик и конский топ…
Подъехали к крылечку.
Я поскорее дверью хлоп
И спряталась за печку.
Вот слышу много голосов…
Взошли двенадцать молодцов,
И с ними голубица
Красавица-девица.
Взошли толпой, не поклонясь,
Икон не замечая;
За стол садятся, не молясь
И шапок не снимая.
На первом месте брат большой,
По праву руку брат меньшой,
По леву голубица
Красавица-девица.
Крик, хохот, песни, шум и звон,
Разгульное похмелье…
Жених
А чем же худ, скажи, твой сон?
Вещает он веселье.
Невеста
Постой, сударь, не кончен он.
Идет похмелье, гром и звон,
Пир весело бушует,
Лишь девица горюет.
Сидит, молчит, ни ест, ни пьет
И током слезы точит,
А старший брат свой нож берет,
Присвистывая точит;
Глядит на девицу-красу,
И вдруг хватает за косу,
Злодей девицу губит,
Ей праву руку рубит.
«Ну это, — говорит жених, —
Прямая небылица!
Но не тужи, твой сон не лих,
Поверь, душа-девица».
Она глядит ему в лицо.
«А это с чьей руки кольцо?» —
Вдруг молвила невеста,
И все привстали с места.
Кольцо катится и звенит,
Жених дрожит, бледнея;
Смутились гости. — Суд гласит:
«Держи, вязать злодея!»
Злодей окован, обличен
И скоро смертию казнен.
Прославилась Наташа!
И вся тут песня наша.
Сказка про царя Колбаску
В некотором царстве-государстве жил-был царь. Государство называлось Бакалея-Гастрономия, а царя звали Колбаска III. Почему Колбаска – неизвестно. Зато доподлинно известно, что его дедушку тоже звали Колбаской. По счёту он был Колбаской I и внешне сильно напоминал длинный, тонкий батон сервелата. Колбаска II, отец Колбаски III, был толстый и жирный, как любительская колбаса. Что касается царя Колбаски III, то в неофициальной обстановке его звали «Наш Доктор», потому что в нём не было ни капли жира, как в докторской колбасе.
Колбаска III правил царством-государством уже двадцать лет и два года. Царствовал он ни плохо и ни хорошо, просто – царствовал. В Бакалее-Гастрономии не было голодных, а значит, не было недовольных. Дело в том, что здесь протекали молочные реки с кисельными берегами. Жители Бакалеи-Гастрономии готовили из молока разные блюда и запивали их киселём. А это очень полезно для организма. Поэтому они были здоровы и довольны собой, жизнью и Колбаской III. Правда, время от времени им надоедало питаться одним молоком да киселём, и они задумывались о смысле жизни. Около себя они его обнаружить не могли. Тогда то одному, то другому приходила в голову мысль поискать его где-нибудь далеко, за границей. Границы были открыты, и никто им не мешал искать его, где им заблагорассудится. Тем не менее ни один житель Бакалеи-Гастрономии границу так и не перешёл. К границе подступали многие. Здесь они останавливались на отдых, измученные молоком и киселём, которых смельчакам пришлось хлебнуть, когда они переплывали молочные реки и переходили кисельные берега. Собравшись с силами, отважные путешественники бросались на штурм последней – приграничной – реки. Увы! Молоко в ней давно прокисло. Это испытание было никому не под силу. Наглотавшись кефира с приличным содержанием алкоголя, пловцы едва доплывали до середины реки. Здесь они срочно поворачивали назад. И правильно делали: только так весёлые, но вконец обессиленные кефиром люди могли спасти свою жизнь.
Так никто из жителей Бакалеи-Гастрономии и не узнал, есть ли за границей смысл жизни.
Что касается царя Колбаски III, то он, как и полагается царям, питался не только молочными и кисломолочными продуктами. Больше всего на свете он любил буженину. Недостатка в любимой еде он не испытывал, поэтому о смысле жизни не задумывался. С некоторых пор его тревожили совсем другие мысли. Царствовал он давно, пора было и на покой. Но вот несчастье: царевич Сарделька рос слишком медленно. Царь никак не мог доверить ему престол. Когда он почувствовал, что его силы стали убывать чересчур быстро, он вызвал к себе советника Сосиску. Советник действительно был похож на сосиску или, вернее, на несколько соединённых друг с другом сосисок. Когда он выслушал царя Колбаску, он сильно опечалился, потому что все государственные дела принимал очень близко к сердцу. Но, как и подобает государственному мужу, он быстро взял себя в руки. «Есть выход», – немного подумав, произнёс советник Сосиска своё любимое выражение. «Какой?» – встрепенулся царь Колбаска. «Заграница нам поможет», – продолжал развивать свою мысль советник. «Откуда ты знаешь? – очень удивился царь Колбаска. – Ты ведь никогда не был за границей». «Зато я выписываю журнал „В мире животных“, Ваше Величество, – с гордостью ответил советник. – Из этого журнала я узнал, что за границей живёт динозавр. Стоит царевичу Сардельке сразиться с динозавром, и он тут же вырастет до нужных нам размеров. А самое главное, – советник многозначительно закатил глаза, – это нужно Бакалее-Гастрономии».
«Но ведь динозавры давно вымерли», – сказал царь Колбаска, поддерживая свой царский авторитет. Советник Сосиска немного подумал и ответил с глубокомысленным видом: «Наверное, динозавр этого не знает. Вы можете довериться моим словам, Ваше Величество. Я никогда не позволил бы себе есть даром царскую колбасу». «Но как же он попадёт за границу? До сих пор это никому не удавалось», – засомневался царь. «У меня есть прекрасная антиалкогольная колбаса. С ней не страшен никакой кефир», – поспешил успокоить царя Колбаску его советник Сосиска.
Когда царица Грудинка узнала о путешествии, предстоящем её ненаглядному сыну, она явилась к венценосному супругу в сопровождении царевича Сардельки. Злые языки Бакалеи-Гастрономии утверждали, что царица обязана своим именем необъятной любви к грудинке. На что добрые языки обычно отвечали, что, во-первых, царица Грудинка носит это имя очень много лет, и неизвестно, что она предпочитала в младенческом возрасте. Во-вторых, любвеобильная царица с не меньшей страстью относилась к корейке, буженине, ветчине и байону. Нужно сказать, что злые языки не исключали ещё одну причину, на которую осмеливались только намекать. Впрочем, намекать было не трудно, учитывая, что именно по этой причине царь Колбаска с трудом разглядел царевича, скрывавшегося за волнующейся грудью матери.
Царица Грудинка сразу приступила к делу. «Царевич Сарделька, предстань перед нашим Доктором», – царица решила продемонстрировать сына во всей его красе. «Взгляни на царевича, батюшка. Добрый молодец! – на лице царицы Грудинки была написана гордость за сына. – Разве можно такого посылать за границу?» Царь Колбаска критическим взглядом окинул ладную фигуру царевича. «Не спорю, царица. Настоящего богатыря ты мне родила. Но…чего-то не хватает», – развёл руками царь Колбаска. «Чего?» – не поняла царица. «Косой сажени в плечах», – после долгих размышлений объяснил царь. «Зачем ему на престоле косая сажень?» – возмутилась царица Грудинка. «Не суйся в государственные дела, – прикрикнул на неё царь. – Господь мне доверил печься о благополучии Бакалеи-Гастрономии». «Есть выход, – хватающаяся за соломинку царица решила подкупить царя любимым выражением советника Сосиски. – А не послать ли тебе за границу кого-нибудь другого?» «Как царствовать – так твой сын, а как с динозавром сражаться – так кто-нибудь другой», – язвительно произнёс царь Колбаска. «С кем?» – уточнила царица Грудинка. «С ди-но-зав-ром!» – прокричал ей в ухо царственный супруг.
На этом разговор прекратился, потому что царица Грудинка грохнулась в обморок. Других оппонентов во всём обширном государстве у царя Колбаски не было, так что царевичу больше не на кого было рассчитывать, как на самого себя. Взял он меч-кладенец и стал прощаться с родными и близкими. Царь постарался отправить царевича Сардельку поскорее, пока царица была в обмороке.
Как и предсказывал мудрый советник Сосиска, до границы царевич добрался без больших проблем, благодаря антиалкогольной колбасе. Перешагнув через границу, он сразу же услышал страшный рёв. Рёв был сильный, но, судя по всему, доносился издалека. Не долго думая, царевич Сарделька пошёл на рёв. Шёл он без отдыха три дня и три ночи и остановился у подножия горы. Гора переминалась с ноги на ногу, и царевич решил посмотреть, что она делает наверху. Подняв голову, царевич увидел страшную пасть. Он сразу догадался, что это динозавр. «Я пришёл по твою душу, динозавр!» – крикнул царевич. «Во-первых, меня зовут Тираннозавр, – обиженным рёвом отозвалось чудовище. – А во-вторых, я – атеист». «Я тоже атеист, – царевич Сарделька почувствовал, что ему интересно разговаривать с Тираннозавром. – Но я об этом никому не говорю, потому что в моём царстве-государстве в моде синтоизм». «Зачем тогда тебе моя душа?» – удивился динозавр. «Чтобы у меня появилась косая сажень в плечах», – пояснил царевич Сарделька. «А что это такое?» – поинтересовался динозавр. «Да я сам не знаю, – почесал в затылке царевич. – Но это мне необходимо, чтобы царствовать». «А я думал, что правителю нужен государственный ум», – опять удивился динозавр. «Ну что ты! – махнул рукой царевич Сарделька. – Для этого есть советник». «А почему он не царствует?» – в третий раз удивился Тираннозавр. «Он же порядочный человек!» Царевичу Сардельке расхотелось убивать такого наивного динозавра. «И не надо, не убивай!» – одобрил его мысль Тираннозавр. «Как же я могу ослушаться государя и вернуться без косой сажени в плечах?» «Лучше возвращайся вместе с моей дочерью, – посоветовал динозавр. – Мне пора на покой, я хочу нянчить внуков». «Меня батюшка не примет без косой сажени», – пожаловался чудовищу наследник престола. «Жена лучше, – успокоил его Тираннозавр. – А когда ты родишь сына, у тебя обязательно появится косая сажень. Ну, пожалуйста, женись на моей дочери. Она тоже атеистка. Нам будет о чём поговорить. А то здесь не осталось ни одного прогрессивного собеседника». «А куда они все подевались?» – полюбопытствовал царевич Сарделька. «Я их всех съел, – эти воспоминания вызвали у динозавра отвращение. Теперь настала очередь чудовища жаловаться царевичу. – Если бы ты знал, какие они все невкусные – одни солёные, другие горькие. Ни одного сладкого не попалось». «Зачем же ты их ел?!» – ужаснулся царевич Сарделька. «А что было делать? На честь моей дочери покушались, загадки не отгадали. Если ты не отгадаешь, и тебя придётся съесть. Ты хоть не горький?» «А загадки трудные?» – задал царевич первый попавшийся вопрос, холодея от ужаса. «Трудные, – вздохнул Тираннозавр. – Иначе нельзя: царевна обидится». «А царевна красивая?» – царевичу казалось, что вопросы задаются сами по себе, без его участия. «Очень красивая, – в рыке динозавра послышалась отцовская гордость. – Вся в мать – прекрасную царицу Тамару». Внезапно Тираннозавр опечалился. «Она умерла?» – сочувственно спросил царевич Сарделька. «Что ты! Она сбежала с царевичем Гвидоном. Я опасаюсь, что моя ненаглядная крошка тоже сбежит, – динозавр потерял над собой контроль, его огромное тело сотрясали рыдания. – Я больше не могу её стеречь. Шестнадцать лет я не смыкаю глаз. Я старый, я спать хочу. Я не хочу есть горьких принцев, у меня от них несварение желудка». Царевичу стало жалко несчастного Тираннозавра. Чтобы сделать ему приятное, он заговорил о дочери. «А как её зовут?» – спросил наследник престола. «Салями», – не прорычал, а пропел динозавр. «Какое прекрасное имя! – вырвалось у царевича. – Я хочу её увидеть». «Ну, конечно. Давно пора», – обрадовался отец. «Салями, ты где? – позвал он. – Наверное, где-то прячется, шалунья!» «Я давно здесь и слушаю разговор, – послышалась трель, очевидно, принадлежащая дочери Тираннозавра. – Папа, загадывай ему загадки. Я хочу за него замуж. Он прекрасный юноша, хороший человек и мой единомышленник». «А если он не разгадает загадок?» – испугался динозавр. «Ты что – маленький? Загадывай ему загадки полегче», – посоветовала дочь. «Не могу, – вздохнуло чудовище. – Тогда он окажется тебя не достоин». «В таком случае тебе придётся ему подсказывать», – рассудила Салями. Царевич обиделся, потому что его будущий тесть и будущая невеста разговаривали так, как будто его здесь не было. «А может быть, я тебя не люблю!» – подал голос будущий зять. «Сейчас полюбишь», – успокоила его Салями. В то же мгновение ему показалось, что с неба упало солнце. От ослепительного света у него закружилась голова, а потом сладко заныло сердце. Царевич понял, что он влюбился. Салями оказалась прекраснее самой царицы Тамары. «Я готов», – решительно произнёс наследник престола. «Давно бы так», – обрадовался Тираннозавр. Он наморщил лоб и сказал: «Загадка первая. Из какого мяса готовят буженину?» Нужно отдать должное Тираннозавру. Он старательно подсказывал громовым шёпотом. Но царевич Сарделька отвернулся с оскорблённым видом, не желая слушать подсказок. «Из свинины», – чётко произнёс он, гордый от сознания того, что прекрасно разбирается в любимых блюдах своей семьи. «Ура!» – захлопала в ладоши Салями. Ей было невтерпёж замуж за любимого царевича. «У меня будет умный зять, – с гордостью прорычал динозавр. – Вторая загадка. Сколько нужно стаканов молока на один стакан манной крупы для приготовления манной каши?» «Сколько…сколько… – судорожно вспоминал царевич. – Если женюсь на Салями, буду есть одну манную кашу». Динозавр заметил затруднения будущего зятя. «Пять стаканов», – шептал он так громко, что его наверняка было слышно в Бакалее-Гастрономии. «Пять стаканов», – с облегчением повторил царевич Сарделька. «Ура!» – снова закричала Салями, делая вид, что её возлюбленный сам догадался. «Третья загадка, – официальным рыком произнёс Тираннозавр. – Из какого мяса готовят самый вкусный шашлык?» Испытуемый призвал на помощь всё свое логическое мышление: «Батюшка любит осетровый шашлык, матушка предпочитает свиной, я – шашлык из баранины. Какой из них самый вкусный? Ну, конечно, из баранины». «Я с тобой не согласен», – предупредил его динозавр. «Тогда подскажи», – вмешалась в мысли Салями. Но Тираннозавр неожиданно заупрямился. «Мне не нужен зять, который не разбирается в шашлыках, – заявил он. – Считаю до трёх: раз, два, три».
У царевича помутилось в голове, мысли путались. «Интересно, какой я на вкус, – почему-то подумал он. – Наверное, кисло-сладкий. Динозавру понравлюсь». Но в этот самый момент его губ коснулся воздушный поцелуй, который послала ему Салями вместе с разгадкой. «Шашлык из форели», – громко повторил он. Тут земля стала уходить из-под его ног. Царевич пошире расставил ноги, чтобы удержаться на месте. Это динозавр запрыгал от радости, вызывая землетрясение. Салями подошла к царевичу Сардельке и взяла его за руку. Царевич угостил Тираннозавра с дочерью антиалкогольной колбасой, и они без неприятностей добрались до царского дворца.
Надо сказать, что Колбаска III слышал подсказки динозавра и ужасно испугался за сына. Поэтому он очень обрадовался, увидев наследника престола живым и невредимым. К тому же, мудрый советник Сосиска, как всегда, оказался прав. Царевич Сарделька возмужал, и у него появилась косая сажень в плечах. Тут же сыграли свадьбу. Через девять месяцев у молодожёнов родился ма-а-аленький динозаврик. При виде его царица Грудинка упала в обморок. «Что-то она стала часто падать в обмороки», – подумал Колбаска III. Динозаврик был очень похож на своих дедушек. Тираннозавр часто приходил из соседнего дворца, чтобы полюбоваться малышом. Что касается царя Колбаски III, то ему окончательно расхотелось умирать. Счастливая семья жила дружно, может, пятьсот лет, а может, тысячу. Об этом история умалчивает. Зато она донесла до нас бакалейно-гастрономическую мудрость: «Не родись динозавром, а родись счастливым».