1001 ночь. 044. Повесть о любящем и любимом читать текст онлайн, скачать бесплатно

ночи 110-118
Однажды Тадж-аль-Мулук поехал со свитой на охоту и ловлю. И они ехали пустыней и непрестанно подвигались четыре дня, пока не приблизились к земле, покрытой зеленью, и увидели они там резвящихся зверей, деревья со спелыми плодами и полноводные ручьи. И Тадж-аль-Мулук сказал своим приближенным: "Поставьте здесь сети и растяните их широким кругом, а встреча будет у начала круга, в таком-то месте". И его приказанию последовали и, расставив сети, растянули их широким кругом, и в круг собралось множество разных зверей и газелей, и звери кричали, ревели и бегали перед конями.
И тогда на них пустили собак, барсов и соколов. И стали бить зверей стрелами, попадая в смертельные места. И еще не дошли до конца загона, как было захвачено много зверей, а остальные убежали.
А после этого Тадж-аль-Мулук спешился у воды и приказал принести дичь и разделил ее, отобрав для своего отца Сулейман-шаха наилучших зверей, отослал их ему, а часть он раздал своим вельможам.
И он провел ночь в этом месте, а когда наступило утро, к ним подошел большой караван, где были рабы и слуги и купцы. И этот караван остановился у воды и зелени. И, увидев путников, Тадж-аль-Мулук сказал одному из своих приближенных: "Принеси мне сведения об этих людях и спроси их, почему они остановились в этом месте". И гонец отправился к ним и сказал: "Расскажите нам, кто вы, и поторопитесь дать ответ". И они отвечали: "Мы купцы и остановились здесь для отдыха, так как место нашего привала далеко от нас, и мы расположились Здесь, доверяя царю Сулейман-шаху и его сыну. Мы знаем, что всякий, кто остановился близ его владений, в безопасности и может не опасаться. С нами дорогие материи, которые мы привезли для его сына Тадж-альМулука".
И посланный вернулся к царевичу и осведомил его, в чем дело, и передал ему то, что слышал от купцов. А царевич сказал ему: "Если с ними есть что-нибудь, что они привезли для меня, то я не вступлю в город и не двинусь отсюда, пока не осмотрю этого!"
И он сел на коня и поехал, и невольники его поехали за ним, и когда он приблизился к каравану, купцы поднялись перед ним и пожелали ему победы и успеха я вечной славы и превосходства. А ему уже разбили палатку из красного атласа, расшитую жемчугом и драгоценными камнями. И поставили ему царское сиденье на шелковом ковре, вышитом посредине изумрудами. И Тадж-аль-Мулук сел, а рабы встали перед ним. И он послал к купцам и велел им принести все, что у них есть, и они пришли со своими товарами. Тадж-аль-Мулук осмотрел все, и выбрал то, что ему подходило, и заплатил им деньги сполна. А затем он сел на коня и хотел уехать, но его взор упал на караван, и он увидел юношу, прекрасного молодостью, в чистых одеждах, с изящными чертами, и у него был блестящий лоб и лицо, как месяц, но только красота этого юноши поблекла и его лицо покрыла бледность из-за разлуки с любимыми..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Сто одиннадцатая ночь
Когда же настала сто одиннадцатая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что взор Тадж-альМулука упал на караван. И он увидел юношу, прекрасного молодостью, в чистых одеждах, с изящными чертами, но только красота этого юноши поблекла, и лицо его покрыла бледность из-за разлуки с любимыми, и умножились его стоны и рыдания, и из глаз его текли слезы, и он говорил такие стихи:
"В разлуке давно уж мы, и длятся тоска и страх,
И слезы из глаз моих, о друг мой, струей текут.
И с сердцем простился я, когда мы расстались с ней,
И вот я один теперь, - надежд нет и сердца нет.
О други, постойте же и дайте проститься с той,
Чья речь исцеляет вмиг болезни и недуги".
И когда юноша окончил свои стихи, он еще немного поплакал и лишился чувств; и Тадж-аль-Мулук смотрел на него, изумляясь этому. А придя в себя, юноша бросил бесстрашный взор и произнес такие стихи:
"Страшитесь очей ее - волшебна ведь сила их,
И тем не спастись уже, кто стрелами глаз сражен.
Поистине, черный глаз, хоть смотрит и томно он,
Мечи рубит белые, хоть остры их лезвия.
Не будьте обмануты речей ее нежностью
Поистине, пылкость их умы опьяняет нам.
О нежная членами! Коснись ее тела шелк,
Он кровью покрылся бы, как можешь ты видеть сам,
Далеко от ног ее в браслетах до нежных плеч.
И как запах мускуса сравнить с ее запахом?"
И затем он издал вопль и лишился чувств, и Таджаль-Мулук, увидя, что он в таком отчаянии, растерялся и подошел к нему, а юноша, очнувшись от обморока и увидав, что царевич стоит над ним, поднялся на ноги и поцеловал перед ним землю.
"Почему ты не показал нам своих товаров?" - спросил его Тадж-аль-Мулук; и юноша сказал: "О владыка, в моих товарах нет ничего подходящего для твоего счастливого величества". Но царевич воскликнул: "Обязательно покажи мне, какие есть у тебя товары, и расскажи мне, что с тобою. Я вижу, что глаза твои плачут и ты печален сердцем; и если ты обижен, мы уничтожим эту несправедливость, а если на тебе лежат долги, мы заплатим их. Поистине, мое сердце из-за тебя сгорело, когда я увидал тебя".
Потом Тадж-аль-Мулук велел поставить две скамеечки; и ему поставили скамеечку из слоновой кости, оплетенную золотом и шелком, и постлали шелковый ковер. И Тадж-аль-Мулук сел на скамейку, а юноше велел сесть на ковер и сказал ему: "Покажи мне твои товары". - "О владыка, - отвечал юноша, - не напоминай мне об этом: мои товары для тебя не подходят". Но Тадж-альМулук воскликнул: "Это неизбежно". И он велел кому-то из своих слуг принести товары, и их принесли, против воли юноши, и при виде их у юноши потекли слезы, и он заплакал, застонал и стал жаловаться, и, испуская глубокие вздохи, произнес такие стихи:
"Клянусь твоих глаз игрой, сурьмою клянусь на них,
И станом твоим клянусь, что нежен и гибок так,
Вином твоих уст клянусь и сладостью меда их
И нравом твоим клянусь, что нежен и гибок так,
Коль призрак твой явится мне ночью, мечта моя,
Он слаще мне, чем покой от страха дрожащему".
Потом юноша развернул товары и стал их показывать Тадж-аль-Мулуку кусок за куском и отрез за отрезом, и среди прочего он вынул одежду из атласа, шитую золотом, которая стоила две тысячи динаров. И когда он развернул эту одежду, из нее выпал лоскут, и юноша поспешно схватил его и положил себе под бедро. И он забыл все познаваемое и произнес такие стихи:
"Когда исцеленье дашь душе ты измученной
Поистине, мир Плеяд мне ближе любви твоей!
Разлука, тоска и страсть, любовь и томленье,
Отсрочки, оттяжки вновь - от этого гибнет жизнь.
Любовь не живит меня, в разлуке мне смерти нет,
Вдали - не далеко я, не близок и ты ко мне,
Ты чужд справедливости, и нет в тебе милости,
Не дашь ты мне помощи - бежать же мне некуда.
В любви к вам дороги все мне тесными сделались,
И ныне не знаю я, куда мне направиться".
И Тадж-аль-Мулук крайне удивился стихам, сказанным юношей, и не знал он причины всего этого. А когда юноша взял лоскут и положил его под бедро, Тадж-альМулук спросил его: "Что это за лоскут?" - "О владыка, - сказал юноша, - я отказывался показать тебе мои товары только из-за этого лоскута: я не могу дать тебе посмотреть на него..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Сто двенадцатая ночь
Когда же настала сто двенадцатая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша сказал Тадж-аль-Мулуку: "Я отказывался показать тебе свои товары только из-за этого лоскута: я не могу дать тебе посмотреть на него". Но Тадж-аль-Мулук воскликнул: "Я непременно на него посмотрю!" И стал настаивать и разгневался. И юноша вынул лоскут из-под бедра и заплакал и застонал и стал жаловаться, и, испуская многие стенания, произнес такие стихи:
"Не надо корить его - от брани страдает он.
Я правду одну сказал, но слушать не хочет он.
Аллаху вручаю я в долине луну мою
Из стана; застежек свод - вот место восхода ей.
Простился с ней, но лучше б с жизнью простился я,
А с ней не прощался бы - так было б приятней мне.
Как часто в разлуки день рассвет защищал меня,
И слезы мои лились, и слезы лились ее.
Аллахом клянусь, не лгу. В разлуке разорван был
Покров оправдания, но я зачиню его.
И телу покоя нет на ложе, и также ей
Покоя на ложе нет с тех пор, как расстались мы.
Во вред нам трудился рок рукою злосчастною,
Он счастья меня лишил, и не дал он счастья ей.
Заботу без примеси лил рок, наполняя нам
Свой кубок; и пил я то, что выпить и ей пришлось".
А когда он окончил свои стихи, Тадж-аль-Мулук сказал ему: "Я вижу твое тяжелое состояние. Расскажи мне, отчего ты плачешь при взгляде на этот лоскут?" И, услышав упоминание о лоскуте, юноша вздохнул и сказал: "О владыка, моя история диковинна, и у меня случилось чудесное дело с этим лоскутом и его владелицей и той, что нарисовала эти рисунки и изображения". И он развернул тот лоскут, и вдруг на нем оказалось изображение газели, вышитое шелком и украшенное червонным золотом, а напротив нее - изображение другой газели, которое было вышито серебром, и на шее у нее было ожерелье из червонного золота и три продолговатых выдолбленных топаза.
И, увидев это изображение и как оно хорошо исполнено, Тадж-аль-Мулук воскликнул: "Да будет превознесен Аллах, научивший человека тому, чего он не знал!" И к сердцу его привязалось желание услышать историю этого юноши. "Расскажи мне, что у тебя случилось с обладательницей этой газели", - попросил он его, и юноша начал:
"Знай, о владыка, что мой отец был купцом и не имел ребенка, кроме меня. А у меня была двоюродная сестра, с которой я воспитывался в доме моего отца, так как ее отец умер. И перед смертью он условился с моим отцом женить меня на ней; и когда я достиг зрелости мужчин, а она зрелости женщин, ее не отделили от меня, и меня не отделили от нее. А потом отец поговорил с матерью и сказал: "В этом году мы напишем запись Азиза и Азизы"; и он сговорился с нею об этом деле и начал приготовлять припасы для свадебных пиршеств. И при всем том мы с моей двоюродной сестрой спали в одной постели и не знали, как обстоит дело, она была более рассудительна, Знающа и сведуща, чем я.
И тогда мой отец собрал все необходимое для торжества, и осталось только написать брачную запись и войти к моей двоюродной сестре; он захотел написать запись после пятничной молитвы и отправился к своим друзьям из купцов и другим и уведомил их об этом, а моя мать пошла и пригласила своих подруг-женщин и позвала родственников. И когда пришел день пятницы, комнату, где должны были сидеть, помыли и вымыли в ней мраморный пол, и в нашем доме разостлали ковры и поставили там все, что было нужно, завесив сначала стены тканью, вышитой золотом; и люди сговорились прийти к нам в дом после пятничной молитвы, и мой отец пошел и приготовил халву и блюда со сластями, и осталось только написать запись.
А мать послала меня в баню и послала за мной новое платье из роскошнейших одежд; и, выйдя из бани, я надел это роскошное платье, а оно было надушено, и когда я надел его, от него повеяло благовонным ароматом, распространившимся по дороге. Я хотел пойти в мечеть, но вспомнил об одном моем товарище и вернулся поискать его, чтобы он пришел, когда будут делать запись, и я говорил себе: "Займусь этим делом, пока подойдет время молитвы".
И я вошел в переулок, в который я еще никогда не входил; а я был потный после бани из-за новой одежды, бывшей на мне, и пот тек, и от меня веяло благоуханием. Я сел в начале переулка отдохнуть и разостлал под собою платок с каемкой, который был у меня, и мне стало очень жарко, и мой лоб вспотел, и пот лился мне на лицо, но я не мог обтереть его с лица платком, так как платок был разостлан подо мной.
Я хотел взять фарджию и обтереть ею щеку, но вдруг, не знаю откуда, упал на меня сверху белый платок. А этот платок был нежнее ветерка, и вид его был приятней исцеления для больного, и я схватил его рукой и поднял голову кверху, чтобы посмотреть, откуда упал этот платок. И глаза мои встретились с глазами обладательницы этой газели..."
И Шахразаду застигло, утро, и она прекратила дозволенные речи.
Сто тринадцатая ночь
Когда же настала сто тринадцатая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж-альМулуку: "И я поднял голову кверху, чтобы посмотреть, откуда этот платок, и глаза мои встретились с глазами обладательницы этой газели. И вдруг, я вижу, высунулась она из окна с медной решеткой, и мои глаза не видали ничего прекраснее ее, и, в общем, мой язык бессилен ее описать. И, увидев, что я взглянул на нее, она положила палец в рот, а затем взяла свой средний палец и приложила его вплотную к указательному пальцу и оба пальца прижала к своему телу, между грудями, а затем она убрала голову из окна, закрыла створку окошка и ушла. И в моем сердце вспыхнул огонь, и разгорелось великое пламя, и взгляд на нее оставил после себя тысячу вздохов, и я в растерянности не слышал, что она сказала, и не понял, какие она делала знаки.
И я взглянул на окошко во второй раз, но увидел, что оно захлопнуто, и прождал до захода солнца, но не услышал ни звука и не увидал никого. И, отчаявшись увидеть ее, я встал с места и захватил платок, и когда я развернул его, от него повеяло запахом мускуса, и меня охватил от этого запаха великий восторг, так что я стал как будто в раю. А затем я расстелил платок перед собою, и оттуда выпал тонкий листок бумаги, и когда я развернул листок, оказалось, что он пропитан благовонным ароматом и на нем написаны такие стихи:
Послал я письмо к нему, на страсть его сетуя,
И почерк мой тонок был, - а почерков много.
Спросил он: "Мой друг, скажи, твой почерк - что сталось с ним?
Так нежен и тонок он, едва его видно".
Я молвил: "Затем, что сам и тонок и худ я стал:
Таким-то вот почерком влюбленные пишут".
Прочитав эти стихи, я устремил взор очей на красоту платка и увидел на одной из его каемок вышитые строчки такого двустишия:
Написал пушок - о, как славен он средь писцов других
На щеках его пару тонких строк рейханом [177]
"О, смущение для обеих лун, коль он явится!
А согнется он - о, позор ветвям смущенным!"
А на другой каемке были вышиты строки такого двустишия:
Написал пушок темной амброю на жемчужине
Пару тонких строк, как на яблоке агатом:
"Убивают нас зрачки томные, лишь взглянут на нас,
Опьяняют нас щеки нежные, не вино".
И когда я увидел, какие были на платке стихи, в моем сердце вспыхнуло пламя огня и увеличились мои страсть и раздумье. И я взял платок и бумажку и принес их домой, не зная хитрости, чтобы соединиться с нею, и не мог я, в любви, говорить о подробностях.
Я добрался до дому только тогда, когда прошла часть ночи, и увидел, что дочь моего дяди сидит и плачет; и, увидав меня, она вытерла слезы и подошла ко мне и сняла с меня одежду и спросила, отчего меня не было. И она рассказала мне: "Все люди (эмиры, вельможи, купцы и другие) собрались в нашем доме, и явились судьи и свидетели, и они съели кушанья и просидели немного, ожидая твоего прихода, чтобы написать брачную запись, а когда они отчаялись, что ты придешь, то разошлись и ушли своей дорогой. Твой отец, - говорила она, - сильно рассердился, из-за этого и поклялся, что он напишет запись только в будущем году, так как он истратил на это торжество много денег. А что было с тобой сегодня, что ты задержался до этого времени и случилось то, что случилось из-за твоего отсутствия?" - спросила она потом. И я ответил: "О дочь моего дяди, не спрашивай, что со мной случилось!" - и рассказал ей про платок и все сообщил ей с начала до конца. И она взяла бумажку и платок и прочитала, что было на них написано, и слезы потекли по ее щекам, и она произнесла такие стихи:
Коль скажет кто: "Свободна страсть вначале",
Ответь: "Ты лжешь: все в страсти - принужденье,
А принужденье не несет позора".
И это верно, - так гласят преданья,
Что не подделаны, коль разобрать их.
Захочешь, скажешь: сладостная пытка,
Иль боль внутри, иль сильные побои,
Иль месть, иль счастье, или вожделенье,
Что души услаждает или губит,
Я спутался в противопоставленьях.
А вместе с тем пора любви - как праздник,
Когда уста ее смеются вечно,
И веянье духов ее отменно.
Любовь прогонит все, что нас испортит,
В сердца холопов низких не вселится".
Потом она спросила: "Что же она сказала тебе и какие сделала знаки?" И я отвечал: "Она не произнесла ничего, а только положила палец в рот и потом приложила к нему средний палец и прижала оба пальца к груди и показала на землю, а затем она убрала голову из окна и заперла окно. И после этого я ее не видел, но она взяла с собою мое сердце, и я просидел, пока не скрылось солнце, ожидая, что она выглянет из окна второй раз, но она этого не сделала, и, отчаявшись, я ушел из того места и пришел домой. Вот моя повесть, и я хочу от тебя, чтобы ты мне помогла в моем испытании".
И Азиза подняла голову и сказала: "О сын моего дяди, если бы ты потребовал мой глаз, я бы, право, вырвала его для тебя из века. Я непременно помогу тебе в твоей нужде, и ей помогу в ее нужде: она в тебя влюблена так, как и ты влюблен в нее". - "А как истолковать ее знаки?" - спросил я; и Азиза ответила: "То, что она положила палец в рот, указывает, что ты у нее на таком же месте, как душа в ее теле, и что она вопьется в близость к тебе зубами мудрости. Платок указывает на привет от любящих возлюбленным; бумажка обозначает, что душа ее привязалась к тебе, а прижатие двух пальцев к телу между грудями значит, что она говорит тебе: через два дня приходи сюда, чтобы от твоего появления прекратилась моя забота. И знай, о сын моего дяди, что она тебя любит и доверяет тебе, и вот какое у меня толкование ее знакам, а если бы я могла выходить и входить, я бы, наверное, свела тебя с нею в скорейшем времени и накрыла бы вас своим подолом".
И, услышав это от Азизы, - говорил юноша, - я поблагодарил ее за ее слова и сказал себе: "Потерплю два дня". И я просидел два дня дома, не выходя и не входя, и не ел и не пил, и я положил голову на колени моей двоюродной сестры, а она утешала меня и говорила: "Укрепи свою решимость и отвагу, успокой сердце и ум..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Сто четырнадцатая ночь
Когда же настала сто четырнадцатая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж-аль-Мулуку: "А когда эти два дня окончились, дочь моего дяди сказала мне: "Успокой свою душу и прохлади глаза! Укрепи свою решимость, надень платье и отправляйся к ней, как назначено".
Потом она поднялась, дала мне переодеться и окурила меня, а затем она укрепила во мне силу и ободрила мне сердце, и я вышел, и шел, пока не вошел в тот переулок. Я посидел немного на лавочке, и вдруг окно распахнулось, и я своими глазами увидел ту женщину. И тут я обмер, а очнувшись, я укрепил свою волю и ободрился сердцем и взглянул на нее второй раз, но исчез из мира; а придя в себя, я увидел, что женщина держит в руке зеркало и красный платок. И, увидев меня, она засучила рукава и, раздвинув свои пять пальцев, ударила себя по груди ладонью и пятью пальцами, а затем она подняла руки и выставила зеркало из окна, после чего она взяла красный платок и ушла с ним, а вернувшись, три раза опустила его из окна в переулок, опуская и поднимая его, и потом скрутила платок и свернула его рукою и наклонила голову. А затем она убрала голову из окна и заперла окно, и ушла, не сказав мне ни единого слова; напротив, она оставила меня растерянным, и я не Знал, какие она делала знаки.
Я просидел до вечерней поры, а потом пришел домой, около полуночи, и я увидел, что дочь моего дяди положила щеку на руку и глаза ее льют слезы, и она говорила такие стихи:
"Что за дело мне, что хулители за тебя бранят!
Как утешиться, если строен ты, как ветвь тонкая?
О видение, что украло душу и скрылся!
Для любви узритской [178] спасенья нет от красавицы.
Как турчанки очи - глаза ее, и разят они
Сердца любящих, как не рубит меч с острым лезвием.
Ты носить меня заставляешь бремя любви к тебе,
Но рубашку я уж носить не в силах, - так слаб я стал.
И я плакал кровью, слова услышав хулителей:
"Из очей того, кого любишь ты, тебе меч грозит".
Если б сердцем был я таков, как ты! Только телом я
На твой стан похож - оно сгублено изнурением.
О эмир! Суров красоты надсмотрщик - глаза твоя,
И привратник - бровь - справедливости не желает знать,
Лгут сказавшие, что красоты все Юсуф взял себе,
Сколько Юсуфов в красоте твоей заключается!
И стараюсь я от тебя уйти, опасаясь глаз
Соглядатаев, во доколе мне принуждать себя?"
И когда я услышал ее стихи, мои заботы увеличились, и умножились мои горести, и я упал в углу комнаты, л Азиза встала и перенесла меня, а потом она сняла с меня одежду и вытерла мое лицо рукавом и спросила меня, что со мной случилось.
И я рассказал ей обо всем, что испытал от той женщины, и она сказала: "О сын моего дяди, изъяснение знака ладонью и пятью пальцами таково: приходи через пять дней; а ее знак зеркалом и опусканием и поднятием красного платка и то, что она высунула голову из окна, означает: сиди возле лавки красильщика, пока к тебе не придет мой посланный".
И когда я услышал эти слова, в моем сердце загорелся огонь, и я воскликнул: "Клянусь Аллахом, о дочь моего дяди, ты права в этом объяснении! Я видел в переулке красильщика-еврея!"
И я заплакал, а дочь моего дяди сказала мне: "Укрепи свою решимость и будь тверд сердцем; другой охвачен любовью несколько лет и стоек против жара страсти, а ты влюблен только пять дней, так почему же ты так горюешь?"
И она принялась утешать меня речами и принесла мне еду, и я взял кусочек и хотел его съесть, но не мог. И я отказался от питья и еды и расстался со сладостью сна, и мое лицо пожелтело, и красоты мой изменились, так как я прежде не любил и вкушал жар любви только в первый раз. И я ослаб, и дочь моего дяди ослабла изза меня, и она рассказывала мне о состоянии влюбленных и любящих, чтобы меня утешить, каждую ночь, пока я не засну, а просыпаясь, я находил ее не спящей из-за меня, и слезы бежали у нее по щекам.
И я жил так, пока не прошли эти пять дней, и тогда дочь моего дяди нагрела мне воды и выкупала меня, и надела на меня одежду, и сказала: "Отправляйся к ней. Да исполнит Аллах твою нужду и да приведет тебя к тому, чего ты хочешь от твоей любимой!"
И я пошел, и шел до тех пор, пока не пришел к началу того переулка, а день был субботний, и я увидел, что лавка красильщика заперта. Я просидел подле нее, пока не прокричали призыв к предзакатной молитве; и солнце пожелтело, и призвали к вечерней молитве, и настала ночь, а я не видел ни следа той женщины и не слышал ни звука, ни вести. И я испугался, что сижу один, и поднялся и шел, точно пьяный, пока не пришел домой, а войдя, я увидел, что дочь моего дяди, Азиза, стоит, схватившись одной рукой за колышек, вбитый в стену, а другая рука у нее на груди, и она испускает вздохи и говорит такие стихи:
"Сильна бедуинки страсть, родными покинутой,
По иве томящейся и мирте Аравии!
Увидевши путников, огнями любви она
Костер обеспечит им, слезами бурдюк нальет,
И все ж не сильней любви к тому, кого я люблю,
Но грешной считает он меня за любовь мою".
А окончив стихи, она обернулась и увидала меня, и, вытерев слезы рукавом, улыбнулась мне в лицо и сказала: "О сын моего дяди, да обратит Аллах тебе на пользу то, что он даровал тебе! Почему ты не провел ночь подле твоей любимой и не удовлетворил твое желание с нею?" А я, услышав ее слова, толкнул ее ногою в грудь, и она упала на стену и ударилась лбом о косяк, а там был колышек, и он попал ей в лоб. И, посмотрев на нее, я увидел, что ее лоб рассечен и течет кровь..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Сто пятнадцатая ночь
Когда же настала сто пятнадцатая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж-аль-Мулуку: "Когда я ударил дочь моего дяди в грудь ногою, она наткнулась на косяк, и колышек попал ей в лицо, и она раскроила себе лоб, и потекла кровь. И она промолчала и не сказала ни слова, но тотчас же встала и, оторвав лоскуток, заткнула им рану, повязала ее повязкою и вытерла кровь, лившуюся на ковер, как ни в чем не бывало, а потом она подошла ко мне и улыбнулась мне в лицо и сказала нежным голосом: "Клянусь Аллахом, о сын моего дяди, я говорила это, не смеясь над тобою и над нею! Я мучилась головной болью, и у меня было в мыслях пустить себе кровь, а сейчас моей голове стало легче, и лоб облегчился. Расскажи мне, что с тобою было сегодня".
И я рассказал обо всем, что мне выпало из-за этой женщины, и, рассказавши, заплакал, но Азиза молвила: "О сын моего дяди, радуйся успеху в твоем намерении к осуществлению твоих надежд! Поистине, это знак согласия, и он состоит в том, что она скрылась от тебя, так как желает тебя испытать: стоек ты или нет и правда ли ты любишь ее, или нет. А завтра отправляйся на прежнее место и посмотри, что она тебе укажет; ты близок к радостям, и твои печали прекратились".
И она принялась утешать меня в моем горе, а я все больше огорчался и печалился. А потом она принесла мне еду, но я толкнул поднос ногою, так что все блюда разлетелись по сторонам, и воскликнул: "Все, кто влюблен, - одержимые, и они не склонны к пище и не наслаждаются сном!" Но дочь моего дяди, Азиза, сказала: "Клянусь Аллахом, о сын моего дяди, - это признак любви!" - и у нее потекли слезы. Она подобрала черепки от блюд и остатки кушанья и стала развлекать меня рассказами, а я молил Аллаха, чтобы настало утро. А когда утро наступило и засияло светом и заблистало, я отправился к той женщине и торопливо вошел в переулок и сел на лавочку. И вдруг окошко распахнулось, и она высунула голову из окна, смеясь, а затем она скрылась и вернулась, и с ней было зеркало, кошель и горшок, полный зеленых растений, а в руках у нее был светильник. И первым делом она взяла в руки зеркало и, сунув его в кошель, завязала его и бросила в комнату, а затем опустила волосы на лицо и на миг приложила светильник к верхушкам растений, а после того взяла все это и ушла, заперев окно. И мое сердце разрывалось от этого и от ее скрытых знаков и тайных догадок, а она не сказала мне ни слова, и моя страсть от этого усилилась и любовь и безумие увеличились.
И я вернулся назад с плачущим оком и печальным сердцем, и вошел в свой дом, и увидел, что дочь моего дяди сидит лицом к стене. И сердце ее горело от забот и огорчений и ревности, но любовь помешала ей сказать мне что-нибудь о своей страсти, так как она видела, что я влюблен и безумен. И я посмотрел на нее и увидел у нее на голове две повязки: одна из-за удара в лоб, а другая - на глазу, так как он стал у нее болеть от долгого плача. И она была в наихудшем состоянии и, плача, говорила такие стихи:
"Аллахом клянусь, друзья, владеть не могу я тем,
Что Лейле [179] Аллах судил, ни тем, что судил он мне.
Другому он дал ее, а мне к ней любовь послал;
Зачем не послал он мне другое, чем к Лейле страсть?"
А окончив стихи, она посмотрела и увидела меня, продолжая плакать, и тогда она вытерла слезы и поднялась ко мне, но не могла говорить, таково было ее волнение.
И она помолчала некоторое время, а потом сказала: "О сын моего дяди, расскажи мне, что выпало тебе в этот раз"; и я рассказал ей обо всем, что случилось, и тогда она воскликнула: "Терпи, пришла пора твоей близости с нею, и ты достиг исполнения твоих надежд! Тем, что она показала тебе зеркало и засунула его в кошель, она говорит тебе: когда нырнет в темноту солнце; а опустив волосы на лицо, она сказала: когда придет ночь и опустится темный мрак и покроет свет дня - приходи. А ее Знак горшком с цветами говорит: когда придешь, войди в сад за переулком; а знак свечою означает: когда войдешь в сад, жди там; и где найдешь горящий светильник, туда и отправляйся, и садись возле него, и жди меня: поистине, любовь к тебе меня убивает".
И, услышав слова дочери моего дяди, я воскликнул от чрезмерной страсти и сказал: "Сколько ты еще будешь обещать и я стану ходить к ней, не достигая цели? Я не вижу в твоем объяснении правильного смысла!"
И дочь моего дяди засмеялась и сказала: "У тебя должно остаться терпения лишь на то, чтобы вытерпеть остаток этого дня, пока день не повернет на закат и не придет ночь с ее мраком, и тогда ты насладишься единением и осуществлением надежд, и это - слова истины без лжи. - И она произнесла такое двустишие:
Всех дней складки - пусть расправятся,
И в дома забот не ставь ноги.
Скольких дел нам не легко достичь,
Но за ними близок счастья миг".
И потом она подошла ко мне и стала утешать меня мягкими речами, но не осмеливалась принести мне какойнибудь еды, боясь, что я на нее рассержусь, и не надеялась она, что я склонюсь к ней. Она только хотела подойти ко мне и снять с меня платье, а потом она сказала мне: "О сын моего дяди, сядь, я расскажу тебе что-нибудь, что займет тебя до конца дня; и если захочет Аллах великий, не придет еще ночь, как ты уже будешь подле твоей любимой".
Но я не стал смотреть на нее и принялся ждать прихода ночи и говорил: "Господи, ускорь приход ночи!" А когда пришла ночь, моя двоюродная сестра горько заплакала и дала мне зернышко чистого мускуса и сказала: "О сын моего дяди, положи это зернышко в рот [180] и когда ты встретишься со своей любимой и удовлетворишь с нею свою нужду и она разрешит тебе то, что ты желаешь, скажи ей такой стих:
О люди влюбленные, Аллахом молю сказать,
Что сделает молодец, коль сильно полюбит он?"
А потом она поцеловала меня и заставила поклясться, что я произнесу этот стих из стихотворения, только когда буду выходить от этой женщины; и я отвечал: "Слушаю и повинуюсь". И я вышел вечерней порой, и пошел, и шел до тех пор, пока не достиг сада. И я нашел его ворота открытыми, и вошел, и увидел вдали свет, и направился к нему; и, дойдя до него, я увидел большое помещение со сводом, над которым был купол из слоновой кости и черного дерева, и светильник был подвешен посреди купола. А помещение устлано было шелковыми коврами, шитыми золотом и серебром, и тут была большая горящая свеча в подсвечнике из золота, стоявшая под светильником, а посредине помещения был фонтан с разными изображениями, а рядом с фонтаном - скатерть, покрытая шелковой салфеткой, подле которой стояла большая фарфоровая кружка, полная вина, и хрустальный кубок, украшенный золотом. А возле всего этого стоял большой закрытый серебряный поднос. И я открыл его и увидел на нем всевозможные плоды: фиги, гранаты, виноград, померанцы, лимоны и апельсины; и между ними были разные цветы: розы, жасмины, мирты, шиповник и нарциссы и всякие благовонные растения.
И я обезумел при виде этого помещения и обрадовался крайней радостью, и моя забота и горесть прекратились, но только я не нашел там ни одной твари Аллаха великого..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Сто шестнадцатая ночь
Когда же настала сто шестнадцатая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж-аль-Мулуку: "И я обезумел при виде этого помещения и обрадовался крайней радостью, но только я не нашел там ни одной твари Аллаха великого и не видел ни раба, ни невольницы и никого, кто бы заботился обо всем этом или сохранял эти вещи. И я сидел в этом покое, ожидая прихода моей любимой, пока не прошел первый час ночи, и второй час, и третий - а она не приходила. И во мне усилились муки голода, так как я некоторое время не ел пищи из-за сильной любви; и когда я увидел это место и мне стало ясно, что дочь моего дяди правильно поняла знаки моей возлюбленной, я отдохнул душою и почувствовал муки голода. И возбудили во мне желание запахи кушаний, бывших на скатерти, когда я пришел в это место, и душа моя успокоилась относительно единения с любимой, и захотелось мне поесть. Я подошел к скатерти и поднял покрывало и увидел посередине ее фарфоровое блюдо с четырьмя подрумяненными курицами, облитыми пряностями, а вокруг блюда стояли четыре тарелки: одна с халвой, другая с гранатными зернышками, третья с баклавой [181] и четвертая с пышками, и на этих тарелках было и сладкое и кислое. И я поел пышек и съел кусочек мяса и, принявшись за баклаву, съел немного и ее, а потом я обратился к халве и съел ее ложку, или две, или три, или четыре, и съел немного курятины и кусок хлеба. И тогда мой живот наполнился, и суставы у меня расслабли, и я слишком размяк, чтобы не спать, и положил голову на подушку, вымыв сначала руки, и сон одолел меня, и я не знаю, что случилось со мной после этого. И я проснулся только тогда, когда меня обжег жар солнца, так как я уже несколько дней не вкушал сна; и, проснувшись, я нашел у себя на животе соль и уголь. Я встал на ноги и стряхнул одежду и повернулся направо и налево, но не увидел никого, и оказалось, что я лежал на мраморных плитах, без постели, и я смутился умом и огорчился великим огорчением, и слезы побежали у меня по щекам, и я опечалился о самом себе. И, поднявшись, я отправился домой, и когда пришел туда, то увидел, что дочь моего дяди ударяет рукой в грудь и плачет, проливая слезы и соперничая с облаками, что льют дождь, и она говорила такие стихи:
"Дует ветер из мест родных, тихо вея;
И дыханьем любовь в душе взволновал он.
Ветер с востока! Пожалуй к нам поскорее!
Всем влюбленным удел есть свой и удача.
Коль могла бы обнять тебя - обняла бы,
Как влюбленный любимой стан обнимает.
Коль не вижу я брата лик, пусть отнимет
Жизни радость совсем Аллах, и довольно.
Если бы знать мне, растаяло ль его сердце,
Как мое, от огня любви пламенея,
А увидев меня, она поспешно встала и вытерла слезы, и обратилась ко мне с мягкой речью, и сказала: "О сын моего дяди, ты охвачен любовью, и Аллах был к тебе милостив, внушив той, кого ты любишь, любовь к тебе, а я в слезах и в горе из-за разлуки с тобой. Кто меня упрекнет и кто оправдает? Но Аллах да не взыщет с тебя из-за меня!"
Потом она улыбнулась мне и, сняв с меня одежду, расправила ее и сказала: "Клянусь Аллахом, это не запах того, кто наслаждался со своею любимой! Расскажи же мне, что с тобой случилось, о сын моего дяди!" И я рассказал ей обо всем, что случилось со мною, и она второй раз улыбнулась гневной улыбкой и воскликнула: "Поистине, мое сердце полно боли! Пусть не живет тот, кто делает тебе больно! Эта женщина сильно превозносится над тобою, и, клянусь Аллахом, о сын моего дяди, я боюсь для тебя зла от нее. Знай, о сын моего дяди, объяснение соли такое: ты потонул во сне и похож на скверное кушанье, отвратительное для души, и тебя следует посолить, чтобы ты не был извергнут обратно. Ты объявляешь себя благородным влюбленным, а сон для влюбленных запретен, и твои притязания на любовь лживы. Но и ее любовь к тебе тоже лживая, так как, увидя, что ты спишь, она не разбудила тебя; если бы ее любовь была искренна, она бы, наверное, тебя разбудила. А что до угля, то объяснение этого знака такое: очерни Аллах твое лицо, раз ты ложно объявил себя любящим; ты - молодое дитя, и у тебя только и заботы, что поесть, попить да поспать. Вот объяснение ее знаков, да освободит тебя от нее великий Аллах!"
Услышав эти слова, я ударил себя рукою в грудь и воскликнул: "Клянусь Аллахом, это и есть истина, так как я спал, а возлюбленные не спят! Я сам себе обидчик, и больше всего повредили мне сон и еда! Что теперь будет?"
И я сильно заплакал и сказал дочери моего дяди: "Укажи мне, что сделать, и пожалей меня - пожалеет тебя Аллах! - иначе я умру". А дочь моего дяди любила меня великой любовью..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Сто семнадцатая ночь
Когда же настала сто семнадцатая ночь, она сказала:
"Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж-аль-Мулуку: "И я сказал дочери моего дяди: "Укажи мне, что сделать, и пожалей меня пожалеет тебя Аллах!" А она любила меня великой любовью, и ответила: "На голове и на глазах! Но только, о сын моего дяди, я много раз говорила тебе: если бы я могла входить и выходить, я бы, наверное, свела тебя с нею в ближайшее время и накрыла бы вас своим подолом, и я поступаю с тобою так лишь для того, чтобы ты был доволен. Если захочет Аллах великий, я не пожалею крайних усилий, чтобы свести вас; послушай же моих слов и повинуйся моему приказу. Иди в то самое место и сиди там, а когда будет время вечера, сядь там же, где ты сидел, и остерегайся что-нибудь съесть, так как пища навлекает сон. Берегись же заснуть; она придет к тебе только после того, как минует четверть ночи, да избавит Аллах тебя от ее зла!"
Услышав эти слова, я обрадовался и стал молиться Аллаху, чтобы прошла ночь, а когда ночь прошла, я хотел уходить, и дочь моего дяди сказала мне: "Если встретишься с нею, скажи ей тот прежний стих, когда будешь уходить". И я ответил: "На голове и на глазах!" - и вышел и пошел в сад, и увидел, что помещение убрано так, как я видел в первый раз, и там было все, что нужно из кушаний, закусок и напитков, цветов и прочего. Я поднялся в это помещение и почувствовал запах кушаний, и моей душе захотелось их, и я удерживал ее несколько раз, но не мог удержать. И я встал и, подойдя к скатерти, сиял покрывало и увидел блюдо кур, вокруг которого были четыре тарелки кушаний четырех сортов. И я съел по кусочку от каждого кушанья, и съел немного халвы и кусок мяса, и выпил шафранной подливки, которая мне понравилась, и я пил ее много, черпая ложкой, пока не насытился и не наполнил себе живот. А после этого мои веки опустились, и, взяв подушку, я положил ее под голову, думая: "Может быть, я прилягу на нее и не засну". Но глаза мои сомкнулись, и я заснул и не проснулся раньше, чем взошло солнце; и я нашел у себя на животе игральную кость, палочку для игры в таб, финиковую косточку и семечко сладкого рожка. И в помещении не было никакой подстилки или чего-либо другого, и казалось, что там ничего не было.
И я встал, стряхнул с себя все это, и вышел рассерженный, и шел, пока не дошел до дому. И я увидел, что дочь моего дяди испускает глубокие вздохи и говорит такие стихи:
"Худ я телом, и ранено мое сердце,
И струятся вдоль щек моих слез потоки,
И любимый упорен так в обвиненьях,
Но прекрасный что сделает-то прекрасно.
О сын дяди! Наполнил ты страстью сердце,
Мои очи от горьких слез заболели".
И я начал бранить дочь моего дяди и ругать ее, и она заплакала, а потом вытерла слезы и, подойдя ко мне, поцеловала меня и стала прижимать меня к груди, а я отстранялся от нее и укорял себя.
"О сын моего дяди, - сказала она мне, - ты, кажется, заснул сегодня ночью". И я отвечал ей: "Да, а проснувшись, я нашел игральную кость, палочку для игры в таб, финиковую косточку и семечко сладкого рожка, и я не Знаю, почему она так сделала". И я заплакал и, обратившись к Азизе, сказал: "Растолкуй мне, на что она указывает этими знаками, и скажи, что мне делать. Помоги мне в том, что со мной случилось!" - "На голове и на глазах! - сказала она. - Палочкой от таба, которую она положила тебе на живот, она указывает, что ты пришел, а твое сердце отсутствовало; и она как будто говорит тебе: любовь не такова, не причисляй же себя к любящим. А косточкой финика она говорит тебе: если бы ты был влюблен, твое сердце, наверно, горело бы от любви, и ты не вкушал бы сладости сна, ибо любовь сладка, как финик, и зажигает в душе уголь. Рожковым семечком она тебе указывает, что сердце любимого утомилось, и говорит тебе: терпи разлуку с нами, как терпел Иов". Когда я услышал это толкование, в моей душе вспыхнули огни и в моем сердце усилились горести, и я вскричал: "Аллах предопределил мне спать, так как у меня мало счастья! О дочь моего дяди, - сказал я потом, - заклинаю тебя жизнью, придумай мне хитрость, чтобы я мог добраться до нее". И Азиза заплакала и отвечала: "О Азиз, сын моего дяди, мое сердце полно дум, и я не могу говорить. Но иди сегодня вечером в то же место и остерегайся уснуть, тогда ты достигнешь желаемого. Вот так лучше всего поступить, и конец". - "Если захочет Аллах, я не засну и сделаю так, как ты мне велишь", - сказал я; и дочь моего дяди поднялась и принесла мне пищу, говоря: "Поешь теперь вдоволь, чтобы у тебя не осталось желания". И я поел досыта, а когда пришла ночь, Азиза принесла мне великолепное платье, одела меня в него и взяла с меня клятву, что я скажу той женщине упомянутый стих, и предостерегла меня от сна. А потом я вышел от дочери моего дяди и отправился в сад и пошел в помещение. Я посмотрел на сад и стал открывать себе глаза пальцами и трясти головой, а когда пришла ночь..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Сто восемнадцатая ночь
Когда же настала сто восемнадцатая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж-аль-Мулуку: "И я вошел в сад и поднялся в помещение, и посмотрел на сад. И когда пришла ночь, я стал открывать себе глаза пальцами и трясти головой. Я проголодался оттого, что не спал; и на меня повеяло запахом кушаний, и мой голод усилился, и тогда я направился к скатерти и, сняв покрывало, съел от каждого кушанья по кусочку. Я съел кусок мяса и, подойдя к фляге с вином, сказал себе: "Выпью кубок!", и выпил, а потом выпил второй и третий, до десяти, и меня ударило воздухом, и я упал на землю, как убитый, и пролежал так, пока не настал день. И я проснулся и увидал себя вне сада, и на животе у меня был острый нож и железный дирхем. И я испугался, и взял их и принес домой, и увидел, что дочь моего дяди говорит: "Поистине, я в этом доме бедная и печальная, нет мне помощника, кроме палача!"
И, войдя, я упал во всю длину, и выронил из рук нож и дирхем, и лишился чувств; а очнувшись от обморока, я осведомил Азизу о том, что со мною произошло, и сказал ей: "Я не достиг желаемого!" И она сильно опечалилась за меня, увидев, что я плачу и мучаюсь, и сказала: "Я уже обессилела, советуя тебе не спать, ты не слушаешь моих советов. Мои слова тебе ничем не помогут". - "Заклинаю тебя Аллахом, растолкуй мне, на что указывает нож и железный дирхем!" - сказал я ей; и она отвечала: "Железным дирхемом она указывает тебе на свой правый глаз и заклинает тебя им и говорит: "Клянусь господом миров и моим правым глазом, если ты вернешься другой раз и уснешь, я зарежу тебя этим ножом!" И я боюсь для тебя зла от ее коварства, о сын моего дяди, и мое сердце полно печали о тебе, но я не могу говорить. Если ты знаешь, что, вернувшись к ней, не заснешь, - возвращайся к ней и берегись сна, тогда ты получишь то, что тебе нужно; если же ты знаешь, что, вернувшись к ней, заснешь, как всегда, и после этого пойдешь к ней и вправду заснешь, - она тебя зарежет".
"А как же мне поступить, о дочь моего дяди? Прошу тебя, ради Аллаха, помоги мне сегодня ночью!" - воскликнул я, и она сказала: "На глазах и на голове! Но только если ты послушаешься моих слов и будешь повиноваться моему приказу, нужда твоя будет исполнена". - "Я слушаю твои слова и повинуюсь твоему приказу!" - воскликнул я; и она сказала: "Когда настанет время уходить, я скажу тебе". А затем она прижала меня к груди и, положив меня в постель, до тех пор растирала мне ноги, пока меня не охватила дремота, а когда я погрузился в сон, она взяла опахало, села около изголовья и обвевала мое лицо до конца дня. А под вечер она разбудила меня; и, проснувшись, я увидел, что она у моего изголовья с опахалом в руках и так плачет, что слезы промочили ей одежду, но, увидев, что я проснулся, она вытерла слезы и принесла кое-какой еды; и когда я стал отказываться, сказала мне: "Разве я не говорила тебе: "Слушайся меня и ешь". И я принялся есть, не противореча ей, и она клала мне пищу в рот, а я жевал, пока не наполнился, и потом она напоила меня отваром грудной ягоды с сахаром и, вымыв мне руки, осушила их платком и обрызгала меня розовой водой. И я сидел с ней в полном здоровье, а когда смерклось, она надела на меня одежду и сказала: "О сын моего дяди, бодрствуй всю ночь и не засыпай; она придет к тебе сегодня только в конце ночи, и если захочет Аллах, ты сегодня ночью встретишься с нею. Но не забудь моего наставления". И она заплакала, и моему сердцу стало больно за нее, что она так много плачет. "Какое же это наставление?" - спросил я; и она сказала: "Когда будешь уходить от нее, скажи ей стих, который я раньше говорила"" И я ушел от нее радостный, и отправился в сад, и вошел в помещение сытый, и сел, и бодрствовал до четверти ночи. А затем ночь показалась мне длинной, как год, и я сидел, бодрствуя, пока не прошло три четверти ночи и закричали петухи, и я почувствовал сильный голод из-за долгого бдения. И я подошел к столику и ел, пока не насытился, и голова моя отяжелела, и я захотел заснуть, но вдруг увидел свет, который приближался издалека. Тогда я встал, вымыл руки и рот и разбудил свою душу, и через малое время вдруг та женщина приходит с десятью девушками, и она между ними - как луна между звезд. На ней было платье из зеленого атласа, вышитое червонным золотом, и она была такова, как сказал поэт:
Кичится с любимыми, одета в зеленое,
Застежки расстегнуты и кудри распущены.
"Как имя?" - я ей сказал; она мне ответила:
"Я та, что всех любящих сердца прижгла углями". И стал я ей сетовать на то, что терпел в любви.
Она ж: "Не знаешь ты, что камню ты плачешься?"
"Пусть камень - душа твоя, - в ответ я сказал тогда,
Заставил ведь течь Аллах из камня воды поток".
И, увидев меня, она засмеялась и воскликнула: "Как это ты не заснул и сон не одолел тебя? Раз ты бодрствовал всю ночь, я знаю, что ты - влюбленный, так как примета любящих - не спать ночью в борьбе со страстями".
Затем она обратилась к невольницам и подмигнула им, и те удалились; а она подошла ко мне, и прижала меня к груди и поцеловала меня, а я поцеловал ее, - и это была ночь радости для сердца и прохлады для взора, как сказал о ней поэт:
Век приятнее я не знал ночей, чем такая ночь,
Когда кубок мой не стоял совсем без дела.
Различил я сон и глаза мои в эту ночь совсем,
По браслет ножной я с серьгою свел надолго.
И мы легли вместе и проспали до утра, и тогда я хотел уйти, но он вдруг схватила меня и сказала: "По стой, я тебе что то скажу..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Сто девятнадцатая ночь
Когда же настала сто девятнадцатая ночь, она сказала: "Дошло до маня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж-аль-Мулуку: "Когда я хотел уйти, она схватила меня и сказала: "Постой, я тебе что то расскажу и дам тебе наставление".
И я остановился, а она развязала платок и, вынув оттуда этот лоскут, разостлала его передо мною, и я увидел там изображение газели вот такого вида, и до крайности удивился и взял его. И мы с кою условились, что я буду приходить к ней каждую ночь в этот сад, а потом я ушел от нее радостный и от радости забыл тот стих, который мне поручила сказать дочь моего дяди. А та женщина, давая мне лоскут с изображением газели, сказала:
"Это работа моей сестры". - "Как же имя твоей сестры?" - спросил я ее, и она ответила: "Ее имя - Нураль-Худа; храни этот лоскут". И я простился с нею, и удалился радостный, и пошел, а войдя к дочери моего дяди, я увидел, что она лежит; но, увидав меня, она встала (а слезы ее лились) и подошла ко мне, и поцеловала меня в грудь, и спросила: "Сделал ли ты так, как я тебе поручила, и сказал ли стих?" - "Я забыл его, и меня от него отвлекло не что иное, как изображение этой газели", - ответил я и кинул лоскут перед Азизой, а она поднялась и села, будучи не в состоянии терпеть, и, проливая из глаз слезы, сказала такие два стиха:
"К разлуке стремящийся, потише!
Не дай обмануть тебя объятьям!
Потише! Обман ведь свойствен року,
И дружбы конец - всегда разлука".
А окончив говорить стихи, она сказала: "О сын моего дяди, подари мне этот лоскуток!" И я подарил его ей, а она взяла его и разостлала и увидела, что на нем. А когда мне пришло время уходить, дочь моего дяди сказала: "Иди, сопровождаемый благополучием, а когда будешь уходить от нее, скажи ей стих из стихотворения, который я тебе сказала раньше, а ты его забыл". - "Повтори его!" - сказал я ей; и она повторила, и после этого я пошел в сад и поднялся в помещение, где нашел эту женщину ожидающей. И, увидев меня, она поднялась, поцеловала меня и посадила к себе на колени, и мы поели и выпили и удовлетворили свои желания, как раньше, а когда наступило утро, я сказал ей тот стих, то есть:
"О люди влюбленные. Аллахом прошу сказать,
Что делает молодец, коль сильно полюбит он?"
И когда она услышала его, из глаз ее пролились слезы, и она сказала:
"Скрывает он страсть свою и тайну хранит свою,
И терпит во всех делах смиренно и стойко он".
А я запомнил этот стих, радуясь, что исполнил просьбу дочери моего дяди, и вышел, и, придя к ней, нашел ее лежащей, а моя мать сидела у ее изголовья и плакала о том, что с ней сталось. И когда я вошел к Азизе, моя мать сказала мне: "Пропади ты, о двоюродный брат! Как это ты оставляешь дочь своего дяди, когда ей нехорошо, и не спрашиваешь о ее болезни!"
А дочь моего дяди, увидя меня, подняла голову и села и спросила: "О Азиз, сказал ли ты ей стих, который я говорила тебе?" - "Да", - отвечал я ей; и, услышав его, она заплакала, и она сказала мне другой стих, а я его запомнил. "Скажи мне его", - попросила Азиза; и когда я сказал ей стих, она горько заплакала и произнесла такое двустишие:
"Но как же скрывать ему, коль страсть ему смерть несет
И сердце его что день, то вновь разрывается?
Стремился к терпенью он смиренно, но мог найти
Лишь боль для души своей, любовью истерзанной.
Когда ты войдешь к ней, как обычно, скажи ей эти два стиха, которые ты услышал", - сказала дочь моего дяди; а я ответил ей: "Слушаю и повинуюсь". И затем я пошел к ней, как всегда, в сад, и между нами было то, что было, и описать это бессилен язык. А собираясь уйти, я сказал ей те два стиха до конца, и когда она их услышала, слезы потекли у нее из глаз, и она произнесла слова поэта:
"А если он не найдет терпенья, чтобы тайну скрыть,
По-моему, только смерть пристойна тогда ему".
И я запомнил этот стих и пошел домой, а войдя удочери моего дяди, я увидел, что она лежит без чувств, а моя мать сидит у нее в головах. Но, услышав мой голос, Азиза открыла глаза и спросила: "О Азиз, сказал ли ты ей стихи?" - "Да", - отвечал я; и, услышав их, она сказала мне такой стих: "А если он не найдет..." и так далее. И когда дочь моего дяди услышала его, она вторично лишилась чувств, а очнувшись, она произнесла два такие стиха:
"Я слышу и слушаюсь! Умру! Передайте же
Привет от меня тому, кто счастья лишил меня.
Во здравье да будет тем, кто счастливы, счастье их,
А бедной влюбившейся лишь скорбь суждено глотать".
А потом, когда настала ночь, я отправился, по обыкновению, в сад и нашел ту женщину ожидающей меня. Мы сели, поели и выпили, и сделали наше дело, и проспали до утра, а собираясь уйти, я повторил ей то, что сказала дочь моего дяди; и, услышав это, она испустила громкий крик и расстроилась и сказала: "Ах, клянусь Аллахом, та, что сказала эти стихи, умерла!" - и она заплакала и спросила: "Горе тебе, в каком ты родстве со сказавшей этот стих?" - "Она дочь моего дяди", - отвечал я. И женщина воскликнула: "Ты лжешь, клянусь Аллахом! Если бы она была дочерью твоего дяди, ты бы испытывал к ней такую же любовь, как она к тебе! Это ты ее убил. Убей тебя Аллах, как ты убил ее! Клянусь Аллахом, если бы ты рассказал мне, что у тебя есть двоюродная сестра, я не приблизила бы тебя к себе!" - "О, она толковала мне знаки, которые ты мне делала, и это она научила меня, как мне с тобою сблизиться и как поступать с тобою. Если бы не она, я бы не достиг тебя", - сказал я. "Разве она знала про пас?" - спросила женщина; и я сказал: "Да". И тогда она воскликнула: "Да погубит Аллах твою молодость, как ты ей погубил ее юность! Иди посмотри на нее", - сказала она потом. И я пошел с расстроенным сердцем и шел до тех пор, пока не достиг нашего переулка. И я услышал вопли и спросил, что такое, и мне сказали: "Мы нашли Азизу за дверью мертвой".
И я вошел в дом, и, увидя меня, моя мать сказала: "Грех за нее на твоей совести и лежит на твоей шее!
Да не отпустит тебе Аллах ее крови..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Ночь, дополняющая до ста двадцати
Когда же настала ночь, дополняющая до ста двадцати, она сказала: дошло до меня, о счастливый царь, что юный Азиз говорил Тадж-аль-Мулуку: "И я вошел в дом, и, увидя меня, моя мать сказала: "Грех за нее на твоей совести! Да не отпустит тебе Аллах ее кровь! Пропади ты, о двоюродный брат!"
А потом пришел мой отец, и мы обрядили Азизу, и вынесли ее, и проводили носилки на кладбище, где ее закопали; и мы устроили над ее могилой чтения Корана и пропели у могилы три дня. И затем мы вернулись и пришли домой, и я грустил о ней, и моя мать подошла ко мне и сказала: "Я хочу знать, что ты с ней такое сделал, что у нее лопнул желчный пузырь! О дитя мое, я все время ее спрашивала, отчего она больна, но она ничего мне не сообщила и не рассказала мне ни о чем. Заклинаю тебя Аллахом, расскажи же мне, что ты с ней сделал, почему она умерла". - "Я ничего не сделал", - отвечал я. И моя мать воскликнула: "Да отомстит тебе за нее Аллах! Она ничего не сказала мне, но скрывала свое дело, пока не умерла, простив тебе; и когда она умирала, я была у нее, и она открыла глаза и сказала мне: "О жена моего дяди, да сочтет Аллах твоего сына неповинным за мою кровь и да не взыщет с него за то, что он со мной сделал! Аллах только перенес меня из преходящей обители здешней жизни в вечную обитель будущей жизни!" И я сказала ей: "О дочь моя, да сохранит он тебя и твою юность!" - и стала ее расспрашивать, почему она захворала, но она ничего не сказала, а потом улыбнулась и молила: "О жена моего дяди, скажи твоему сыну, когда он захочет уйти туда, куда уходит каждый день, чтобы он, уходя оттуда, сказал такие два слова: "Верность прекрасна, измена дурна!" В этом моя защита для него, чтобы я была за него заступницей и при жизни и после смерти". Потом она дала мне для тебя одну вещь и заставила меня поклясться, что я тебе ее дам, только если увижу, что ты плачешь о ней и рыдаешь; и эта вещь у меня, и когда я увижу тебя в таком состоянии, как она сказала, я отдам ее тебе".
И я попросил: "Покажи мне ее", но моя мать не согласилась, а потом я отвлекся мыслью о наслаждениях и не вспоминал о смерти дочери моего дяди, так как был легкомыслен и хотел проводить целые ночи и дни у моей возлюбленной. И едва я поверил, что пришла ночь, как пошел в сад и нашел эту женщину точно на горячих сковородках от долгого ожидания.
И едва она меня увидела, как уцепилась за меня и поспешила броситься мне на шею и спросила про дочь моего дяди; а я ответил: "Она умерла, и мы устроили по ней поминанья и чтения Корана, и после ее смерти прошло уже четыре ночи, а сегодня - пятая".
И, услышав это, она закричала, заплакала и воскликнула: "Не говорила ли я тебе, что ты убил ее! Если бы ты рассказал мне о ней до ее смерти, я бы, наверное, вознаградила ее за милость, которую она мне сделала. Она сослужила мне службу и привела тебя ко мне, и если бы не она, мы бы с тобой не встретились. Я боюсь, что тебя постигнет несчастье за грех, который ты совершил с нею". - "Она сняла с меня вину перед смертью", - ответил я и рассказал ей о том, что сообщила мне мать; и тогда женщина воскликнула: "Ради Аллаха, когда пойдешь к твоей матери, узнай, что у нее за вещь!" - "Моя мать говорила, - сказал я, - что дочь моего дяди перед смертью дала ей поручение и сказала: "Когда твой сын захочет пойти в то место, куда он обычно уходит, скажи ему такие два слова: "Верность прекрасна, измена дурна".
И женщина, услышав это, воскликнула: "Да помилует ее Аллах великий! Она избавила тебя от меня, а я задумала причинить тебе вред. Но теперь я не стану вредить тебе и тебя расстраивать!" И я удивился этому и спросил: "Что ты хотела раньше со мною сделать, хотя между нами возникла любовь?" И она отвечала: "Ты влюблен в меня, но ты молод годами и прост и в твоем сердце нет обмана, так что ты не знаешь нашего коварства и козней. Будь она жива, она, наверное, была бы тебе помощницей, так как она виновница твоего спасения и спасла тебя от гибели. А теперь я дам тебе наставление: не говори, не заговаривай ни с кем из подобных нам, ни со старой, ни с молодой. Берегись и еще раз берегись: ты простак и не знаешь козней женщин и их коварства. Та, что толковала тебе знаки, умерла, и я боюсь, что ты попадешь в беду и не встретишь никого, кто бы спас тебя от нас после смерти дочери твоего дяди..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Сто двадцать первая ночь
Когда же настала сто двадцать первая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж-аль-Мулуку: "И женщина сказала мне: "Я боюсь, что ты попадешь в беду и не встретишь никого, кто бы освободил тебя от нее. О печаль моя по дочери твоего дяди! О, если бы я знала ее раньше ее смерти, чтобы воздать ей за добро, которое она мне сделала! Я навещу ее могилу, да помилует ее Аллах великий! Она скрыла свою тайну и не выдала того, что знала, и если бы не она, ты бы никогда не достиг меня. Я хочу от тебя одну вещь". - "Какую?" - спросил я; и она сказала: "Вот какую: приведи меня к ее могиле, чтобы я могла посетить ее гробницу, где она лежит, и написать на ней стихи". - "Завтра, если захочет Аллах великий", - ответил я, и затем я пролежал с нею эту ночь, и она через каждый час говорила мне: "О, если бы ты рассказал мне о дочери твоего дяди раньше ее смерти!" - "А что значат эти слова, которые она сказала: "Верность прекрасна, измена дурна"??) - спросил я; но она мне не ответила.
А когда настало утро, она поднялась и, взяв мешок с динарами, сказала мне: "Встань и покажи мне ее могилу, чтобы я могла ее посетить и написать на ней стихи. Я построю над могилой купол и призову на Азизу милость Аллаха, а эти деньги я раздам как милостыню за ее душу". - "Слушаю и повинуюсь", - отвечал я ей и затем пошел впереди нее, а она пошла за мною и стала раздавать милостыню, идя по дороге; и, подавая милостыню, она каждый раз говорила: "Это милостыня за душу Азизы, которая скрывала тайну, пока не выпила чашу гибели, но она не открыла тайны своей любви". И она все время раздавала деньги из мешка, говоря: "За душу Азизы", пока не вышло все, что было в мешке. И мы дошли до могилы, и, увидав могилу, она заплакала и бросилась на нее, а затем она вынула стальной резец и маленький молоточек и стала чертить тонким почерком по камню, лежавшему в изголовье гробницы. И она вывела на камне такие стихи:
Могилу увидел я в саду обветшалую,
Цветов анемона семь на ней выросло.
Спросил: "Чья могила здесь?" Земля мне ответила:
"Будь вежлив! В могиле той влюбленный покоится".
Я молвил: "Храни Аллах, о жертва любви, тебя,
И дай тебе место он в раю, в вышних горницах",
Несчастны влюбленные! На самых могилах их
Скопился прах низости, забыты людьми они.
Коль мог бы, вокруг тебя развел бы я пышный сад
И всходы поил бы я слезами обильными".
И потом она ушла, плача, и я пошел с нею в сад, а она сказала мне: "Ради Аллаха, не удаляйся от меня никогда!" И я отвечал: "Слушаю и повинуюсь!"
И потом я усердно стал посещать ее и заходить к ней, и всякий раз, когда я у нее ночевал, она была со мной добра, и оказывала мне почет, и спрашивала о словах, которые дочь моего дяди, Азиза, сказала моей матери, а я повторял их ей. И я продолжал так жить, поедая, выпивая, сжимая, обнимая и меняя платье из мягких одежд, пока я не потолстел и не разжирел, и не было у меня ни заботы, ни печали, и я забыл о своей двоюродной сестре.
И так продолжалось целый год. А в начале нового года я пошел в баню, и привел себя в порядок, и надел роскошное платье, а выйдя из бани, я выпил кубок вина и стал нюхать благовоние моих одежд, облитых всевозможными духами, - и на сердце у меня было легко, и не знал я обманчивости времени и превратностей случая. А когда пришло время ужина, мне захотелось отправиться к той женщине, и я был пьян и не знал, куда мне идти.
И я пошел к ней, и хмель увел меня в переулок, называемый переулком Начальника; и, проходя по этому переулку, я посмотрел и вдруг вижу: идет старуха, и в одной руке у нее горящая свеча, а в другой свернутое письмо..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Сто двадцать вторая ночь
Когда же настала сто двадцать вторая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша, по имени Азиз, говорил Тадж-аль-Мулуку: "И, войдя в переулок, называемый переулком Начальника, я посмотрел и вдруг вижу - идет старуха, и в одной руке у нее горящая свеча, а в другой свернутое письмо. И я подошел к ней и вдруг вижу - она плачет и говорит такие стихи:
"Посланник с прощением, приют и уют тебе!
Приятно как речь твою мне слышать и сладостно!
О ты, что принес привет от нежно любимого,
Аллах да хранит тебя, нока будет ветер дуть!"
И, увидев меня, она спросила: "О дитя мое, умеешь ли ты читать?" И я ответил ей по своей болтливости: "Да, старая тетушка". И тогда она сказала: "Возьми это письмо и прочти мне его", - и подала мне письмо. И я взял письмо и развернул его и прочитал ей, и оказалось, что в этом письме содержится от отсутствующих привет любимым!
И, услышав это, старуха обрадовалась и развеселилась и стала благословлять меня, говоря: "Да облегчит Аллах твою заботу, как ты облегчил мою заботу!" - а затем она взяла письмо и прошла шага два. А мне приспело помочиться, и я сел на корточки, чтобы отлить воду, и потом поднялся, обтерся, опустил полы платья и хотел идти, - как вдруг старуха подошла ко мне и, наклонившись к моей руке, поцеловала ее и сказала: "О господин, да сделает господь приятной твою юность! Прошу тебя, пройди со мною несколько шагов до этих ворот. Я передала своим то, что ты сказал мне, прочтя письмо, но они мне не поверили; пройди же со мною два шага и прочти им письмо из-за двери и прими от меня праведную молитву". - "А что это за письмо?" - спросил я. "О дитя мое, - отвечала старуха, - оно пришло от моего сына, которого нет со мной уже десять лет. Он уехал с товарами и долго пробыл на чужбине, так что мы перестали надеяться и думали, что он умер, а потом, спустя некоторое время, к нам пришло от него это письмо. А у него есть сестра, которая плачет по нем в часы ночи и дня, и я сказала ей: "Он в добром здоровье"; но она не поверила и сказала: "Обязательно приведи ко мне кого-нибудь, кто прочитает это письмо при мне, чтобы мое сердце уверилось и успокоился мой ум". А ты знаешь, о дитя мое, что любящий склонен к подозрению; сделай же мне милость, пойди со мной и прочти это письмо, стоя за занавеской, а я кликну его сестру, и она послушает из-за двери. Ты облегчишь наше горе и исполнишь нашу просьбу; сказал ведь посланник Аллаха (да благословит его Аллах и да приветствует!): "Кто облегчит огорченному одну горесть из горестей мира, тому облегчит Аллах сотню горестей"; а другое изречение гласит: "Кто облегчит брату своему одну горесть из горестей мира, тому облегчит Аллах семьдесят две горести из горестей дня воскресенья". Я направилась к тебе, не обмани же моей надежды".
"Слушаю и повинуюсь, ступай вперед", - сказал я; и она пошла впереди меня, а я прошел за нею немного и пришел к воротам красивого большого дома (а ворота его были выложены полосами красной меди). И я остановился за воротами, а старуха крикнула по-иноземному; и не успел я очнуться, как прибежала какая-то женщина с легкостью и живостью, и платье ее было подобрано до колен, и я увидел пару ног, смущающих мысли и взор. И она была такова, как сказал поэт:
О, платье поднявшая, чтобы ногу увидеть мог
Влюбленный и мог понять, как прочее дивно.
Бежит она с чашею навстречу любимому,
Людей искушают ведь лишь чаша и кравчий.
И ноги ее, подобные двум мраморным столбам, были украшены золотыми браслетами, усыпанными драгоценными камнями. А эта женщина засучила рукава до подмышек и обнажила руки, так что я увидел ее белые запястья, а на руках ее была пара браслетов на замках с большими жемчужинами и на шее ожерелье из дорогих камней. И в ушах ее была пара жемчужных серег, а на голове платок из полосатой парчи, окаймленный дорогими камнями; и она заткнула концы рубашки за пояс, как будто бы только что работала. И, увидав ее, я был ошеломлен, так как она походила на сияющее солнце, а она сказала нежным и ясным голосом, слаще которого я не слышал: "О матушка, это он пришел читать письмо?" - "Да", - отвечала старуха. И тогда девушка протянула мне руку с письмом, а между нею и дверью было с полшеста расстояния [182], и я вытянул руку, желая взять у нее письмо, и просунул в дверь голову и плечи, чтобы приблизиться к ней и прочесть письмо; и не успел я очнуться, как старуха уперлась головой мне в спину и втолкнула меня (а письмо было у меня в руке), и, сам не знаю как, я оказался посреди дома и очутился в проходе. А старуха вошла быстрее разящей молнии, и у нее только и было дела, что запереть ворота..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
осказках.ру - oskazkax.ru
Сто двадцать третья ночь
Когда же настала сто двадцать третья ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша Азиз говорил Тадж-аль-Мулуку: "Когда старуха втолкнула меня, я не успел очнуться, как оказался в проходе, старуха вошла быстрее разящей молнии, и у нее только и было дела, что запереть ворота. Женщина же, увидев, что я внутри дома, подошла ко мне и прижала меня к груди и опрокинула на землю, и села на меня верхом и так сжала мне живот руками, что я обмер, а затем она обхватила меня руками, и я не мог от нее освободиться, потому что она меня сильно сжала. И потом она повела меня (а старуха шла впереди с зажженной свечой), и мы миновали семь проходов, и посла того она пришла со мною в большую комнату с четырьмя портиками, под которыми могли бы играть в мяч всадники. И тогда она отпустила меня и сказала: "Открой глаза!" И я открыл глаза, ошеломленный оттого, что она меня так сильно сжимала и давила, и увидал, что комната целиком построена из прекраснейшего мрамора, и вся устлана шелком и парчой, и подушки и сиденья в ней такие же. И там были две скамейки из желтой меди и ложе из червонного золота, украшенное жемчугом и драгоценными камнями, и сиденья, и это был дом благоденствия, подходящий лишь для такого царя, как ты.
"О Азиз, - спросила она меня потом, - что тебе любезнее, смерть или жизнь?" - "Жизнь, - ответил я. И она сказала: "Если жизнь тебе любезнее, женись на мне". - "Мне отвратительно жениться на такой, как ты", - воскликнул я, но она ответила: "Если ты на мне женишься, то спасешься от дочери Далилы-Хитрицы".
"А кто такая дочь Далилы-Хитрицы?" - спросил я; и она, смеясь, воскликнула: "Это та, с кем ты дружишь к сегодняшнему дню год и четыре месяца, да погубит ее Аллах великий и да пошлет ей того, кто сильнее ее! Клянусь Аллахом, не найдется никого коварнее ее! Сколько людей она убила до тебя и сколько натворила дел! Как это ты спасся от нее, продружив с нею все это время, и как она тебя не убила и не причинила тебе горя!"
Услышав ее слова, я до крайности удивился и воскликнул: "О госпожа моя, от кого ты узнала о ней?" - "Я знаю ее так, как время знает свои несчастья, - отчала она, - но мне хочется, чтобы ты рассказал мне все, что у тебя с ней случилось, и я могла бы узнать, почему ты от нее спасся".
И я рассказал ей обо всем, что произошло у меня с той женщиной и с дочерью моего дяди Азизой, и она призвала на нее милость Аллаха, и глаза ее прослезились.
Она ударила рукой об руку, услышав о смерти моей двоюродной сестры Азизы, и воскликнула: "На пути Аллаха погибла ее юность! Да воздаст тебе Аллах за нее добром! Клянусь Аллахом, о Азиз, она умерла, а между тем она - виновница твоего спасения от дочери ДалилыХитрицы, и если бы не она, ты бы, наверное, погиб.
Я боюсь за тебя из-за ее коварства, но мой рот закрыт, и я не могу говорить". - "Да, клянусь Аллахом, все это случилось", - сказал я. И она покачала головой и воскликнула: "Не найдется теперь такой, как Азиза!"
"А перед смертью, - сказал я, - она завещала мне сказать той женщине два слова, не более, а именно:
"Верность прекрасна, измена дурна".
Услышав это, женщина вскричала: "Клянусь Аллахом, о Азиз, эти-то два слова и спасли тебя от нее и от убиения ее рукой! Теперь мое сердце успокоилось за тебя: она уже тебя не убьет. Твоя двоюродная сестра выручила тебя и живая и мертвая. Клянусь Аллахом, я желала тебя день за днем, но не могла овладеть тобою раньше, чем теперь, когда я с тобою схитрила и хитрость удалась. Ты пока еще простак, не знаешь коварства женщин и хитростей старух". - "Нет, клянусь Аллахом!" - воскликнул я. И она сказала: "Успокой свою душу и прохлади глаза! Мертвый успокоен, а живому будет милость! Ты - красивый юноша, и я хочу иметь тебя только по установления Аллаха и его посланника (да благословит его Аллах и да приветствует!). Чего ты ни захочешь из денег или тканей, все быстро к тебе явится, и я не буду ничем утруждать тебя. И хлеб у меня тоже всегда испечен, и вода - в кувшине, и я только хочу от тебя, чтобы ты делал со мною то, что делает петух". - "А что делает петух?" - спросил я; и она засмеялась и захлопала в ладоши, и смеялась так сильно, что упала навзничь, а потом она села прямо и воскликнула: "О свет моих глаз, разве ты не знаешь ремесла петуха?" - "Нет, клянусь Аллахом, я не знаю ремесла петуха", - ответил я. И она сказала: "Вот ремесло петуха: ешь, пей и топчи!"
И я смутился от ее слов, а потом спросил: "Это ремесло петуха?" А она сказала: "Да, и теперь я хочу от тебя, чтобы ты затянул пояс, укрепил решимость и любил изо всей мочи". И она захлопала в ладоши и крикнула: "О матушка, приведи тех, кто у тебя находится". И вдруг старуха пришла с четырьмя правомочными свидетелями, неся кусок шелковой материи.
И она зажгла четыре свечи, а свидетели, войдя, приветствовали меня и сели; и тогда женщина встала и закрылась плащом и уполномочила одного из свидетелей заключить брачный договор. И они сделали запись, а женщина засвидетельствовала, что она получила все приданое, предварительное и последующее, и что на ее ответственности десять тысяч дирхемов моих денег..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Сто двадцать четвертая ночь
Когда же настала сто двадцать четвертая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж-аль-Мулуку! "И когда написали запись, она засвидетельствовала, что получила все приданое, предварительное и последующее, и что на ее ответственности десять тысяч дирхемов моих денег, а затем она дала свидетелям их плату, и они ушли откуда пришли. И тогда женщина ушла и, сняв с себя платье, пришла в тонкой рубашке, обшитой золотой каймой, и взяла меня за руку, и поднялась со мной на ложе, говоря: "В дозволенном нет срама".
А потом мы проспали до утра, и я хотел выйти, но вдруг она подошла и сказала, смеясь: "Ой, ой! - ты думаешь, что входят в баню так же, как выходят из нее [183]. Ты, наверное, считаешь меня такой же, как дочь Далилы-Хитрицы. Берегись таких мыслей! Ты ведь мой муж по писанию и установлению, а если ты пьян, то отрезвись и образумься! Этот дом, где ты находишься, открывается лишь на один день каждый год. Встань и посмотри на большие ворота".
И я подошел к большим воротам и увидел, что они заперты и заколочены гвоздями, и, вернувшись к ней, я рассказал ей, что они заколочены и заперты, а она сказала: "О Азиз, у нас хватит муки, крупы, плодов, гранатов, сахару, мяса, баранины, кур и прочего на много лет, и с этой минуты ворота откроются только через год. Я знаю, что ты увидишь себя выходящим отсюда не раньше чем через год". - "Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха!" - воскликнул я. И она сказала: "А чем же здесь тебе плохо, если ты знаешь ремесло петуха, о котором я тебе говорила?"
И она засмеялась, и я также засмеялся и послушался ее и сделал, что она сказала. И я стал у нее жить и исполнял ремесло петуха: ел, пил и любил, пока не прошел год - двенадцать месяцев. А когда год исполнился, она понесла от меня, и я получил через нее сына.
А в начале следующего года я услышал, что открывают ворота. И вдруг люди внесли хлебцы, муку и сахар. И я хотел выти, но она сказала мне: "Потерпи до вечерней поры, и как вошел, так и выйди". И я прождал до вечерней поры и хотел выйти, испуганный и устрашенный, и вдруг она говорит: "Клянусь Аллахом, я не дам тебе выйти, пока не возьму с тебя клятву, что ты вернешься сегодня ночью, раньше чем запрут ворота".
Я согласился на это, и она взяла с меня верные клятвы, мечом, священным списком и разводом [184], что я вернусь к ней, а потом я вышел от нее и отправился в тот сад. И я увидел, что ворота его открыты, как всегда, и рассердился и сказал про себя: "Я отсутствовал целый год и пришел внезапно и вижу, что здесь открыто, как прежде. Я обязательно войду и погляжу, прежде чем пойду к своей матери, - теперь ведь время вечернее", и я вошел в сад..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Сто двадцать пятая ночь
Когда же настала сто двадцать пятая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что Азиз говорил Тадж-аль-Мулуку: "И я вошел в сад и шел, пока не пришел в ту комнату, и я увидел, что дочь Далилы-Хитрицы сидит, положив голову на колени и подперев щеку рукою, и цвет ее лица изменился и глаза впали. И, увидев меня, она сказала: "Слава Аллаху за спасение!" - и хотела подняться, но упала от радости; и я устыдился ее и опустил голову. А потом я подошел к ней, поцеловал ее и спросил: "Как ты узнала, что я приду к тебе сегодня вечером?" - "Я не знала об этом, - сказала она. - Клянусь Аллахом, вот уж год, как я не ведаю вкуса сна и не вкушаю его! Каждую ночь я бодрствую в ожидании тебя, и это со мною случилось с того дня, как ты от меня ушел и я дала тебе платье из новой ткани и ты обещал, что сходишь в баню и придешь. Я просидела, ожидая тебя, первую ночь и вторую ночь и третью ночь, а ты пришел только после такого долгого времени. Я постоянно жду твоего прихода, таково уж дело влюбленных. Я хочу, чтобы ты рассказал мне, почему ты отсутствовал весь этот год".
И я рассказал ей. И когда она узнала, что я женился, ее лицо пожелтело, а потом я сказал: "Я пришел к тебе сегодня вечером и уйду раньше, чем взойдет день". И она воскликнула: "Недостаточно ей того, что она устроила с тобой хитрость и вышла за тебя замуж и заточила у себя на целый год! Она еще взяла с тебя клятву разводом, что ты вернешься к ней этой ночью, раньше наступление дня, и ее душа не позволяет тебе повеселиться у твоей матери или у меня! Ей не легко, чтобы ты провел у когонибудь из нас одну ночь, вдали от нее, так каково же той, от кого ты ушел на целый год, хотя я и знала тебя раньше, чем она. Но да помилует Аллах дочь твоего дяди Азизу! С ней случилось то, что не случилось ни с кем, и она вынесла то, что никто не вынес, и умерла обиженная тобою. А это она защитила тебя от меня. Я думала, что ты меня любить, и отпустила тебя, хотя могла и не дать тебе уйти целым и с жирком и была в силах тебя заточить и погубить".
И она горько заплакала, и разгневалась, и, вся ощетинившись, посмотрела на меня гневным взором. И когда я увидел ее такою, у меня затряслись поджилки, и я испугался ее, и она стала точно ужасная гуль, а я стал точно боб на огне. А потом она сказала: "Нет мне больше от тебя проку, после того как ты женился и у тебя появился ребенок; ты не годишься для дружбы со мною, так как мне будет польза только от холосгого, а женатый мужчина - тот не принес нам никакой пользы. Ты продал меня за этот вонючий пучок цветов! Клянусь Аллахом, я опечалю через тебя эту распутницу, и ты не достанешься ни мне, ни ей!"
Потом она издала громкий крик, и не успел я очнуться, как пришли десять невольниц и бросили меня на землю; и когда я оказался у них в руках, она поднялась, взяла нож и воскликнула: "Я зарежу тебя, как режут козлов, и это будет тебе самым малым наказанием за то, что ты сделал со мною и с дочерью твоего дяди раньше меня".
И, увидев, что я в руках ее невольниц и щеки мои испачканы пылью и рабыни точат нож, я уверился в своей смерти..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Сто двадцать шестая ночь
Когда же настала сто двадцать шестая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что везирь Дандан рассказывал Дау-аль-Макану: "И юноша Азиз говорил Тадж-аль-Мулуку: "И, увидев, что я в руках ее невольниц и щеки мои испачканы пылью и рабыни точат нож, я уверился в своей смерти и воззвал к этой женщине о помощи, но она стала лишь еще более жестока и приказала невольницам скрутить меня. И они скрутили меня и, бросив на спину, сели мне на живот и схватили меня за голову, и две невольницы сели мне на колени, а две другие взяли меня за руки, она же встала с двумя невольницами и приказала им меня бить. И они били меня, пока я не обеспамятел и не ослаб мой голос, а очнувшись, я сказал про себя: "Поистине, умереть зарезанным лучше и легче, чем эти побои!" И я вспомнил слова дочери моего дяди, которая говорила: "Да избавит тебя Аллах от ее зла!" - и стал кричать и плакать, пока не прервался мой голос и у меня не осталось ни звука, ни дыхания. А потом она наточила нож и сказала невольницам: "Обнажите его!"
И вдруг владыка внушил мне произнести те слова, которые говорила дочь моего дяди и завещала мне сказать. "О госпожа, - воскликнул я, - разве ты не знаешь, что верность прекрасна, а измена дурна?" И, услышав это, она воскликнула и сказала: "Да помилуй тебя Аллах, о Азиза! Да воздаст ей Аллах за ее юность раем! Клянусь Аллахом, она была тебе полезна и при жизни и после смерти и спасла тебя от моих рук при помощи этих слов. Но я не могу отпустить тебя так и непременно должна оставить на тебе след, чтобы причинить горе этой распутнице и срамнице, которая спрятала тебя от меня". И она крикнула невольницам и велела им связать мне ноги веревкой, а затем сказала им: "Сядьте на него верхом!", и они это сделали. И тогда она ушла и вернулась с медной сковородкой, которую подвесила над жаровней с огнем и налила туда масла и поджарила в нем серу (а я был без чувств), и потом она подошла ко мне, распустила на мне одежду и перевязала мои срамные части веревкой и, схватив ее, подала ее двум невольницам и сказала: "Тяните за веревку!" И они потянули, а я потерял сознание, и от сильной боли я оказался в другом, нездешнем мире, а она пришла с железной бритвой и оскопила меня, так что я стал точно женщина. И затем она прижгла место отреза и натерла его порошком (а я все был без памяти), а когда я пришел в себя, кровь уже остановилась.
И женщина велела невольницам развязать меня и дала мне выпить кубок вина, а потом сказала: "Иди теперь к той, на которой ты женился и которая поскупилась отдать мне одну ночь! Да помилует Аллах дочь твоего дяди, которая была виновницей твоего спасения и не открыла своей тайны. Если бы ты не произнес ее слов, я наверное бы тебя зарезала! Уходи сейчас же, к кому хочешь! Мне нужно было от тебя только то, что я у тебя отрезала, а теперь у тебя не осталось для меня ничего. Мне нет до тебя охоты, и ты мне не нужен! Поднимайся, пригладь себе волосы и призови милость Аллаха на дочь твоего дяди!"
И она пихнула меня ногой, и я встал, но не мог идти, и я шел понемногу, пока не дошел до дому и, увидя, что двери открыты, я свалился в дверях и исчез из мира.
И вдруг моя жена вышла и подняла меня, и внесла в комнату, и она увидела, что я стал как женщина. А я заснул и погрузился в сон и, проснувшись, увидал себя брошенным у ворот сада..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Сто двадцать седьмая ночь
Когда же настала сто двадцать седьмая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что везирь Дандан рассказывал царю Дау-аль-Макану: "И юноша Азиз говорил Тадж-альМулуку: "И когда я веч ал и очнулся, я увидал, что был брошен у ворот сада. Я поднялся, стеная и охая, и шел, пока не пришел к моему жилищу, и, войдя в него, я нашел мою мать плачущей по мне, и она говорила: "Узнаю ли я, дитя мое, в какой ты земле?" И я подошел и кинулся к ней, а она посмотрела на меня и, узнав меня, увидала, что я нездоров и мое лицо стало желтым и черным.
А я вспомнил о дочери моего дяди и о добре, которое она мне сделала, и уверился, что она меня любила, и заплакал, и моя мать тоже заплакала. "О дитя мое, твой отец умер", - сказала моя мать; и тогда я еще сильнее расстроился и так заплакал, что лишился чувства, а очнувшись, я посмотрел на то место, где сиживала дочь моего дяди, и снова заплакал и едва не лишился чувств от сильного плача.
И я продолжал так плакать и рыдать до полуночи; и моя мать сказала: "Твой отец уже десять дней как умер"; а я ответил ей: "Не стану никогда ни о ком думать, кроме дочери моего дяди! Я заслужил все то, что со мной случилось, раз я пренебрег ею, хотя она меня любила". - "Что же с тобой случилось?" - спросила моя мать. И я рассказал ей, что со мной произошло, и она немного поплакала, а затем она принесла мне кое-чего съестного, и я поел немного и выпил, и повторил ей свою повесть, рассказав обо всем, что мне выпало. И она воскликнула: "Слава Аллаху, что с тобой случилось только это и она тебя не зарезала!"
Потом мать принялась меня лечить и поить лекарствами, пока я не исцелился и не стал вполне здоров и тогда она сказала мне: "О дитя мое, теперь я вынесу тебе то, что твоя двоюродная сестра положила ко мне на сохранение. Эта вещь принадлежит тебе, и Азиза взяла с меня клятву, что я не покажу тебе ее раньше, чем увижу, что ты вспоминаешь свою двоюродную сестру и плачешь и что разорвана твоя связь с другою. А теперь я знаю, что эти условия исполнились".
И она встала и, открыв сундук, вынула оттуда лоскут с изображением этой нарисованной газели (а это был тот лоскут, который раньше я подарил Азизе), и, взяв его, я увидел, что на нем написаны такие стихи:
Красавица, кто тебя нас бросить заставил?
От крайней любви к тебе убит изможденный.
А если не помнишь пас с тех пор, как расстались мы,
То мы - Аллах знает то! - тебя не забыли.
Ты мучишь жестокостью, но мне она сладостна;
Подаришь ли мне когда с тобою свиданье?
И прежде не думал я, что страсть изнуряет нас
И муку душе несет, пока не влюбился.
И только когда любовь мне сердце опутала,
Я страсти стал пленником, едва ты взглянула,
Смягчились хулители, увидя любовь мою,
А ты не жалеешь, Хинд, тобой изнуренных.
Аллахом мечта моя, клянусь, не утешусь я,
В любви коль погибну я - тебя не забуду!
Прочитав эти стихи, я горько заплакал и стал бить себя по щекам; а когда я развернул бумажку, из нее выпала другая записка, и, открыв ее, я вдруг увидел, что там написано: "Знай, о сын моего дяди, я освободила тебя от ответа за мою кровь и надеюсь, что Аллах позволит тебе соединиться с тем, кого ты любишь. Но если с тобой случится что-нибудь из-за дочери Далилы-Хитрили, не ходи опять к ней и ни к какой другой женщине и терпи свою беду. Не будь твой срок долгим, ты бы, наверное, давно погиб; но слава Аллаху, который назначил мой день раньше твоего дня. Привет мой тебе. Береги этот лоскут, на котором изображение газели; не оставляй его и не расставайся с ним: этот рисунок развлекал меня, когда тебя со мной не было..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Сто двадцать восьмая ночь
Когда же настала сто двадцать восьмая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что везирь Дандан рассказывал царю Дау-аль-Макану: "И юноша Азиз говорил Тадж-альМулуку: "Я прочитал то, что написала мне дочь моего дяди, наставляя меня, и она говорила: "Береги эту газель, и пусть она не покидает тебя - она меня развлекала, когда тебя со мной не было. Заклинаю тебя Аллахом, если ты овладеешь той, что нарисовала газель, держись от нее вдали, не давай ей к тебе приблизиться и не женись на ней. Если же она не достанется тебе и ты не сможешь овладеть ею и не найдешь к ней доступа, не приближайся после нее ни к одной женщине. Знай, обладательница этой газели рисует одну газель ежегодно и посылает ее в отдаленнейшие страны, чтобы распространилась весть о ней и о прекрасной ее работе, которую бессильны исполнить жители земли. А к твоей возлюбленной, дочери Далилы-Хитрицы, попала эта газель, и она стала поражать ею людей и показывать ее им, говоря: "У меня есть сестра, которая это вышивает". А она лгунья, раз говорит это, разорви Аллах ее покров!
Вот тебе мое завещание, и я оставляю его тебе лишь потому, что знаю: мир будет для тебя тесен после моей смерти, и, может быть, ты удалишься из-за этого на чужбину и станешь ходить по странам и услышишь о той, что вышила этот образ; и тогда твоя душа пожелает узнать ее, и ты вспомнишь меня, но от этого не будет тебе пользы, и ты узнаешь мне цену только после моей смерти. И знай, что владелица этой газели - дочь царя Камфарных островов и госпожа благородных".
Прочитав этот листок и поняв его содержание, я заплакал, и моя мать заплакала из-за моих слез, и я все смотрел на листок и плакал, пока не пришла ночь. И л провел таким образом год, а через год купцы из моего города снарядились в путь (а это те люди, с которыми я еду в караване). И моя мать посоветовала мне собраться и поехать с ними: может быть, я развлекусь и уйдет мол печаль. "Расправь свою грудь и брось эту печаль и отлучись на год, два пли три, пока вернется караван, быть может твое сердце развеселится и прояснится твой ум", - сказала она и до тех пор уговаривала меня ласковыми словами, пока я не собрал своих товаров и не отправился с купцами.
А у меня никогда не высыхали слезы за все путешествие, и на всякой остановке, где мы останавливались, я развертывал этот лоскут и рассматривал газель на нем, вспоминая дочь моего дяди, и плакал о ней, как ты видишь. Она любила меня великой любовью и умерла в горести из-за меня, так как я сделал ей только зло, а она сделала мне только добро. И когда купцы вернутся, я вернусь вместе с ними, и моей отлучке исполнится целый год, который я провел в великой печали. Мои заботы и горести возобновились еще и оттого, что я проезжал через Камфарные острова, где хрустальная крепость, - а их семь островов и правит ими царь по имени Шахраман, у которого есть дочь Дунья. И мне сказали: "Она вышивает газелей и та газель, которая у тебя, из ее вышивок". И когда я узнал об этом, моя тоска усилилась и я потонул в море размышлений, сжигаемый огнем, и стал плакать о себе, так как я сделался подобен женщине и мне уже не придумать никакой хитрости, раз у меня не осталось той принадлежности, что бывает у мужчин. И с тех пор, как я покинул Камфарные острова, глаза мои плачут и сердце мое печально; я уже долго в таком положении и не знаю, можно ли мне будет вернуться в мой город и умереть подле моей матери, или нет. Я уже насытился жизнью".
И он застонал и зажаловался и взглянул на изображение газели, и слезы побежали и потекли по его щекам, и он произнес такие два стиха:
"Сказали мне многие - придет облегчение.
"Доколе, - я зло спросил, - придет облегчение?"
Сказали: "Со временем". Я молвил: "Вот чудо-то!
Кто жизнь обеспечит мне, о слабый на доводы?"
И сказал слова другого:
"С тех пор как расстались мы, - Аллаху то ведомо,
Я плакал так горестно, что слез занимал я".
Сказали хулители: "Терпи, ты достигнешь их".
"Хулители, - я спросил, - а где же терпенье?" И вот моя повесть, о царь. Слышал ли ты рассказ диковиннее этого?" - спросил юноша, и Тадж-аль-Мулук крайне удивился, и когда он услышал историю юноши, в его сердце вспыхнули огни из-за упоминания о Ситт Дунья и ее красоте..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Добавить сказку в Facebook, Вконтакте, Одноклассники, Мой Мир, Твиттер или в Закладки