Сказка Алые паруса
Читать сказки онлайн / Авторские сказки / Сказки Александра Грина
V БОЕВЫЕ ПРИГОТОВЛЕНИЯ
Когда Грэй поднялся на палубу "Секрета", он несколько минут стоял
неподвижно, поглаживая рукой голову сзади на лоб, что означало крайнее
замешательство. Рассеянность -- облачное движение чувств -- отражалась в его
лице бесчувственной улыбкой лунатика. Его помощник Пантен шел в это время по
шканцам с тарелкой жареной рыбы; увидев Грэя, он заметил странное состояние
капитана.
осказках.ру - oskazkax.ru
-- Вы, быть может, ушиблись? -- осторожно спросил он. -- Где были? Что
видели? Впрочем, это, конечно, ваше дело. Маклер предлагает выгодный фрахт;
с премией. Да что с вами такое?..
-- Благодарю, -- сказал Грэй, вздохнув, -- как развязанный. -- Мне
именно недоставало звуков вашего простого, умного голоса. Это как холодная
вода. Пантен, сообщите людям, что сегодня мы поднимаем якорь и переходим в
устье Лилианы, миль десять отсюда. Ее течение перебито сплошными мелями.
Проникнуть в устье можно лишь с моря. Придите за картой. Лоцмана не брать.
Пока все... Да, выгодный фрахт мне нужен как прошлогодний снег. Можете
передать это маклеру. Я отправляюсь в город, где пробуду до вечера.
-- Что же случилось?
-- Решительно ничего, Пантен. Я хочу, чтобы вы приняли к сведению мое
желание избегать всяких расспросов. Когда наступит момент, я сообщу вам, в
чем дело. Матросам скажите, что предстоит ремонт; что местный док занят.
-- Хорошо, -- бессмысленно сказал Пантен в спину уходящего Грэя. --
Будет исполнено.
Хотя распоряжения капитана были вполне толковы, помощник вытаращил
глаза и беспокойно помчался с тарелкой к себе в каюту, бормоча: "Пантен,
тебя озадачили. Не хочет ли он попробовать контрабанды? Не выступаем ли мы
под черным флагом пирата?" Но здесь Пантен запутался в самых диких
предположениях. Пока он нервически уничтожал рыбу, Грэй спустился в каюту,
взял деньги и, переехав бухту, появился в торговых кварталах Лисса.
Теперь он действовал уже решительно и покойно, до мелочи зная все, что
предстоит на чудном пути. Каждое движение -- мысль, действие -- грели его
тонким наслаждением художественной работы. Его план сложился мгновенно и
выпукло. Его понятия о жизни подверглись тому последнему набегу резца, после
которого мрамор спокоен в своем прекрасном сиянии.
Грэй побывал в трех лавках, придавая особенное значение точности
выбора, так как мысленно видел уже нужный цвет и оттенок. В двух первых
лавках ему показали шелка базарных цветов, предназначенные удовлетворить
незатейливое тщеславие; в третьей он нашел образцы сложных эффектов. Хозяин
лавки радостно суетился, выкладывая залежавшиеся материи, но Грэй был
серьезен, как анатом. Он терпеливо разбирал свертки, откладывал, сдвигал,
развертывал и смотрел на свет такое множество алых полос, что прилавок,
заваленный ими, казалось, вспыхнет. На носок сапога Грэя легла пурпурная
волна; на его руках и лице блестел розовый отсвет. Роясь в легком
сопротивлении шелка, он различал цвета: красный, бледный розовый и розовый
темный, густые закипи вишневых, оранжевых и мрачно-рыжих тонов; здесь были
оттенки всех сил и значений, различные -- в своем мнимом родстве, подобно
словам: "очаровательно" -- "прекрасно" -- "великолепно" -- "совершенно"; в
складках таились намеки, недоступные языку зрения, но истинный алый цвет
долго не представлялся глазам нашего капитана; что приносил лавочник, было
хорошо, но не вызывало ясного и твердого "да". Наконец, один цвет привлек
обезоруженное внимание покупателя; он сел в кресло к окну, вытянул из
шумного шелка длинный конец, бросил его на колени и, развалясь, с трубкой в
зубах, стал созерцательно неподвижен.
Этот совершенно чистый, как алая утренняя струя, полный благородного
веселья и царственности цвет являлся именно тем гордым цветом, какой
разыскивал Грэй. В нем не было смешанных оттенков огня, лепестков мака, игры
фиолетовых или лиловых намеков; не было также ни синевы, ни тени -- ничего,
что вызывает сомнение. Он рдел, как улыбка, прелестью духовного отражения.
Грэй так задумался, что позабыл о хозяине, ожидавшем за его спиной с
напряжением охотничьей собаки, сделавшей стойку. Устав ждать, торговец
напомнил о себе треском оторванного куска материи.
-- Довольно образцов, -- сказал Грэй, вставая, -- этот шелк я беру.
-- Весь кусок? -- почтительно сомневаясь, спросил торговец. Но Грэй
молча смотрел ему в лоб, отчего хозяин лавки сделался немного развязнее. --
В таком случае, сколько метров?
Грэй кивнул, приглашая повременить, и высчитал карандашом на бумаге
требуемое количество.
-- Две тысячи метров. -- Он с сомнением осмотрел полки. -- Да, не более
двух тысяч метров.
-- Две? -- сказал хозяин, судорожно подскакивая, как пружинный. --
Тысячи? Метров? Прошу вас сесть, капитан. Не желаете ли взглянуть, капитан,
образцы новых материй? Как вам будет угодно. Вот спички, вот прекрасный
табак; прошу вас. Две тысячи... две тысячи по. -- Он сказал цену, имеющую
такое же отношение к настоящей, как клятва к простому "да", но Грэй был
доволен, так как не хотел ни в чем торговаться. -- Удивительный, наилучший
шелк, -- продолжал лавочник, -- товар вне сравнения, только у меня найдете
такой.
Когда он наконец весь изошел восторгом, Грэй договорился с ним о
доставке, взяв на свой счет издержки, уплатил по счету и ушел, провожаемый
хозяином с почестями китайского короля. Тем временем через улицу от того
места, где была лавка, бродячий музыкант, настроив виолончель, заставил ее
тихим смычком говорить грустно и хорошо; его товарищ, флейтист, осыпал пение
струи лепетом горлового свиста; простая песенка, которою они огласили
дремлющий в жаре двор, достигла ушей Грэя, и тотчас он понял, что следует
ему делать дальше. Вообще все эти дни он был на той счастливой высоте
духовного зрения, с которой отчетливо замечались им все намеки и подсказы
действительности; услыша заглушаемые ездой экипажей звуки, он вошел в центр
важнейших впечатлений и мыслей, вызванных, сообразно его характеру, этой
музыкой, уже чувствуя, почему и как выйдет хорошо то, что придумал. Миновав
переулок, Грэй прошел в ворота дома, где состоялось музыкальное выступление.
К тому времени музыканты собрались уходить; высокий флейтист с видом
забитого достоинства благодарно махал шляпой тем окнам, откуда вылетали
монеты. Виолончель уже вернулась под мышку своего хозяина; тот, вытирая
вспотевший лоб, дожидался флейтиста.
-- Ба, да это ты, Циммер! -- сказал ему Грэй, признавая скрипача,
который по вечерам веселил своей прекрасной игрой моряков, гостей трактира
"Деньги на бочку". -- Как же ты изменил скрипке?
-- Досточтимый капитан, -- самодовольно возразил Циммер, -- я играю на
всем, что звучит и трещит. В молодости я был музыкальным клоуном. Теперь
меня тянет к искусству, и я с горем вижу, что погубил незаурядное дарование.
Поэтому-то я из поздней жадности люблю сразу двух: виолу и скрипку. На
виолончели играю днем, а на скрипке по вечерам, то есть как бы плачу, рыдаю
о погибшем таланте. Не угостите ли винцом, а? Виолончель -- это моя Кармен,
а скрипка.
-- Ассоль, -- сказал Грэй. Циммер не расслышал.
-- Да, -- кивнул он, -- соло на тарелках или медных трубочках -- Другое
дело. Впрочем, что мне?! Пусть кривляются паяцы искусства -- я знаю, что в
скрипке и виолончели всегда отдыхают феи.
-- А что скрывается в моем "тур-лю-рлю"? -- спросил подошедший
флейтист, рослый детина с бараньими голубыми глазами и белокурой бородой. --
Ну-ка, скажи?
-- Смотря по тому, сколько ты выпил с утра. Иногда -- птица, иногда --
спиртные пары. Капитан, это мой компаньон Дусс; я говорил ему, как вы сорите
золотом, когда пьете, и он заочно влюблен в вас.
-- Да, -- сказал Дусс, -- я люблю жест и щедрость. Но я хитер, не
верьте моей гнусной лести.
-- Вот что, -- сказал, смеясь, Грэй. -- У меня мало времени, а дело не
терпит. Я предлагаю вам хорошо заработать. Соберите оркестр, но не из
щеголей с парадными лицами мертвецов, которые в музыкальном буквоедстве или
-- что еще хуже -- в звуковой гастрономии забыли о душе музыки и тихо
мертвят эстрады своими замысловатыми шумами, -- нет. Соберите своих,
заставляющих плакать простые сердца кухарок и лакеев; соберите своих бродяг.
Море и любовь не терпят педантов. Я с удовольствием посидел бы с вами, и
даже не с одной бутылкой, но нужно идти. У меня много дела. Возьмите это и
пропейте за букву А. Если вам нравится мое предложение, приезжайте повечеру
на "Секрет", он стоит неподалеку от головной дамбы.
-- Согласен! -- вскричал Циммер, зная, что Грэй платит, как царь. --
Дусс, кланяйся, скажи "да" и верти шляпой от радости! Капитан Грэй хочет
жениться!
-- Да, -- просто сказал Грэй. -- Все подробности я вам сообщу на
"Секрете". Вы же...
-- За букву А! -- Дусс, толкнув локтем Циммера, подмигнул Грэю. --
Но... как много букв в алфавите! Пожалуйте что-нибудь и на фиту...
Грэй дал еще денег. Музыканты ушли. Тогда он зашел в комиссионную
контору и дал тайное поручение за крупную сумму -- выполнить срочно, в
течение шести дней. В то время, как Грэй вернулся на свой корабль, агент
конторы уже садился на пароход. К вечеру привезли шелк; пять парусников,
нанятых Грэем, поместились с матросами; еще не вернулся Летика и не прибыли
музыканты; в ожидании их Грэй отправился потолковать с Пантеном.
Следует заметить, что Грэй в течение нескольких лет плавал с одним
составом команды. Вначале капитан удивлял матросов капризами неожиданных
рейсов, остановок -- иногда месячных -- в самых неторговых и безлюдных
местах, но постепенно они прониклись "грэизмом" Грэя. Он часто плавал с
одним балластом, отказываясь брать выгодный фрахт только потому, что не
нравился ему предложенный груз. Никто не мог уговорить его везти мыло,
гвозди, части машин и другое, что мрачно молчит в трюмах, вызывая
безжизненные представления скучной необходимости. Но он охотно грузил
фрукты, фарфор, животных, пряности, чай, табак, кофе, шелк, ценные породы
деревьев: черное, сандал, пальму. Все это отвечало аристократизму его
воображения, создавая живописную атмосферу; не удивительно, что команда
"Секрета", воспитанная, таким образом, в духе своеобразности, посматривала
несколько свысока на все иные суда, окутанные дымом плоской наживы. Все-таки
этот раз Грэй встретил вопросы в физиономиях; самый тупой матрос отлично
знал, что нет надобности производить ремонт в русле лесной реки.
Пантен, конечно, сообщил им приказание Грэя; когда тот вошел, помощник
его докуривал шестую сигару, бродя по каюте, ошалев от дыма и натыкаясь на
стулья. Наступал вечер; сквозь открытый иллюминатор торчала золотистая балка
света, в которой вспыхнул лакированный козырек капитанской фуражки.
-- Все готово, -- мрачно сказал Пантен. -- Если хотите, можно поднимать
якорь.
-- Вы должны бы, Пантен, знать меня несколько лучше, -- мягко заметил
Грэй. -- Нет тайны в том, что я делаю. Как только мы бросим якорь на дно
Лилианы, я расскажу все, и вы не будете тратить так много спичек на плохие
сигары. Ступайте, снимайтесь с якоря.
Пантен, неловко усмехаясь, почесал бровь.
-- Это, конечно, так, -- сказал он. -- Впрочем, я ничего. Когда он
вышел, Грэй посидел несколько времени, неподвижно смотря в полуоткрытую
дверь, затем перешел к себе. Здесь он то сидел, то ложился; то,
прислушиваясь к треску брашпиля, выкатывающего громкую цепь, собирался выйти
на бак, но вновь задумывался и возвращался к столу, чертя по клеенке пальцем
прямую быструю линию. Удар кулаком в дверь вывел его из маниакального
состояния; он повернул ключ, впустив Летику. Матрос, тяжело дыша,
остановился с видом гонца, вовремя Предупредившего казнь.
-- "Летика, Летика", -- сказал я себе, -- быстро заговорил он, -- когда
я с кабельного мола увидел, как танцуют вокруг брашпиля наши ребята,
поплевывая в ладони. У меня глаз, как у орла. И я полетел; я так дышал на
лодочника, что человек вспотел от волнения. Капитан, вы хотели оставить меня
на берегу?
-- Летика, -- сказал Грэй, присматриваясь к его красным глазам, -- я
ожидал тебя не позже утра. Лил ли ты на затылок холодную воду?
-- Лил. Не столько, сколько было принято внутрь, но лил. Все сделано.
-- Говори. -- Не стоит говорить, капитан; вот здесь все записано.
Берите и читайте. Я очень старался. Я уйду.
-- Куда?
-- Я вижу по укоризне глаз ваших, что еще мало лил на затылок холодной
воды.
Он повернулся и вышел с странными движениями слепого. Грэй развернул
бумажку; карандаш, должно быть, дивился, когда выводил по ней эти чертежи,
напоминающие расшатанный забор. Вот что писал Летика: "Сообразно инструкции.
После пяти часов ходил по улице. Дом с серой крышей, по два окна сбоку; при
нем огород. Означенная особа приходила два раза: за водой раз, за щепками
для плиты два. По наступлении темноты проник взглядом в окно, но ничего не
увидел по причине занавески".
Затем следовало несколько указаний семейного характера, добытых
Летикой, видимо, путем застольного разговора, так как меморий заканчивался,
несколько неожиданно, словами: "В счет расходов приложил малость своих".
Но существо этого донесения говорило лишь о том, что мы знаем из первой
главы. Грэй положил бумажку в стол, свистнул вахтенного и послал за
Пантеном, но вместо помощника явился боцман Атвуд, обдергивая засученные
рукава.
-- Мы ошвартовались у дамбы, -- сказал он. -- Пантен послал узнать, что
вы хотите. Он занят: на него напали там какие-то люди с трубами, барабанами
и другими скрипками. Вы звали их на "Секрет"? Пантен просит вас прийти,
говорит, у него туман в голове.
-- Да, Атвуд, -- сказал Грэй, -- я, точно, звал музыкантов; подите,
скажите им, чтобы шли пока в кубрик. Далее будет видно, как их устроить.
Атвуд, скажите им и команде, что я выйду на палубу через четверть часа.
Пусть соберутся; вы и Пантен, разумеется, тоже послушаете меня.
Атвуд взвел, как курок, левую бровь, постоял боком у двери и вышел. Эти
десять минут Грэй провел, закрыв руками лицо; он ни к чему не приготовлялся
и ничего не рассчитывал, но хотел мысленно помолчать. Тем временем его ждали
уже все, нетерпеливо и с любопытством, полным догадок. Он вышел и увидел по
лицам ожидание невероятных вещей, но так как сам находил совершающееся
вполне естественным, то напряжение чужих душ отразилось в нем легкой
досадой.
-- Ничего особенного, -- сказал Грэй, присаживаясь на трап мостика. --
Мы простоим в устье реки до тех пор, пока не сменим весь такелаж. Вы видели,
что привезен красный шелк; из него под руководством парусного мастера Блента
смастерят "Секрету" новые паруса. Затем мы отправимся, но куда -- не скажу;
во всяком случае, недалеко отсюда. Я еду к жене. Она еще не жена мне, но
будет ею. Мне нужны алые паруса, чтобы еще издали, как условлено с нею, она
заметила нас. Вот и все. Как видите, здесь нет ничего таинственного. И
довольно об этом.
-- Да, -- сказал Атвуд, видя по улыбающимся лицам матросов, что они
приятно озадачены и не решаются говорить. -- Так вот в чем дело, капитан...
Не нам, конечно, судить об этом. Как желаете, так и будет. Я поздравляю вас.
-- Благодарю! -- Грэй сильно сжал руку боцмана, но тот, сделав
невероятное усилие, ответил таким пожатием, что капитан уступил. После этого
подошли все, сменяя друг друга застенчивой теплотой взгляда и бормоча
поздравления. Никто не крикнул, не зашумел -- нечто не совсем простое
чувствовали матросы в отрывистых словах капитана. Пантен облегченно вздохнул
и повеселел -- его душевная тяжесть растаяла. Один корабельный плотник
остался чем-то недоволен: вяло подержав руку Грэя, он мрачно спросил: -- Как
это вам пришло в голову, капитан?
-- Как удар твоего топора, -- сказал Грэй. -- Циммер! Покажи своих
ребятишек.
Скрипач, хлопая по спине музыкантов, вытолкнул семь человек, одетых
крайне неряшливо.
-- Вот, -- сказал Циммер, -- это -- тромбон; не играет, а палит, как из
пушки. Эти два безусых молодца -- фанфары; как заиграют, так сейчас же
хочется воевать. Затем кларнет, корнет-а-пистон и вторая скрипка. Все они --
великие мастера обнимать резвую приму, то есть меня. А вот и главный хозяин
нашего веселого ремесла -- Фриц, барабанщик. У барабанщиков, знаете, обычно
-- разочарованный вид, но этот бьет с достоинством, с увлечением. В его игре
есть что-то открытое и прямое, как его палки. Так ли все сделано, капитан
Грэй?
-- Изумительно, -- сказал Грэй. -- Всем вам отведено место в трюме,
который на этот раз, значит, будет погружен разными "скерцо", "адажио" и
"фортиссимо". Разойдитесь. Пантен, снимайте швартовы, трогайтесь. Я вас
сменю через два часа.
Этих двух часов он не заметил, так как они прошли все в той же
внутренней музыке, не оставлявшей его сознания, как пульс не оставляет
артерий. Он думал об одном, хотел одного, стремился к одному. Человек
действия, он мысленно опережал ход событий, жалея лишь о том, что ими нельзя
двигать так же просто и скоро, как шашками. Ничто в спокойной наружности его
не говорило о том напряжении чувства, гул которого, подобно гулу огромного
колокола, бьющего над головой, мчался во всем его существе оглушительным
нервным стоном. Это довело его, наконец, до того, что он стал считать
мысленно: "Один", два... тридцать..." и так далее, пока не сказал "тысяча".
Такое упражнение подействовало: он был способен наконец взглянуть со стороны
на все предприятие. Здесь несколько удивило его то, что он не может
представить внутреннюю Ассоль, так как даже не говорил с ней. Он читал
где-то, что можно, хотя бы смутно, понять человека, если, вообразив себя
этим человеком, скопировать выражение его лица. Уже глаза Грэя начали
принимать несвойственное им странное выражение, а губы под усами
складываться в слабую, кроткую улыбку, как, опомнившись, он расхохотался и
вышел сменить Пантена.
Было темно. Пантен, подняв воротник куртки, ходил у компаса, говоря
рулевому: "Лево четверть румба; лево. Стой: еще четверть". "Секрет" шел с
половиною парусов при попутном ветре.
-- Знаете, -- сказал Пантен Грэю, -- я доволен.
-- Чем?
-- Тем же, чем и вы. Я все понял. Вот здесь, на мостике. -- Он хитро
подмигнул, светя улыбке огнем трубки.
-- Ну-ка, -- сказал Грэй, внезапно догадавшись, в чем дело, -- что вы
там поняли? -- Лучший способ провезти контрабанду, -- шепнул Пантен. --
Всякий может иметь такие паруса, какие хочет. У вас гениальная голова, Грэй!
-- Бедный Пантен! -- сказал капитан, не зная, сердиться или смеяться.
-- Ваша догадка остроумна, но лишена всякой основы. Идите спать. Даю вам
слово, что вы ошибаетесь. Я делаю то, что сказал.
Он отослал его спать, сверился с направлением курса и сел. Теперь мы
его оставим, так как ему нужно быть одному.
Когда Грэй поднялся на палубу "Секрета", он несколько минут стоял
неподвижно, поглаживая рукой голову сзади на лоб, что означало крайнее
замешательство. Рассеянность -- облачное движение чувств -- отражалась в его
лице бесчувственной улыбкой лунатика. Его помощник Пантен шел в это время по
шканцам с тарелкой жареной рыбы; увидев Грэя, он заметил странное состояние
капитана.
осказках.ру - oskazkax.ru
-- Вы, быть может, ушиблись? -- осторожно спросил он. -- Где были? Что
видели? Впрочем, это, конечно, ваше дело. Маклер предлагает выгодный фрахт;
с премией. Да что с вами такое?..
-- Благодарю, -- сказал Грэй, вздохнув, -- как развязанный. -- Мне
именно недоставало звуков вашего простого, умного голоса. Это как холодная
вода. Пантен, сообщите людям, что сегодня мы поднимаем якорь и переходим в
устье Лилианы, миль десять отсюда. Ее течение перебито сплошными мелями.
Проникнуть в устье можно лишь с моря. Придите за картой. Лоцмана не брать.
Пока все... Да, выгодный фрахт мне нужен как прошлогодний снег. Можете
передать это маклеру. Я отправляюсь в город, где пробуду до вечера.
-- Что же случилось?
-- Решительно ничего, Пантен. Я хочу, чтобы вы приняли к сведению мое
желание избегать всяких расспросов. Когда наступит момент, я сообщу вам, в
чем дело. Матросам скажите, что предстоит ремонт; что местный док занят.
-- Хорошо, -- бессмысленно сказал Пантен в спину уходящего Грэя. --
Будет исполнено.
Хотя распоряжения капитана были вполне толковы, помощник вытаращил
глаза и беспокойно помчался с тарелкой к себе в каюту, бормоча: "Пантен,
тебя озадачили. Не хочет ли он попробовать контрабанды? Не выступаем ли мы
под черным флагом пирата?" Но здесь Пантен запутался в самых диких
предположениях. Пока он нервически уничтожал рыбу, Грэй спустился в каюту,
взял деньги и, переехав бухту, появился в торговых кварталах Лисса.
Теперь он действовал уже решительно и покойно, до мелочи зная все, что
предстоит на чудном пути. Каждое движение -- мысль, действие -- грели его
тонким наслаждением художественной работы. Его план сложился мгновенно и
выпукло. Его понятия о жизни подверглись тому последнему набегу резца, после
которого мрамор спокоен в своем прекрасном сиянии.
Грэй побывал в трех лавках, придавая особенное значение точности
выбора, так как мысленно видел уже нужный цвет и оттенок. В двух первых
лавках ему показали шелка базарных цветов, предназначенные удовлетворить
незатейливое тщеславие; в третьей он нашел образцы сложных эффектов. Хозяин
лавки радостно суетился, выкладывая залежавшиеся материи, но Грэй был
серьезен, как анатом. Он терпеливо разбирал свертки, откладывал, сдвигал,
развертывал и смотрел на свет такое множество алых полос, что прилавок,
заваленный ими, казалось, вспыхнет. На носок сапога Грэя легла пурпурная
волна; на его руках и лице блестел розовый отсвет. Роясь в легком
сопротивлении шелка, он различал цвета: красный, бледный розовый и розовый
темный, густые закипи вишневых, оранжевых и мрачно-рыжих тонов; здесь были
оттенки всех сил и значений, различные -- в своем мнимом родстве, подобно
словам: "очаровательно" -- "прекрасно" -- "великолепно" -- "совершенно"; в
складках таились намеки, недоступные языку зрения, но истинный алый цвет
долго не представлялся глазам нашего капитана; что приносил лавочник, было
хорошо, но не вызывало ясного и твердого "да". Наконец, один цвет привлек
обезоруженное внимание покупателя; он сел в кресло к окну, вытянул из
шумного шелка длинный конец, бросил его на колени и, развалясь, с трубкой в
зубах, стал созерцательно неподвижен.
Этот совершенно чистый, как алая утренняя струя, полный благородного
веселья и царственности цвет являлся именно тем гордым цветом, какой
разыскивал Грэй. В нем не было смешанных оттенков огня, лепестков мака, игры
фиолетовых или лиловых намеков; не было также ни синевы, ни тени -- ничего,
что вызывает сомнение. Он рдел, как улыбка, прелестью духовного отражения.
Грэй так задумался, что позабыл о хозяине, ожидавшем за его спиной с
напряжением охотничьей собаки, сделавшей стойку. Устав ждать, торговец
напомнил о себе треском оторванного куска материи.
-- Довольно образцов, -- сказал Грэй, вставая, -- этот шелк я беру.
-- Весь кусок? -- почтительно сомневаясь, спросил торговец. Но Грэй
молча смотрел ему в лоб, отчего хозяин лавки сделался немного развязнее. --
В таком случае, сколько метров?
Грэй кивнул, приглашая повременить, и высчитал карандашом на бумаге
требуемое количество.
-- Две тысячи метров. -- Он с сомнением осмотрел полки. -- Да, не более
двух тысяч метров.
-- Две? -- сказал хозяин, судорожно подскакивая, как пружинный. --
Тысячи? Метров? Прошу вас сесть, капитан. Не желаете ли взглянуть, капитан,
образцы новых материй? Как вам будет угодно. Вот спички, вот прекрасный
табак; прошу вас. Две тысячи... две тысячи по. -- Он сказал цену, имеющую
такое же отношение к настоящей, как клятва к простому "да", но Грэй был
доволен, так как не хотел ни в чем торговаться. -- Удивительный, наилучший
шелк, -- продолжал лавочник, -- товар вне сравнения, только у меня найдете
такой.
Когда он наконец весь изошел восторгом, Грэй договорился с ним о
доставке, взяв на свой счет издержки, уплатил по счету и ушел, провожаемый
хозяином с почестями китайского короля. Тем временем через улицу от того
места, где была лавка, бродячий музыкант, настроив виолончель, заставил ее
тихим смычком говорить грустно и хорошо; его товарищ, флейтист, осыпал пение
струи лепетом горлового свиста; простая песенка, которою они огласили
дремлющий в жаре двор, достигла ушей Грэя, и тотчас он понял, что следует
ему делать дальше. Вообще все эти дни он был на той счастливой высоте
духовного зрения, с которой отчетливо замечались им все намеки и подсказы
действительности; услыша заглушаемые ездой экипажей звуки, он вошел в центр
важнейших впечатлений и мыслей, вызванных, сообразно его характеру, этой
музыкой, уже чувствуя, почему и как выйдет хорошо то, что придумал. Миновав
переулок, Грэй прошел в ворота дома, где состоялось музыкальное выступление.
К тому времени музыканты собрались уходить; высокий флейтист с видом
забитого достоинства благодарно махал шляпой тем окнам, откуда вылетали
монеты. Виолончель уже вернулась под мышку своего хозяина; тот, вытирая
вспотевший лоб, дожидался флейтиста.
-- Ба, да это ты, Циммер! -- сказал ему Грэй, признавая скрипача,
который по вечерам веселил своей прекрасной игрой моряков, гостей трактира
"Деньги на бочку". -- Как же ты изменил скрипке?
-- Досточтимый капитан, -- самодовольно возразил Циммер, -- я играю на
всем, что звучит и трещит. В молодости я был музыкальным клоуном. Теперь
меня тянет к искусству, и я с горем вижу, что погубил незаурядное дарование.
Поэтому-то я из поздней жадности люблю сразу двух: виолу и скрипку. На
виолончели играю днем, а на скрипке по вечерам, то есть как бы плачу, рыдаю
о погибшем таланте. Не угостите ли винцом, а? Виолончель -- это моя Кармен,
а скрипка.
-- Ассоль, -- сказал Грэй. Циммер не расслышал.
-- Да, -- кивнул он, -- соло на тарелках или медных трубочках -- Другое
дело. Впрочем, что мне?! Пусть кривляются паяцы искусства -- я знаю, что в
скрипке и виолончели всегда отдыхают феи.
-- А что скрывается в моем "тур-лю-рлю"? -- спросил подошедший
флейтист, рослый детина с бараньими голубыми глазами и белокурой бородой. --
Ну-ка, скажи?
-- Смотря по тому, сколько ты выпил с утра. Иногда -- птица, иногда --
спиртные пары. Капитан, это мой компаньон Дусс; я говорил ему, как вы сорите
золотом, когда пьете, и он заочно влюблен в вас.
-- Да, -- сказал Дусс, -- я люблю жест и щедрость. Но я хитер, не
верьте моей гнусной лести.
-- Вот что, -- сказал, смеясь, Грэй. -- У меня мало времени, а дело не
терпит. Я предлагаю вам хорошо заработать. Соберите оркестр, но не из
щеголей с парадными лицами мертвецов, которые в музыкальном буквоедстве или
-- что еще хуже -- в звуковой гастрономии забыли о душе музыки и тихо
мертвят эстрады своими замысловатыми шумами, -- нет. Соберите своих,
заставляющих плакать простые сердца кухарок и лакеев; соберите своих бродяг.
Море и любовь не терпят педантов. Я с удовольствием посидел бы с вами, и
даже не с одной бутылкой, но нужно идти. У меня много дела. Возьмите это и
пропейте за букву А. Если вам нравится мое предложение, приезжайте повечеру
на "Секрет", он стоит неподалеку от головной дамбы.
-- Согласен! -- вскричал Циммер, зная, что Грэй платит, как царь. --
Дусс, кланяйся, скажи "да" и верти шляпой от радости! Капитан Грэй хочет
жениться!
-- Да, -- просто сказал Грэй. -- Все подробности я вам сообщу на
"Секрете". Вы же...
-- За букву А! -- Дусс, толкнув локтем Циммера, подмигнул Грэю. --
Но... как много букв в алфавите! Пожалуйте что-нибудь и на фиту...
Грэй дал еще денег. Музыканты ушли. Тогда он зашел в комиссионную
контору и дал тайное поручение за крупную сумму -- выполнить срочно, в
течение шести дней. В то время, как Грэй вернулся на свой корабль, агент
конторы уже садился на пароход. К вечеру привезли шелк; пять парусников,
нанятых Грэем, поместились с матросами; еще не вернулся Летика и не прибыли
музыканты; в ожидании их Грэй отправился потолковать с Пантеном.
Следует заметить, что Грэй в течение нескольких лет плавал с одним
составом команды. Вначале капитан удивлял матросов капризами неожиданных
рейсов, остановок -- иногда месячных -- в самых неторговых и безлюдных
местах, но постепенно они прониклись "грэизмом" Грэя. Он часто плавал с
одним балластом, отказываясь брать выгодный фрахт только потому, что не
нравился ему предложенный груз. Никто не мог уговорить его везти мыло,
гвозди, части машин и другое, что мрачно молчит в трюмах, вызывая
безжизненные представления скучной необходимости. Но он охотно грузил
фрукты, фарфор, животных, пряности, чай, табак, кофе, шелк, ценные породы
деревьев: черное, сандал, пальму. Все это отвечало аристократизму его
воображения, создавая живописную атмосферу; не удивительно, что команда
"Секрета", воспитанная, таким образом, в духе своеобразности, посматривала
несколько свысока на все иные суда, окутанные дымом плоской наживы. Все-таки
этот раз Грэй встретил вопросы в физиономиях; самый тупой матрос отлично
знал, что нет надобности производить ремонт в русле лесной реки.
Пантен, конечно, сообщил им приказание Грэя; когда тот вошел, помощник
его докуривал шестую сигару, бродя по каюте, ошалев от дыма и натыкаясь на
стулья. Наступал вечер; сквозь открытый иллюминатор торчала золотистая балка
света, в которой вспыхнул лакированный козырек капитанской фуражки.
-- Все готово, -- мрачно сказал Пантен. -- Если хотите, можно поднимать
якорь.
-- Вы должны бы, Пантен, знать меня несколько лучше, -- мягко заметил
Грэй. -- Нет тайны в том, что я делаю. Как только мы бросим якорь на дно
Лилианы, я расскажу все, и вы не будете тратить так много спичек на плохие
сигары. Ступайте, снимайтесь с якоря.
Пантен, неловко усмехаясь, почесал бровь.
-- Это, конечно, так, -- сказал он. -- Впрочем, я ничего. Когда он
вышел, Грэй посидел несколько времени, неподвижно смотря в полуоткрытую
дверь, затем перешел к себе. Здесь он то сидел, то ложился; то,
прислушиваясь к треску брашпиля, выкатывающего громкую цепь, собирался выйти
на бак, но вновь задумывался и возвращался к столу, чертя по клеенке пальцем
прямую быструю линию. Удар кулаком в дверь вывел его из маниакального
состояния; он повернул ключ, впустив Летику. Матрос, тяжело дыша,
остановился с видом гонца, вовремя Предупредившего казнь.
-- "Летика, Летика", -- сказал я себе, -- быстро заговорил он, -- когда
я с кабельного мола увидел, как танцуют вокруг брашпиля наши ребята,
поплевывая в ладони. У меня глаз, как у орла. И я полетел; я так дышал на
лодочника, что человек вспотел от волнения. Капитан, вы хотели оставить меня
на берегу?
-- Летика, -- сказал Грэй, присматриваясь к его красным глазам, -- я
ожидал тебя не позже утра. Лил ли ты на затылок холодную воду?
-- Лил. Не столько, сколько было принято внутрь, но лил. Все сделано.
-- Говори. -- Не стоит говорить, капитан; вот здесь все записано.
Берите и читайте. Я очень старался. Я уйду.
-- Куда?
-- Я вижу по укоризне глаз ваших, что еще мало лил на затылок холодной
воды.
Он повернулся и вышел с странными движениями слепого. Грэй развернул
бумажку; карандаш, должно быть, дивился, когда выводил по ней эти чертежи,
напоминающие расшатанный забор. Вот что писал Летика: "Сообразно инструкции.
После пяти часов ходил по улице. Дом с серой крышей, по два окна сбоку; при
нем огород. Означенная особа приходила два раза: за водой раз, за щепками
для плиты два. По наступлении темноты проник взглядом в окно, но ничего не
увидел по причине занавески".
Затем следовало несколько указаний семейного характера, добытых
Летикой, видимо, путем застольного разговора, так как меморий заканчивался,
несколько неожиданно, словами: "В счет расходов приложил малость своих".
Но существо этого донесения говорило лишь о том, что мы знаем из первой
главы. Грэй положил бумажку в стол, свистнул вахтенного и послал за
Пантеном, но вместо помощника явился боцман Атвуд, обдергивая засученные
рукава.
-- Мы ошвартовались у дамбы, -- сказал он. -- Пантен послал узнать, что
вы хотите. Он занят: на него напали там какие-то люди с трубами, барабанами
и другими скрипками. Вы звали их на "Секрет"? Пантен просит вас прийти,
говорит, у него туман в голове.
-- Да, Атвуд, -- сказал Грэй, -- я, точно, звал музыкантов; подите,
скажите им, чтобы шли пока в кубрик. Далее будет видно, как их устроить.
Атвуд, скажите им и команде, что я выйду на палубу через четверть часа.
Пусть соберутся; вы и Пантен, разумеется, тоже послушаете меня.
Атвуд взвел, как курок, левую бровь, постоял боком у двери и вышел. Эти
десять минут Грэй провел, закрыв руками лицо; он ни к чему не приготовлялся
и ничего не рассчитывал, но хотел мысленно помолчать. Тем временем его ждали
уже все, нетерпеливо и с любопытством, полным догадок. Он вышел и увидел по
лицам ожидание невероятных вещей, но так как сам находил совершающееся
вполне естественным, то напряжение чужих душ отразилось в нем легкой
досадой.
-- Ничего особенного, -- сказал Грэй, присаживаясь на трап мостика. --
Мы простоим в устье реки до тех пор, пока не сменим весь такелаж. Вы видели,
что привезен красный шелк; из него под руководством парусного мастера Блента
смастерят "Секрету" новые паруса. Затем мы отправимся, но куда -- не скажу;
во всяком случае, недалеко отсюда. Я еду к жене. Она еще не жена мне, но
будет ею. Мне нужны алые паруса, чтобы еще издали, как условлено с нею, она
заметила нас. Вот и все. Как видите, здесь нет ничего таинственного. И
довольно об этом.
-- Да, -- сказал Атвуд, видя по улыбающимся лицам матросов, что они
приятно озадачены и не решаются говорить. -- Так вот в чем дело, капитан...
Не нам, конечно, судить об этом. Как желаете, так и будет. Я поздравляю вас.
-- Благодарю! -- Грэй сильно сжал руку боцмана, но тот, сделав
невероятное усилие, ответил таким пожатием, что капитан уступил. После этого
подошли все, сменяя друг друга застенчивой теплотой взгляда и бормоча
поздравления. Никто не крикнул, не зашумел -- нечто не совсем простое
чувствовали матросы в отрывистых словах капитана. Пантен облегченно вздохнул
и повеселел -- его душевная тяжесть растаяла. Один корабельный плотник
остался чем-то недоволен: вяло подержав руку Грэя, он мрачно спросил: -- Как
это вам пришло в голову, капитан?
-- Как удар твоего топора, -- сказал Грэй. -- Циммер! Покажи своих
ребятишек.
Скрипач, хлопая по спине музыкантов, вытолкнул семь человек, одетых
крайне неряшливо.
-- Вот, -- сказал Циммер, -- это -- тромбон; не играет, а палит, как из
пушки. Эти два безусых молодца -- фанфары; как заиграют, так сейчас же
хочется воевать. Затем кларнет, корнет-а-пистон и вторая скрипка. Все они --
великие мастера обнимать резвую приму, то есть меня. А вот и главный хозяин
нашего веселого ремесла -- Фриц, барабанщик. У барабанщиков, знаете, обычно
-- разочарованный вид, но этот бьет с достоинством, с увлечением. В его игре
есть что-то открытое и прямое, как его палки. Так ли все сделано, капитан
Грэй?
-- Изумительно, -- сказал Грэй. -- Всем вам отведено место в трюме,
который на этот раз, значит, будет погружен разными "скерцо", "адажио" и
"фортиссимо". Разойдитесь. Пантен, снимайте швартовы, трогайтесь. Я вас
сменю через два часа.
Этих двух часов он не заметил, так как они прошли все в той же
внутренней музыке, не оставлявшей его сознания, как пульс не оставляет
артерий. Он думал об одном, хотел одного, стремился к одному. Человек
действия, он мысленно опережал ход событий, жалея лишь о том, что ими нельзя
двигать так же просто и скоро, как шашками. Ничто в спокойной наружности его
не говорило о том напряжении чувства, гул которого, подобно гулу огромного
колокола, бьющего над головой, мчался во всем его существе оглушительным
нервным стоном. Это довело его, наконец, до того, что он стал считать
мысленно: "Один", два... тридцать..." и так далее, пока не сказал "тысяча".
Такое упражнение подействовало: он был способен наконец взглянуть со стороны
на все предприятие. Здесь несколько удивило его то, что он не может
представить внутреннюю Ассоль, так как даже не говорил с ней. Он читал
где-то, что можно, хотя бы смутно, понять человека, если, вообразив себя
этим человеком, скопировать выражение его лица. Уже глаза Грэя начали
принимать несвойственное им странное выражение, а губы под усами
складываться в слабую, кроткую улыбку, как, опомнившись, он расхохотался и
вышел сменить Пантена.
Было темно. Пантен, подняв воротник куртки, ходил у компаса, говоря
рулевому: "Лево четверть румба; лево. Стой: еще четверть". "Секрет" шел с
половиною парусов при попутном ветре.
-- Знаете, -- сказал Пантен Грэю, -- я доволен.
-- Чем?
-- Тем же, чем и вы. Я все понял. Вот здесь, на мостике. -- Он хитро
подмигнул, светя улыбке огнем трубки.
-- Ну-ка, -- сказал Грэй, внезапно догадавшись, в чем дело, -- что вы
там поняли? -- Лучший способ провезти контрабанду, -- шепнул Пантен. --
Всякий может иметь такие паруса, какие хочет. У вас гениальная голова, Грэй!
-- Бедный Пантен! -- сказал капитан, не зная, сердиться или смеяться.
-- Ваша догадка остроумна, но лишена всякой основы. Идите спать. Даю вам
слово, что вы ошибаетесь. Я делаю то, что сказал.
Он отослал его спать, сверился с направлением курса и сел. Теперь мы
его оставим, так как ему нужно быть одному.