Сказка Алые паруса
Читать сказки онлайн / Авторские сказки / Сказки Александра Грина
VI АССОЛЬ ОСТАЕТСЯ ОДНА
Лонгрен провел ночь в море; он не спал, не ловил, а шел под парусом без
определенного направления, слушая плеск воды, смотря в тьму, обветриваясь и
думая. В тяжелые часы жизни ничто так не восстанавливало силы его души, как
эти одинокие блужданья. Тишина, только тишина и безлюдье -- вот что нужно
было ему для того, чтобы все самые слабые и спутанные голоса внутреннего
мира зазвучали понятно. Эту ночь он думал о будущем, о бедности, об Ассоль.
Ему было крайне трудно покинуть ее даже на время; кроме того, он боялся
воскресить утихшую боль. Быть может, поступив на корабль, он снова
вообразит, что там, в Каперне его ждет не умиравший никогда друг, и
возвращаясь, он будет подходить к дому с горем мертвого ожидания. Мери
никогда больше не выйдет из дверей дома. Но он хотел, чтобы у Ассоль было
что есть, решив поэтому поступить так, как приказывает забота.
Когда Лонгрен вернулся, девушки еще не было дома. Ее ранние прогулки не
смущали отца; на этот раз однако в его ожидании была легкая напряженность.
Похаживая из угла в угол, он на повороте вдруг сразу увидел Ассоль; вошедшая
стремительно и неслышно, она молча остановилась перед ним, почти испугав его
светом взгляда, отразившего возбуждение. Казалось, открылось ее второе лицо
-- то истинное лицо человека, о котором обычно говорят только глаза. Она
молчала, смотря в лицо Лонгрену так непонятно, что он быстро спросил: -- Ты
больна?
Она не сразу ответила. Когда смысл вопроса коснулся наконец ее
духовного слуха, Ассоль встрепенулась, как ветка, тронутая рукой, и
засмеялась долгим, ровным смехом тихого торжества. Ей надо было сказать
что-нибудь, но, как всегда, не требовалось придумывать -- что именно; она
сказала: -- Нет, я здорова... Почему ты так смотришь? Мне весело. Верно, мне
весело, но это оттого, что день так хорош. А что ты надумал? Я уж вижу по
твоему лицу, что ты что-то надумал.
-- Что бы я ни надумал, -- сказал Лонгрен, усаживая девушку на колени,
-- ты, я знаю, поймешь, в чем дело. Жить нечем. Я не пойду снова в дальнее
плавание, а поступлю на почтовый пароход, что ходит между Кассетом и Лиссом.
-- Да, -- издалека сказала она, силясь войти в его заботы и дело, но
ужасаясь, что бессильна перестать радоваться. -- Это очень плохо. Мне будет
скучно. Возвратись поскорей. -- Говоря так, она расцветала неудержимой
улыбкой. -- Да, поскорей, милый; я жду.
-- Ассоль! -- сказал Лонгрен, беря ладонями ее лицо и поворачивая к
себе. -- Выкладывай, что случилось?
Она почувствовала, что должна выветрить его тревогу, и, победив
ликование, сделалась серьезно-внимательной, только в ее глазах блестела еще
новая жизнь.
-- "Ты странный, -- сказала она. -- Решительно ничего. Я собирала
орехи."
Лонгрен не вполне поверил бы этому, не будь он так занят своими
мыслями. Их разговор стал деловым и подробным. Матрос сказал дочери, чтобы
она уложила его мешок; перечислил все необходимые вещи и дал несколько
советов.
-- Я вернусь домой дней через десять, а ты заложи мое ружье и сиди
дома. Если кто захочет тебя обидеть, скажи: -- "Лонгрен скоро вернется". Не
думай и не беспокойся обо мне; худого ничего не случится.
После этого он поел, крепко поцеловал девушку и, вскинув мешок за
плечи, вышел на городскую дорогу. Ассоль смотрела ему вслед, пока он не
скрылся за поворотом; затем вернулась. Немало домашних работ предстояло ей,
но она забыла об этом. С интересом легкого удивления осматривалась она
вокруг, как бы уже чужая этому дому, так влитому в сознание с детства, что,
казалось, всегда носила его в себе, а теперь выглядевшему подобно родным
местам, посещенным спустя ряд лет из круга жизни иной. Но что-то недостойное
почудилось ей в этом своем отпоре, что-то неладное. Она села к столу, на
котором Лонгрен мастерил игрушки, и попыталась приклеить руль к корме;
смотря на эти предметы, невольно увидела она их большими, настоящими; все,
что случилось утром, снова поднялось в ней дрожью волнения, и золотое
кольцо, величиной с солнце, упало через море к ее ногам.
Не усидев, она вышла из дома и пошла в Лисе. Ей совершенно нечего было
там делать; она не знала, зачем идет, но не идти -- не могла. По дороге ей
встретился пешеход, желавший разведать какое-то направление; она толково
объяснила ему, что нужно, и тотчас же забыла об этом.
Всю длинную дорогу миновала она незаметно, как если бы несла птицу,
поглотившую все ее нежное внимание. У города она немного развлеклась шумом,
летевшим с его огромного круга, но он был не властен над ней, как раньше,
когда, пугая и забивая, делал ее молчаливой трусихой. Она противостояла ему.
Она медленно прошла кольцеобразный бульвар, пересекая синие тени деревьев,
доверчиво и легко взглядывая на лица прохожих, ровной походкой, полной
уверенности. Порода наблюдательных людей в течение дня замечала неоднократно
неизвестную, странную на взгляд девушку, проходящую среди яркой толпы с
видом глубокой задумчивости. На площади она подставила руку струе фонтана,
перебирая пальцами среди отраженных брызг; затем, присев, отдохнула и
вернулась на лесную дорогу. Обратный путь она сделала со свежей душой, в
настроении мирном и ясном, подобно вечерней речке, сменившей, наконец,
пестрые зеркала дня ровным в тени блеском. Приближаясь к селению, она
увидала того самого угольщика, которому померещилось, что у него зацвела
корзина; он стоял возле повозки с двумя неизвестными мрачными людьми,
покрытыми сажей и грязью. Ассоль обрадовалась. -- Здравствуй. Филипп, --
сказала она, -- что ты здесь делаешь?
-- Ничего, муха. Свалилось колесо; я его поправил, теперь покуриваю да
калякаю с нашими ребятами. Ты откуда?
Ассоль не ответила.
-- Знаешь, Филипп, -- заговорила она, -- я тебя очень люблю, и потому
скажу только тебе. Я скоро уеду; наверное, уеду совсем. Ты не говори никому
об этом.
-- Это ты хочешь уехать? Куда же ты собралась? -- изумился угольщик,
вопросительно раскрыв рот, отчего его борода стала длиннее.
-- Не знаю. -- Она медленно осмотрела поляну под вязом, где стояла
телега, -- зеленую в розовом вечернем свете траву, черных молчаливых
угольщиков и, подумав, прибавила: -- Все это мне неизвестно. Я не знаю ни
дня, ни часа и даже не знаю, куда. Больше ничего не скажу. Поэтому, на
всякий случай, -- прощай; ты часто меня возил.
Она взяла огромную черную руку и привела ее в состояние относительного
трясения. Лицо рабочего разверзло трещину неподвижной улыбки. Девушка
кивнула, повернулась и отошла. Она исчезла так быстро, что Филипп и его
приятели не успели повернуть голову.
-- Чудеса, -- сказал угольщик, -- поди-ка, пойми ее. -- Что-то с ней
сегодня... такое и прочее.
-- Верно, -- поддержал второй, -- не то она говорит, не то --
уговаривает. Не наше дело.
-- Не наше дело, -- сказал и третий, вздохнув. Затем все трое сели в
повозку и, затрещав колесами по каменистой дороге, скрылись в пыли.
Лонгрен провел ночь в море; он не спал, не ловил, а шел под парусом без
определенного направления, слушая плеск воды, смотря в тьму, обветриваясь и
думая. В тяжелые часы жизни ничто так не восстанавливало силы его души, как
эти одинокие блужданья. Тишина, только тишина и безлюдье -- вот что нужно
было ему для того, чтобы все самые слабые и спутанные голоса внутреннего
мира зазвучали понятно. Эту ночь он думал о будущем, о бедности, об Ассоль.
Ему было крайне трудно покинуть ее даже на время; кроме того, он боялся
воскресить утихшую боль. Быть может, поступив на корабль, он снова
вообразит, что там, в Каперне его ждет не умиравший никогда друг, и
возвращаясь, он будет подходить к дому с горем мертвого ожидания. Мери
никогда больше не выйдет из дверей дома. Но он хотел, чтобы у Ассоль было
что есть, решив поэтому поступить так, как приказывает забота.
Когда Лонгрен вернулся, девушки еще не было дома. Ее ранние прогулки не
смущали отца; на этот раз однако в его ожидании была легкая напряженность.
Похаживая из угла в угол, он на повороте вдруг сразу увидел Ассоль; вошедшая
стремительно и неслышно, она молча остановилась перед ним, почти испугав его
светом взгляда, отразившего возбуждение. Казалось, открылось ее второе лицо
-- то истинное лицо человека, о котором обычно говорят только глаза. Она
молчала, смотря в лицо Лонгрену так непонятно, что он быстро спросил: -- Ты
больна?
Она не сразу ответила. Когда смысл вопроса коснулся наконец ее
духовного слуха, Ассоль встрепенулась, как ветка, тронутая рукой, и
засмеялась долгим, ровным смехом тихого торжества. Ей надо было сказать
что-нибудь, но, как всегда, не требовалось придумывать -- что именно; она
сказала: -- Нет, я здорова... Почему ты так смотришь? Мне весело. Верно, мне
весело, но это оттого, что день так хорош. А что ты надумал? Я уж вижу по
твоему лицу, что ты что-то надумал.
-- Что бы я ни надумал, -- сказал Лонгрен, усаживая девушку на колени,
-- ты, я знаю, поймешь, в чем дело. Жить нечем. Я не пойду снова в дальнее
плавание, а поступлю на почтовый пароход, что ходит между Кассетом и Лиссом.
-- Да, -- издалека сказала она, силясь войти в его заботы и дело, но
ужасаясь, что бессильна перестать радоваться. -- Это очень плохо. Мне будет
скучно. Возвратись поскорей. -- Говоря так, она расцветала неудержимой
улыбкой. -- Да, поскорей, милый; я жду.
-- Ассоль! -- сказал Лонгрен, беря ладонями ее лицо и поворачивая к
себе. -- Выкладывай, что случилось?
Она почувствовала, что должна выветрить его тревогу, и, победив
ликование, сделалась серьезно-внимательной, только в ее глазах блестела еще
новая жизнь.
-- "Ты странный, -- сказала она. -- Решительно ничего. Я собирала
орехи."
Лонгрен не вполне поверил бы этому, не будь он так занят своими
мыслями. Их разговор стал деловым и подробным. Матрос сказал дочери, чтобы
она уложила его мешок; перечислил все необходимые вещи и дал несколько
советов.
-- Я вернусь домой дней через десять, а ты заложи мое ружье и сиди
дома. Если кто захочет тебя обидеть, скажи: -- "Лонгрен скоро вернется". Не
думай и не беспокойся обо мне; худого ничего не случится.
После этого он поел, крепко поцеловал девушку и, вскинув мешок за
плечи, вышел на городскую дорогу. Ассоль смотрела ему вслед, пока он не
скрылся за поворотом; затем вернулась. Немало домашних работ предстояло ей,
но она забыла об этом. С интересом легкого удивления осматривалась она
вокруг, как бы уже чужая этому дому, так влитому в сознание с детства, что,
казалось, всегда носила его в себе, а теперь выглядевшему подобно родным
местам, посещенным спустя ряд лет из круга жизни иной. Но что-то недостойное
почудилось ей в этом своем отпоре, что-то неладное. Она села к столу, на
котором Лонгрен мастерил игрушки, и попыталась приклеить руль к корме;
смотря на эти предметы, невольно увидела она их большими, настоящими; все,
что случилось утром, снова поднялось в ней дрожью волнения, и золотое
кольцо, величиной с солнце, упало через море к ее ногам.
Не усидев, она вышла из дома и пошла в Лисе. Ей совершенно нечего было
там делать; она не знала, зачем идет, но не идти -- не могла. По дороге ей
встретился пешеход, желавший разведать какое-то направление; она толково
объяснила ему, что нужно, и тотчас же забыла об этом.
Всю длинную дорогу миновала она незаметно, как если бы несла птицу,
поглотившую все ее нежное внимание. У города она немного развлеклась шумом,
летевшим с его огромного круга, но он был не властен над ней, как раньше,
когда, пугая и забивая, делал ее молчаливой трусихой. Она противостояла ему.
Она медленно прошла кольцеобразный бульвар, пересекая синие тени деревьев,
доверчиво и легко взглядывая на лица прохожих, ровной походкой, полной
уверенности. Порода наблюдательных людей в течение дня замечала неоднократно
неизвестную, странную на взгляд девушку, проходящую среди яркой толпы с
видом глубокой задумчивости. На площади она подставила руку струе фонтана,
перебирая пальцами среди отраженных брызг; затем, присев, отдохнула и
вернулась на лесную дорогу. Обратный путь она сделала со свежей душой, в
настроении мирном и ясном, подобно вечерней речке, сменившей, наконец,
пестрые зеркала дня ровным в тени блеском. Приближаясь к селению, она
увидала того самого угольщика, которому померещилось, что у него зацвела
корзина; он стоял возле повозки с двумя неизвестными мрачными людьми,
покрытыми сажей и грязью. Ассоль обрадовалась. -- Здравствуй. Филипп, --
сказала она, -- что ты здесь делаешь?
-- Ничего, муха. Свалилось колесо; я его поправил, теперь покуриваю да
калякаю с нашими ребятами. Ты откуда?
Ассоль не ответила.
-- Знаешь, Филипп, -- заговорила она, -- я тебя очень люблю, и потому
скажу только тебе. Я скоро уеду; наверное, уеду совсем. Ты не говори никому
об этом.
-- Это ты хочешь уехать? Куда же ты собралась? -- изумился угольщик,
вопросительно раскрыв рот, отчего его борода стала длиннее.
-- Не знаю. -- Она медленно осмотрела поляну под вязом, где стояла
телега, -- зеленую в розовом вечернем свете траву, черных молчаливых
угольщиков и, подумав, прибавила: -- Все это мне неизвестно. Я не знаю ни
дня, ни часа и даже не знаю, куда. Больше ничего не скажу. Поэтому, на
всякий случай, -- прощай; ты часто меня возил.
Она взяла огромную черную руку и привела ее в состояние относительного
трясения. Лицо рабочего разверзло трещину неподвижной улыбки. Девушка
кивнула, повернулась и отошла. Она исчезла так быстро, что Филипп и его
приятели не успели повернуть голову.
-- Чудеса, -- сказал угольщик, -- поди-ка, пойми ее. -- Что-то с ней
сегодня... такое и прочее.
-- Верно, -- поддержал второй, -- не то она говорит, не то --
уговаривает. Не наше дело.
-- Не наше дело, -- сказал и третий, вздохнув. Затем все трое сели в
повозку и, затрещав колесами по каменистой дороге, скрылись в пыли.