Сказка Про барби читать текст онлайн, скачать бесплатно

Бор был настолько густым и мрачным, что мне пришлось включить фары, когда я въехал в него, свернув с пустой магистрали. Казалось, сосны специально здесь поставлены, чтобы загораживать солнце, потому что этот путь, которым мы следуем, требует погружения в себя, осмысления, для кого-то покаяния. Перед кем? Понятия не имею. Наверное, перед тем, кто сидит внутри. Хотя для Ленки все это лишнее. Ей лучше вообще не думать. Она начнет представлять, что ее ждет, и замкнется, как это делает обычно. Она не плачет, как остальные дети ее возраста, – уходит в себя. Так было не всегда. Но так повелось с того самого дня.
– Включить музыку? – спросил я.
– Не надо. – Она глядела в окно на мелькающую череду одинаковых стволов. Пальцами, ноготки на которых покрыты маминым лаком, перебирала складки на платье Барби. Не знаю, кто его сшил, подозреваю, что это сделали намного позднее, чем изготовили саму игрушку. Почему? Потому что на грубую кройку платья я могу смотреть без отвращения, зато при виде куклы меня пробирает нервная дрожь и холодок бежит по спине. Не представляю, как Ленка может постоянно носить ее с собой и бесконечно поглаживать ладошкой. Значит, как-то может, раз носит. Более того, моя дочь почему-то играет только с ней и не касается других игрушек, которыми забиты два глубоких ящика. Она даже называет ее не игрушкой, а доченькой. Как-то раз я спросил, почему ты выбрала именно эту? Она пожала плечиками и ответила: «Мне стало ее жаль».
– Почему у сосен иголки колючие?
– Наверное для того, чтобы птицы не садились и не выклевывали зерна у шишек.
– Да-а?.. А кто их сделал такими?
– Не знаю… Сами сделались. Природа сделала.
– Папа, а мне будет больно? – вдруг спросила она, повернувшись ко мне. Ее глаза, похожие на две черешни, смотрели искренне и требовали такого же искреннего ответа.
– Ты будешь спать и ничего не почувствуешь.
Она ничего не почувствует. Зато меня ждут четыре часа инквизиторских пыток, которые устроят собственные мысли. Они уже сейчас приступили к артподготовке, подняв из глубин воспоминания, когда доктор Смоловский допрашивал меня с пристрастием прожженного следователя. Не было ли злокачественных опухолей у ваших родителей или родственников? Родственников вашей жены? Двоюродных братьев и сестер? Может быть, онколог выполнял стандартную процедуру, но каждый вопрос протыкал меня словно шпагой.
Откуда возникла опухоль у шестилетней девочки? Такая коренная и неоперабельная? Несовместимая с жизнью?
– Хочешь? – спросила она, достав из кармана прозрачный пакетик, в котором лежали положенные мной утром две дольки яблока. Две абсолютно одинаковые на вкус дольки, имеющие одинаковую структуру и одинаково здоровые клетки… Последнее время почему-то меня так и тянет сказать про клетки. Про те, которые бывают доброкачественные и злокачественные.
Я знал причину, хотя трудно согласиться с собой, но куда денешься от собственных мыслей. Больно признавать, что вина лежит именно на тебе. Впрочем, родители всегда в ответе за то, что происходит с их детьми, даже если подросшие «киски» и «зайчики» бросают жен и детей, уходят в глубокий запой, исследуют комфортабельность скамьи подсудимых. Но в данном случае я говорю не о пробелах в воспитании. Не о тех, кто забывает вкладывать свою душу в собственных детей. А о секундной потере концентрации…
Картина того дня до сих пор стоит перед глазами. В то время мы жили у родителей жены, занимая одну из двух комнат – квадратную, размером четыре на четыре. Светка отправилась полоскать белье, меня оставила смотреть за дитём. Я сидел на диване, а Ленка изучала его географию, ползая из края в край, на середине пути перебираясь через папу, который следит за дочкой внимательно, но иногда поглядывает на мелькающие картинки, несущиеся с экрана телевизора – демона современных квартир.
Ничто не предвещало беды. Ленка находилась далеко от края, когда взгляд папы на секунду приковала брюнетка из рекламы шампуня. Из чертовой рекламы! В этот момент Ленка попыталась сделать то, что делают все дети во всем мире, что природой предписано к исполнению. Ленка попыталась подняться на ноги.
«Почему ты не держал ее? – говорила Светлана, повернув ко мне распухшее от слез лицо. – Неужели не знаешь, что ее нужно придерживать!»
Конечно, знаю. Я делал это десятки раз, когда Ленка пыталась подняться. Придерживал ее за подмышки, маленькие такие ямочки, каждая глубиной не больше наперстка. А в этот раз не успел.
Еще слабенькие связки не вынесли нагрузки. И малышка кувырнулась с дивана, вдребезги разбив затылком журнальный столик из закаленного стекла. Она лежала посреди осколков, похожих на мутные кусочки льда, и даже не плакала, а только смотрела на меня испуганно; под ее затылком, карабкаясь по волокнам ковра, расползалось темное пятно. Позже, через несколько лет я искал шрам под ее волосами, но не находил. Зато теперь, когда волосы выпали после лучевой терапии, он открылся – увеличенный, растянувшийся у основания черепа в зловещей усмешке. Так вот, с того дня, когда она лежала посреди осколков, глядя на меня так, словно поняв что-то… с того дня даже в самые суровые моменты своей жизни она не плачет. Замыкается на себе, а последнее время стала прижимать к груди эту мерзкую куклу, такую же лысую, как и моя дочь.
Вырвавшись из воспоминаний, я неожиданно обнаружил, что больше не еду на машине, а стою в уютном холле загородной клиники. Похоже на провал в памяти. Я не помню, как закончилась дорога, как я въехал на территорию, где припарковал машину… Боже, а Ленка-то где? Куда ты ее подевал, растяпа!
Да вот же она, я держу ее за руку. Малышка выглядит спокойной и не по-детски сосредоточенной. Во рту у меня застоялый яблочный вкус. Все-таки я взял дольку, одну из двух одинаковых.
В холле нас встречал Виктор Иванович, который Смоловский. Посвященный член секты врачевателей выглядел довольно уверенно. Редкие волосы зачесаны поперек лысины – он из тех людей, которые, обнаружив плешь, не бреют всю голову, а тщательно скрывают пустоты, что выглядит напрасным и даже комичным. Его искусственные зубы были ровными, белыми и совершенно ненатуральными.
– Какая у тебя… – произнес Виктор Иванович, обращаясь к девочке после рукопожатия со мной. Он хотел сказать комплимент, но вдруг увидел, что находится в руках моей дочери, поэтому следующие его слова получились притворными, а губы раздвинулись в натужной улыбке. – Какая у тебя красивая кукла!
Ленка сразу уловила фальш, ее фиг обманешь. Но ответила она так, как доктор ожидал от нее, шестилетнего ребенка:
– Ее зовут Барби! Она моя доченька!
«Доченьку» мы купили в Белизе.
Когда химия и лучевая терапия не повлияли на темпы развития опухоли, мы отправились путешествовать. Я спешил, боялся, что не успею. Продал дачу, назанимал денег, и мы с Ленкой поехали по миру. Побывали в трех странах, одна из которых – солнечный Белиз, сказочной красоты кусочек Латинской Америки. Карибское море, тропики, белый песок. Куклу мы нашли на одном из торговых развалов, где местные жители продают собственные поделки, выдавая их за древние статуэтки майя. Во владениях загорелой морщинистой старухи среди ожерелий и национальных индейских одежд лежала крохотная, не больше пятнадцати сантиметров в длину, фигурка. Овальная голова, в которой проткнуты три дыры: две поменьше и одна побольше – глаза и рот. Непропорциональное тело, сделанное непонятно из чего – то ли из скрученного затвердевшего пергамента, то ли из высушенного дерева. Короткие ручки и ножки вытянуты вдоль тела. Они не сгибались и не поворачивались, кисть на одной руке обломана. Помню, я сказал о том, какая она ужасная. На что Ленка ответила: «А мне нравится! Я назову ее Барби».
– Ты будешь рядом со мной? – спросила она, и я обнаружил, что мы уже переместились в палату, в которой моей девочке предстоит лежать после операции.
– Буду. Обязательно.
– Где ты будешь? Я хочу видеть тебя.
Я посмотрел на Виктора Ивановича, который маячил напротив. Врач отрицательно покачал головой.
– Когда тебя положат в кроватку… – Какой я деликатный, прямо детский психолог, назвал операционный стол кроваткой. – …справа от тебя будет стена. Я буду стоять за ней. Смотри на нее и представляй, будто я не за ней, а перед ней. Ведь разницы никакой!
– Ладно, папа. Жаль, что мама не поехала с нами.
– Да, конечно. – Только мамы здесь не хватало. Светлана Александровна так накачалась с вечера седативными препаратами, что минут десять приказывала мне снять ласты, а затем пыталась лизать дверную ручку, очевидно представляя себя собакой. Я счел благоразумным не брать ее в клинику.
…Об экспериментальной клинике я узнал уже после Белиза, когда надежды не осталось. Один знакомый рассказал о комплексе зданий в загородном бору, в которых доктора сначала прививают крысам раковую опухоль, а затем ее доблестно вылечивают. Они впрыскивают в район пораженного органа субстанцию, которая распадается на лекарственные микроскопические частицы. «Нанороботов», – сказал знакомый.
Принцип действия нанороботов я до конца не понял даже из уст Смоловского, когда встретился с ним в клинике. Мы сидели в его кабинете: я нервно крутил ключницу, он, щурясь, разглядывал распечатки томографа, сияющие яркими карнавальными красками – синими, красными, желтыми. А со стены, с копии гравюры Густава Доре, на нас измученно взирал Иисус, приколоченный к кресту.
Смоловский сказал, что принцип действия изобретенных институтом нанороботов является очень сложным биохимическим процессом. Он так умно рассуждал об этом, что мне показалось – он и сам не знает, как действуют его букашки. Тем не менее, в клинике уже четвертый год проводился комплекс экспериментов не только на крысах, но и на людях, пораженных тяжелыми формами рака. И до пятидесяти процентов вылечивались полностью. У меня вновь появилась надежда.
– Глиобластома продолговатого мозга, – говорил тогда Смоловский. – Неоперабельная. Терапия не дает регрессии опухоли, верно? Это билет в один конец.
Я не ответил. Что я мог сказать? Из-за поганой рекламы кто-то выписал моей дочери билет в один конец. Туда, откуда возвращаются только в воспоминаниях.
– Мы попытаемся помочь девочке. Но, знаете, опухоль образовалась на очень… ммм… необычном участке. Некоторые суеверные люди считают…
– Суеверия меня не интересуют, – ответил я, крепко сжав кожаную ключницу. – Меня интересует жизнь моей дочери.
– Мы впрыснем «Люцифера» вот в эту зону. – Он указал авторучкой в один из срезов на распечатке томографа.
– Люцифера?
– Так называется наш препарат… не волнуйтесь, к дьяволу он отношения не имеет. В переводе с латыни «люцифер» означает «несущий свет». Самоориентирующиеся наночастицы, из которых состоит лекарство, через капилляры проникнут в пораженную область, заставят раковые клетки поглотить себя и… глиобластома отправится туда, откуда она взялась.
– Это получится?
– С вероятностью в тридцать процентов.
– Так мало… – разочарованно выдохнул я.
– То, чем мы занимаемся, уже находится за гранью возможностей, отпущенных человеку, – очень серьезно произнес Смоловский.
…Я опять обнаружил, что воспоминания ввергли меня в забытье. Я стоял один в коридоре перед закрытой дверью. Ленки рядом уже не было. Неужели?.. Ее увезли, а я даже не успел проститься! Сказать пару слов, обнять. Или мы простились, но я этого не помню? Проклятье. Это ужасно.
Только чуть позже я обнаружил, что держу в руках куклу. Которую она назвала Барби, а я бы назвал Гадкой Уродливой Каракатицей С Дырами Вместо Глаз. Перед расставанием дочь, очевидно, сунула ее мне. Сухое и шероховатое на ощупь тельце игрушки казалось просто отвратительным. Почему Ленке стало жалко эту мерзость?
Я сунул куклу в пластиковый пакет, который вспух от сложенных в него Ленкиных вещей – свитер, ботинки, платье, детские колготки, книжка «Золотой ключик», в которой мы добрались до середины. Потом Барби долго провалялась в этом пакете. Больше двух лет. Но что поделать, если с этого дня она перестала быть нужной.
Странное ирреальное чувство, когда смотришь, как из громады аппарата «Кэнон» выезжает ксерокопия. Вот был чистый лист – своеобразный сосуд, ожидающий, зовущий наполнить его. И был лист, в данном случае, с бланком. И вот, по мановению волшебных лучей графы и строчки переносятся с одного на другой. Фокус? Нет. Волшебство? Нет. Обыкновенные человеческие технологии. Не близкие к запретной черте, но все же…
Я смотрел, как медсестра штампует бланки обследований, когда она вышла из палаты. Ленка вышла. Моя Ленка. Правда, не совсем моя. И странно все это.
Новость об успешно проведенной операции стала для меня неожиданностью. Я готовился к худшему. Намного худшему. Все-таки, человек не такой живучий, как белая подопытная крыса, и тридцать процентов это не восемьдесят. Но после звонка ассистента Смоловского я почувствовал, как с груди убралась каменная плита, которая давила на меня в последние годы. Описать свою радость не могу. Трудно это описать. Невозможно, наверное. Как оказалось позже, плита все-таки не убралась, а только сдвинулась, навалившись еще сильнее.
Мы с женой примчались в клинику на следующий день, но пустили нас в палату только через двое суток. И в первый момент я подумал, что мы перепутали комнаты.
Глядящие на нас глаза не были двумя черешнями, к которым я привык. Чужие глаза. Ленка словно не узнала нас, хотя назвала правильно: мама Света и папа Антон. И не проявила ни толики эмоций, когда Светка принялась яростно лобызать ее, едва не отвернув голову. Позже жена сказала, что ощущения были такими, словно она целует не дочь, а пластмассовый манекен.
– Смотри, кто тебя встречает! – сказал я, когда пришла моя очередь присесть на кровать. Ошеломленная жена осталась за спиной, глотая прорывающиеся всхлипывания.
Я показал дочери Барби, которая шаманскими глазами-дырами глядела на старую хозяйку сквозь пластик пакета.
– Какая гадость, – ответила Ленка и отвернула бритую голову. На этом наше свидание закончилось.
Когда мы выходили из палаты, Светку пробила истерика.
– Это не моя девочка! Верните мне мою девочку!
Смоловского я нашел в его собственном кабинете. Он сразу попытался скрыться от меня, что-то лепеча о срочном совещании, но ничего у него не вышло. Я запер дверь, а ключ положил в свой карман.
– Она полностью здорова, – говорил он уверенно, хотя мне казалось, что под этой уверенностью он что-то скрывает. – Опухоль уничтожена. Девочка переживает послеоперационный шок. Ей нужно время, чтобы прийти в себя.
– А что стало с этими вашими… нанороботами? – спросил я. – Может, это они виноваты? Ваш препарат «Люцифер»?
– Наночастицы погибли вместе с опухолью. Анализы крови не выявили следов препарата. Операция прошла замечательно. Потерпите. Расслабьтесь. Она придет в себя.
Ленку мне отдали такой же лысой, какой я сдал ее в клинику. В машине ехали молча.
– А почему мама не приехала? – задала она единственный вопрос.
Я не ответил. Не потому, что Светка опять наглоталась таблеток и хохотала без умолку. Не потому. В вопросе моей дочери сквозило неприкрытое безразличие. Ленку – Новую Ленку, как я теперь ее называю – мама не интересовала. Она задала дежурный вопрос, который должна была задать. Потому что так положено в данной ситуации, не больше.
– Хочешь яблочка? – спросил я, протягивая ей целлофановый пакет с дольками.
Она съела все без остатка. Делиться не посчитала нужным.
осказках.ру - oskazkax.ru

Так в нашем доме поселился чужой человек. Не мой ребенок. Та любящая отзывчивая девочка ушла куда-то. Иногда я думаю о том, что лучше бы не было той операции. Лучше бы я похоронил ее, чем наблюдать каждый день крайний эгоизм и полное игнорирование родителей. Нет, она, конечно, спрашивала у нас разрешения остаться во дворе еще на часок, интересовалась, можно ли взять конфетку, и просила купить книжку комиксов. Но эти формальные допуски ничего не значили ни для нее, ни для нас. Если мы запрещали, она все равно делала то, что считала нужным. Качалась на качелях до тех пор, что даже у меня начинала кружиться голова, пожирала конфеты горстями, находила в карманах мятые десятирублевые купюры для покупки комиксов (подозреваю, что деньги изымались из наших со Светой кошельков). Мы, наше мнение ее не интересовало. А что ее интересовало? Я не знаю. Пожалуй, ничто.
Она рыдала, когда мы делали что-то против ее воли. Она научилась плакать, обливаться слезами, хныкать, стонать, но я не мог смотреть на эти фальшивые проявления эмоций. В них не было ни толики тех чувств, которые жили в той Ленке. Однако, слезы все-таки лучшая альтернатива ее улыбке – неестественной, гадкой, в чем-то садистской.
Она не играла игрушками, не рисовала, не мяла пластилин, яблоки разлюбила, вместо них ей пришелся по вкусу печеночный торт. Светка готовила его специально, чтобы подобие нашей дочери хотя бы на десять минут было увлечено чем-то не пугающим нас.
Волосы начали отрастать. Осенью она пошла в школу, но кошмар продолжился и там. Ленка отнимала у одноклассников понравившиеся ей вещи, ябедничала, хамила учителям, топтала цветы на школьных грядках. Дети ее не любили и боялись, поэтому друзей у нее не было. А когда в красном уголке на дне аквариума завуч обнаружила захлебнувшегося котенка, и все улики указали на единственную фигуру, мы отправились к детскому психиатру. Но, как оказалось, только потратили время.
Новая Ленка сыграла перед «дядей доктором» роль угнетенного и забитого ребенка, мы получили порцию пафосной морали и возвращались домой ошарашенные, а чужачка шла позади нас, с безразличием вырывая лапы у ленивой осенней мухи. После этого случая я снова отправился в загородную клинику, спрятанную в темном бору.
Почетный доктор Виктор Иванович Смоловский, припечатанный к стене ровно под копией гравюры Густава Доре, выглядел куда менее уверенным, чем во время нашей первой встречи.
– Мы вылечили опухоль, – обескуражено ответил он, глядя куда-то на мое левое ухо. Волосики сбились с лысины и длинной растрепанной прядью повисли перед его носом.
– Что вы сделали с моей девочкой? Она не похожа на себя! Она превратилась в чудовище!
– Она здорова. Мы провели полный комплекс обследования. Вы можете проверить по медицинской карте.
– Это не та девочка, которую я воспитывал шесть лет!
– Отпустите меня.
Я расцепил пальцы, на его отглаженном халате остались два мятых следа. Он достал из холодильника бутылочку молока «Данон» и бесконечно долго, как мне показалось, заполнял высокий стакан белой девственной жидкостью. Я внимательно наблюдал, как субстанция перетекает из одного сосуда в другой, как заполняет своей структурой еще одну емкость…
– После вашего случая мы прекратили эксперименты по применению самоориентирующихся наночастиц для лечения рака головного мозга, – произнес он, сделав маленький глоток из стакана и убрав платком белый след на верхней губе. – Мы вторглись туда, куда нам нет доступа.
– О чем вы?
– Я хотел сказать вам тогда, Антон Сергеевич, что опухоль выросла в очень необычном месте. Издавна продолговатый мозг считается одной из мистических зон в организме.
– Не понимаю.
– Лечащие нанороботы великолепно справились со своей прямой задачей, они уничтожили глиобластому. Но что если помимо этого они проникли в ту область, которую мы не можем контролировать? От которой невозможно отщипнуть кусочек для анализа и которую невозможно просветить рентгеном? Область, у которой существует другой хозяин, нежели человек? Что если нанороботы повредили частицу божественного дыхания?
Кабинет пошатнулся в моих глазах, точно при землетрясении.
– Ваш Люцифер забрал душу моей девочки? – спросил я осипшим голосом.
– Мы должны были попытаться. Иначе бы она умерла.
Эти откровения погрузили меня в пучину, которую кое-кто называет «горькой», другие «зеленым змием», я же называл ее «исследованием перемещения субстанций из неорганических емкостей в органические». Эта научная программа так быстро прогрессировала, что через два месяца меня уволили с работы, потому что пить я стал на глазах у всего отдела.
Света снова вспомнила о седативных таблетках, но ее, слава богу, пока с работы не уволили, хотя она и сказала кому-то из клиентов турфирмы, что в Анталии морские чайки заклевали до смерти уже шестого туриста. Так вот, пока ее не уволили, деньги у нас еще водились. Можно было ничего не делать, а только с утра до вечера пялиться в экран телевизора, получая от старой лучевой трубки ударные дозы электромагнитного излучения. Лишь изредка я поворачивал голову на вкрадчивый щелчок замка входной двери, чтобы обнаружить, как бездушная девочка Лена вернулась из школы, забросила рюкзачок в дальний угол и отправилась на улицу по каким-то своим делам.
В тот день, разведенный этиловый спирт под маркой «Красная изба особенная» почему-то не брал. Благодаря этому упущению производителя я уловил суть проблемы, которую излагал седобородый старичок – ведущий научно-популярного фильма на «Дискавери». В некоторой чудесной стране (я упустил – какой) группа археологов обнаружила захоронение людей каменного века. Почему-то старичок говорил о том, что захоронение принадлежало племени каннибалов (я опять упустил – почему).
Он поведал о том, что захоронения оказались семейными. Бок о бок покоились старики, мужчины, женщины… дети. Так вот, рядом с телом первобытной девочки была обнаружена куколка. И когда я взглянул на эту куколку, хмель выветрился из головы.
Экран телевизора занимала крохотная уродливая фигурка с непропорциональным телом и сплюснутой головой. Копия нашей Барби, которая валялась в целлофановом пакете где-то в кладовке. Но я тут же забыл об этом открытии, поскольку его заслонили следующие слова ведущего:
– Ученые долго пытались ответить на вопрос: что такое эта крошечная кукла? Для чего она?.. После тщательного обследования с использованием магниторезонансного томографа, археологи и врачи определили, что находка является мумией человеческого эмбриона. Утробным плодом, не дожившим до рождения. Крохотным существом, которое так и не получило родительского тепла и ласки. Пустым сосудом, в который не успели перелиться души родителей…
Я соображал стремительно. Еще более стремительно рылся в захламленной кладовке в поисках пакета. И когда казалось, что я ничего не отыщу, когда отчаянье и неверие сделались настолько сильными, что я был готов вернуться к «Красной избе особенной», она вдруг нашлась между двух коробок со старыми вещами.
Я вытряхнул Барби из пластикового пакета. Кукла выглядела так же, как два года назад, только платье смялось гармошкой. Но оно лишнее. Его, очевидно, сшила та старуха, которая торговала безделушками в Белизе. Не ведаю, как к ней попала мумия доисторического эмбриона, да это и неважно.
Я смотрел в искаженное застывшее лицо Барби, больше не испытывая отвращения. Наоборот, мне казалось, что я увидел в нем что-то знакомое, родное.
Утробный плод – это чистый лист. Пустой сосуд. Но ведь после трех тысяч лет, проведенных в холодных могильниках, Барби около полугода находилась в руках Ленки! Той самой, которая любила яблоки, спрашивала, почему иголки колючие, искренне горевала, что с нами не поехала мама. Той самой девочки… Моя дочь, как заботливая родительница, передавала древнему эмбриону теплоту собственной души.
План родился, когда опустела бутылка «Красной избы». Именно тогда во мне возникла твердая уверенность, что все получится. По крайней мере хуже не будет. Хуже просто быть не может.
Рецепт печеночного пирога, записанный на клочке бумаги, я откопал на дне кухонного ящика. Светке он не требовался, она помнила его наизусть, но мне он нужен… Буквы двоились в глазах, лист водило из стороны в сторону, но я смог прочесть. Тренировки на работе в последние два месяца, когда я в таком состоянии читал отчеты и даже умудрялся сводить баланс, не пропали даром… Прокрутить печень на мясорубке и приготовить фарш… Светка давно не занимается подобной ерундой, она покупает банки с печеночным паштетом, наш холодильник забит ими… Вывалять в муке и яйцах, разделить на равные доли, раскатать в блины и поджарить на сковороде… Думаю, эту часть рецепта следует дополнить… Взять мумию доисторического эмбриона, растолочь в ступе до порошкообразного состояния; полученный компонент добавить в фарш по вкусу, но так, чтобы порошок ушел весь.
Я накормлю Ленку собственными нанороботами.
Блины слегка пригорели. Нестрашно. Я промазал их майонезом и сложил стопкой на блюде. Пирог получился небольшим. Новая Ленка уминает такой за два раза, нам обычно ничего не остается. Я повторно глянул в рецепт, чтобы проверить, не напутал ли чего. Так и есть. Проклятый алкоголик, который готовил этот торт, забыл добавить в майонез сметану!
Сметаны в холодильнике не оказалось.
В супермаркете было не протолкнуться: конец рабочего дня. С банкой сметаны я простоял в кассу не меньше четверти часа. Когда вернулся в квартиру, то входная дверь оказалась не заперта. В прихожей висело Светкино пальто. Ленки не было, хотя на улице стояла жуткая темень. Где она гуляет в такую пору?
Мадмуазель Барбитал я нашел на кухне. Она сидела на подоконнике, глядела в темное окно и… доедала с блюдечка кусок печеночного пирога. На блюде, где стоял пирог, остались лишь влажные крошки и разводы майонеза.
У меня подкосились ноги.
– Что ты н-наделала! – еле выговорил я.
– Фу, какая от тебя вонь! Опять пил?
– Ты съела пирог.
– Я была очень голодна, мне сегодня не удалось пообедать. Спасибо, что сготовил хоть что-то.
– Я испек печеночный торт с-специально для нашей дочери. Она его любит.
– Я тоже его люблю, знаешь ли… Кстати, ты забыл добавить сметану в майонез. И еще песок на зубах хрустит. Ты что, ронял блины на пол?
Что я мог ей ответить?
Я едва сдержался, чтобы не ударить ее.
Однажды, перевешивая Ленкину куртку на другую вешалку, я случайно нашел в ее кармане денег больше, чем было в моем собственном. Рассматривая на ладони четыре червонца, два полтинника и сотню, я с ужасом понял, что это конец. Полная катастрофа. Последнее время я редко ее видел. Когда продирал утром глаза, она уже находилась в школе, хотя у меня были подозрения, что это не так (иногда ее школьный рюкзачок оставался дома). Теперь опасения подтвердились.
Она занимается попрошайничеством? Или воровством? Какая разница. Главное – что вырастет из этой девочки, которой сейчас только восемь? Что будет в десять лет? В двенадцать?
Вечером, сильно поддатый, я поймал ее на кухне, чтобы серьезно поговорить. Помню, что поначалу действительно пытался говорить. Потом стал кричать. На протяжении всей сцены ее взгляд оставался пустым и холодным. Когда я закончил, она сказала, что если мне так интересно, то да, она «просит на хлебушек у женщин», но вообще-то мне лучше «валить отсюда», потому что от меня «воняет»…
После этого случая я понял, что одной ногой стою в могиле. Я не мог исправить эту сквернословящую куклу – все, что осталась от моей дочери. Между мной и Ленкой больше никогда не будет контакта, который существовал когда-то. Она стала ужасной и гадкой, я ничего не мог изменить, и только сам пошел ко дну. Я чувствовал, что мне осталось недолго. Чувство было очень реальным, с запахом еловых веток и сосновой доски.
Как-то валяясь возле телевизора и разглядывая белозубых брюнеток из рекламы шампуня, я вдруг услышал доносящийся из ванной комнаты звук, необычный для библиотеки звуков этой квартиры.
Я поднялся с дивана и подошел к двери в ванную. Тихонько заглянул в нее.
Под растяжками сохнущего белья Светка мыла Новой Ленке шампунем голову. Обычно это напоминало борьбу женщины с бешеной обезьянкой, но в этот раз, к моему удивлению, девочка сидела неподвижно. А странный звук, поднявший меня с дивана, исходил от Светки. Она пела! Бессловесно, протяжно, горестно. Я впервые слышал, как моя жена поет. И уж точно не знал, что она способна делать это так, что ее голос пробирается куда-то внутрь тебя.
Позже я спросил у нее:
– Что ты такое пела в ванной?
– Не знаю. Кажется, в детстве эту мелодию мне напевала бабушка, хотя я не уверена. А что?
– Да так. Ленка вела себя странно.
– Последнее время ты часто кричишь на нее.
– Она стала такой ужасной! – признался я с болью. – У меня от нее мурашки по коже.
Светка долго смотрела в пустоту, прежде чем ответить:
– А мне ее жаль.
…Проснувшись посреди ночи, я обнаружил, что Светки рядом нет. В последнее время она перестала принимать таблетки и теперь страдает от бессонницы. Не включая свет, я прошел по темной безжизненной квартире в направлении кухни, чтобы убить чем-нибудь традиционную сухость во рту.
Через стеклянные вставки кухонной двери струился свет. Я глянул сквозь одну из них. Светка была там. Она сидела на табурете в какой-то неудобной позе и читала вслух книжку, кажется «Золотой ключик». Буратино был близок к тому, чтобы узнать, что прячется за холстом. Пару секунд я отрешенно слушал текст, а затем понял, почему она сидит именно так.
У нее на руках устроилась девочка.
Ленка не слушала, хотя вела себя смирно. Ее лицо было обычным для последнего времени – холодным и немного презрительным. Но Светка словно не замечала этого и продолжала читать. И на какой-то миг я увидел, что Ленкино лицо изменилось.
Точно сверкнувшая звезда, из него вдруг прорезался старый, позабытый взгляд. Пустые глаза превратились в две черешни. Те самые, которые я вижу во снах. Те самые, без которых вечерами ломит сердце…
Только эти черешни смотрели не на меня.
А на свою маму.
Я неслышно отошел от двери, из-за которой струился свет, во тьму мертвых комнат. Светкин голос внезапно умолк. А затем я услышал ее тихое, ласковое нашептывание:
– Ты мое золотце, моя доченька… моя Барби.

Добавить сказку в Facebook, Вконтакте, Одноклассники, Мой Мир, Твиттер или в Закладки