Сказка Дети подземелья
Читать сказки онлайн / Авторские сказки / Короленко В.Г.
4. Знакомство продолжается
С этих пор я весь был поглощен моим новым знакомством. Вечером, ложась
в постель, и утром, вставая, я только и думал о предстоящем визите на гору.
По улицам города я шатался теперь с исключительною целью - высмотреть, тут
ли находится вся компания, которую Януш характеризовал словами "дурное
общество". И, если Тыбурций разглагольствовал перед своими слушателями, а
темные личности из его компании шныряли по базару, я тотчас же бегом
отправлялся через болото на гору, к часовне, предварительно наполнив карманы
яблоками, которые я мог рвать в саду без запрета, и лакомствами, которые я
сберегал всегда для своих новых друзей.
Валек, вообще очень солидный и внушавший мне уважение своими манерами
взрослого человека, принимал эти приношения просто и по большей части
откладывал куда-нибудь, приберегая для сестры, но Маруся всякий раз
всплескивала ручонками, и глаза ее загорались огоньком восторга; бледное
лицо девочки вспыхивало румянцем, она смеялась, и этот смех нашей маленькой
приятельницы отдавался в наших сердцах, вознаграждая за конфеты, которые мы
жертвовали в ее пользу.
Это было бледное, крошечное создание, напоминавшее цветок, выросший без
лучей солнца. Несмотря на свои четыре года, она ходила еще плохо, неуверенно
ступая кривыми ножками и шатаясь, как былинка; руки ее были тонки и
прозрачны; головка покачивалась на тонкой шее, как головка полевого
колокольчика; глаза смотрели порой так не по-детски грустно, и улыбка так
напоминала мне мою мать в последние дни, когда она, бывало, сидела против
открытого окна и ветер шевелил ее белокурые волосы, что мне становилось
самому грустно, и слезы подступали к глазам.
Я невольно сравнивал ее с моей сестрой; они были в одном возрасте, но
моя Соня была кругла, как пышка, и упруга, как мячик. Она так резво бегала,
когда, бывало, разыграется, так звонко смеялась, на ней всегда были такие
красивые платья, и в темные косы ее каждый день горничная вплетала алую
ленту.
А моя маленькая приятельница почти никогда не бегала и смеялась очень
редко, когда же смеялась, то смех ее звучал, как самый маленький серебряный
колокольчик, которого на десять шагов уже не слышно.
Платье ее было грязно и старо, в косе не было лент, но волосы у нее
были гораздо больше и роскошнее, чем у Сони, и Валек, к моему удивлению,
очень искусно умел заплетать их, что и исполнял каждое утро.
Я был большой сорванец. "У этого малого, - говорили обо мне старшие, -
руки и ноги налиты ртутью", чему я и сам верил, хотя не представлял себе
ясно, кто и каким образом произвел надо мной эту операцию. В первые же дни я
внес свое оживление и в общество моих новых знакомых. Едва ли эхо старой
часовни повторяло когда-нибудь такие громкие крики, как в то время, когда я
старался расшевелить и завлечь в свои игры Валека и Марусю. Однако это
удавалось плохо. Валек серьезно смотрел на меня и на девочку, и раз, когда я
заставил ее бегать со мной взапуски, он сказал:
- Нет, она сейчас заплачет.
Действительно, когда я растормошил ее и заставил бежать, Маруся,
заслышав мои шаги за собой, вдруг повернулась ко мне, подняв ручонки над
головой, точно для защиты, посмотрела на меня беспомощным взглядом
захлопнутой пташки и громко заплакала.
Я совсем растерялся.
- Вот видишь, - сказал Валек, - она не любит играть.
Он усадил ее на траву, нарвал цветов и кинул ей; она перестала плакать
и тихо перебирала растения, что-то говорила, обращаясь к золотистым лютикам,
и подносила к губам синие колокольчики. Я тоже присмирел и лег рядом с
Валеком около девочки.
- Отчего она такая? - спросил я наконец, указывая глазами на Марусю.
- Невеселая? - переспросил Валек и затем сказал тоном совершенно
убежденного человека. - А это, видишь ли, от серого камня.
- Да-а, - повторила девочка, точно слабое эхо, - это от серого камня.
- От какого серого камня? - переспросил я, не понимая.
- Серый камень высосал из нее жизнь, - пояснил опять Валек, по-прежнему
смотря на небо. - Так говорит Тыбурций... Тыбурций хорошо знает.
- Да-а, - опять повторила тихим эхом девочка. - Тыбурций все знает.
Я ничего не понимал в этих загадочных словах, которые Валек повторял за
Тыбурцием, однако убеждение Валека, что Тыбурций все знает, произвело и на
меня свое действие. Я приподнялся на локте и взглянул на Марусю. Она сидела
в том же положении, в каком усадил ее Валек, и все так же перебирала цветы;
движения ее тонких рук были медленны; глаза выделялись глубокою синевой на
бледном лице; длинные ресницы были опущены. При взгляде на эту крохотную,
грустную фигурку мне стало ясно, что в словах Тыбурция - хотя я и не понимал
их значения - заключается горькая правда. Несомненно, кто-то высасывает
жизнь из этой странной девочки, которая плачет тогда, когда другие на ее
месте смеются. Но как же может сделать это серый камень?
Это было для меня загадкой, страшнее всех призраков старого замка. Как
ни ужасны были турки, томившиеся под землею, но все они отзывались старою
сказкой. А здесь что-то неведомо-страшное было налицо. Что-то бесформенное,
неумолимое, твердое и жестокое, как камень, склонялось над маленькою
головкой, высасывая из нее румянец, блеск глаз и живость движений. "Должно
быть, это бывает по ночам", - думал я, и чувство щемящего до боли сожаления
сжимало мне сердце.
Под влиянием этого чувства я тоже умерил свою резвость. Применяясь к
тихой солидности нашей дамы, оба мы с Валеком, усадив ее где-нибудь на
траве, собирали для нее цветы, разноцветные камешки, ловили бабочек, иногда
делали из кирпичей ловушки для воробьев. Иногда же, растянувшись около нее
на траве, смотрели в небо, как плывут облака высоко над лохматою крышей
старой часовни, рассказывали Марусе сказки или беседовали друг с другом.
Эти беседы с каждым днем все больше закрепляли нашу дружбу с Валеком,
которая росла, несмотря на резкую противоположность наших характеров. Моей
порывистой резвости он противопоставлял грустную солидность и внушал мне
почтение независимым тоном, с каким отзывался о старших. Кроме того, он
часто сообщал мне много нового, о чем я раньше и не думал. Слыша, как он
отзывается о Тыбурции, точно о товарище, я спросил:
- Тыбурции тебе отец?
- Должно быть, отец, - ответил он задумчиво, как будто этот вопрос не
приходил ему в голову.
- Он тебя любит?
- Да, любит, - сказал он уже гораздо увереннее. - Он постоянно обо мне
заботится, и, знаешь, иногда он целует меня и плачет...
- И меня любит, и тоже плачет, - прибавила Маруся с выражением детской
гордости.
- А меня отец не любит, - сказал я грустно. - Он никогда не целовал
меня... Он нехороший.
- Неправда, неправда, - возразил Валек, - ты не понимаешь. Тыбурции
лучше знает. Он говорит, что судья - самый лучший человек в городе... Он
засудил даже одного графа...
- Да, это правда... Граф очень сердился, я слышал.
- Ну, вот видишь! А ведь графа засудить не шутка.
- Почему?
- Почему? - переспросил Валек, несколько озадаченный. - Потому что граф
- не простой человек... Граф желает, что хочет, и ездит в карете, и потом...
у графа деньги; он дал бы другому судье денег, и тот бы его не засудил, а
засудил бы бедного.
- Да, это правда. Я слышал, как граф кричал у нас в квартире: "Я вас
всех могу купить и продать!"
- А судья что?
- А отец говорит ему: "Подите от меня вон!"
- Ну, вот, вот! И Тыбурции говорит, что он не побоится прогнать
богатого, а когда к нему пришла старая Иваниха с костылем, он велел принести
ей стул. Вон он какой!
Все это заставило меня глубоко задуматься. Валек указал мне моего отца
с такой стороны, с какой мне никогда не приходило в голову взглянуть на
него: слова Валека задели в моем сердце струну сыновней гордости; мне было
приятно слушать похвалы моему отцу, да еще от имени Тыбурция, который "все
знает", но вместе с тем дрогнула в моем сердце и нота щемящей любви,
смешанной с горьким сознанием: никогда отец не любил и не полюбит меня так,
как Тыбурции любит своих детей.
С этих пор я весь был поглощен моим новым знакомством. Вечером, ложась
в постель, и утром, вставая, я только и думал о предстоящем визите на гору.
По улицам города я шатался теперь с исключительною целью - высмотреть, тут
ли находится вся компания, которую Януш характеризовал словами "дурное
общество". И, если Тыбурций разглагольствовал перед своими слушателями, а
темные личности из его компании шныряли по базару, я тотчас же бегом
отправлялся через болото на гору, к часовне, предварительно наполнив карманы
яблоками, которые я мог рвать в саду без запрета, и лакомствами, которые я
сберегал всегда для своих новых друзей.
Валек, вообще очень солидный и внушавший мне уважение своими манерами
взрослого человека, принимал эти приношения просто и по большей части
откладывал куда-нибудь, приберегая для сестры, но Маруся всякий раз
всплескивала ручонками, и глаза ее загорались огоньком восторга; бледное
лицо девочки вспыхивало румянцем, она смеялась, и этот смех нашей маленькой
приятельницы отдавался в наших сердцах, вознаграждая за конфеты, которые мы
жертвовали в ее пользу.
Это было бледное, крошечное создание, напоминавшее цветок, выросший без
лучей солнца. Несмотря на свои четыре года, она ходила еще плохо, неуверенно
ступая кривыми ножками и шатаясь, как былинка; руки ее были тонки и
прозрачны; головка покачивалась на тонкой шее, как головка полевого
колокольчика; глаза смотрели порой так не по-детски грустно, и улыбка так
напоминала мне мою мать в последние дни, когда она, бывало, сидела против
открытого окна и ветер шевелил ее белокурые волосы, что мне становилось
самому грустно, и слезы подступали к глазам.
Я невольно сравнивал ее с моей сестрой; они были в одном возрасте, но
моя Соня была кругла, как пышка, и упруга, как мячик. Она так резво бегала,
когда, бывало, разыграется, так звонко смеялась, на ней всегда были такие
красивые платья, и в темные косы ее каждый день горничная вплетала алую
ленту.
А моя маленькая приятельница почти никогда не бегала и смеялась очень
редко, когда же смеялась, то смех ее звучал, как самый маленький серебряный
колокольчик, которого на десять шагов уже не слышно.
Платье ее было грязно и старо, в косе не было лент, но волосы у нее
были гораздо больше и роскошнее, чем у Сони, и Валек, к моему удивлению,
очень искусно умел заплетать их, что и исполнял каждое утро.
Я был большой сорванец. "У этого малого, - говорили обо мне старшие, -
руки и ноги налиты ртутью", чему я и сам верил, хотя не представлял себе
ясно, кто и каким образом произвел надо мной эту операцию. В первые же дни я
внес свое оживление и в общество моих новых знакомых. Едва ли эхо старой
часовни повторяло когда-нибудь такие громкие крики, как в то время, когда я
старался расшевелить и завлечь в свои игры Валека и Марусю. Однако это
удавалось плохо. Валек серьезно смотрел на меня и на девочку, и раз, когда я
заставил ее бегать со мной взапуски, он сказал:
- Нет, она сейчас заплачет.
Действительно, когда я растормошил ее и заставил бежать, Маруся,
заслышав мои шаги за собой, вдруг повернулась ко мне, подняв ручонки над
головой, точно для защиты, посмотрела на меня беспомощным взглядом
захлопнутой пташки и громко заплакала.
Я совсем растерялся.
- Вот видишь, - сказал Валек, - она не любит играть.
Он усадил ее на траву, нарвал цветов и кинул ей; она перестала плакать
и тихо перебирала растения, что-то говорила, обращаясь к золотистым лютикам,
и подносила к губам синие колокольчики. Я тоже присмирел и лег рядом с
Валеком около девочки.
- Отчего она такая? - спросил я наконец, указывая глазами на Марусю.
- Невеселая? - переспросил Валек и затем сказал тоном совершенно
убежденного человека. - А это, видишь ли, от серого камня.
- Да-а, - повторила девочка, точно слабое эхо, - это от серого камня.
- От какого серого камня? - переспросил я, не понимая.
- Серый камень высосал из нее жизнь, - пояснил опять Валек, по-прежнему
смотря на небо. - Так говорит Тыбурций... Тыбурций хорошо знает.
- Да-а, - опять повторила тихим эхом девочка. - Тыбурций все знает.
Я ничего не понимал в этих загадочных словах, которые Валек повторял за
Тыбурцием, однако убеждение Валека, что Тыбурций все знает, произвело и на
меня свое действие. Я приподнялся на локте и взглянул на Марусю. Она сидела
в том же положении, в каком усадил ее Валек, и все так же перебирала цветы;
движения ее тонких рук были медленны; глаза выделялись глубокою синевой на
бледном лице; длинные ресницы были опущены. При взгляде на эту крохотную,
грустную фигурку мне стало ясно, что в словах Тыбурция - хотя я и не понимал
их значения - заключается горькая правда. Несомненно, кто-то высасывает
жизнь из этой странной девочки, которая плачет тогда, когда другие на ее
месте смеются. Но как же может сделать это серый камень?
Это было для меня загадкой, страшнее всех призраков старого замка. Как
ни ужасны были турки, томившиеся под землею, но все они отзывались старою
сказкой. А здесь что-то неведомо-страшное было налицо. Что-то бесформенное,
неумолимое, твердое и жестокое, как камень, склонялось над маленькою
головкой, высасывая из нее румянец, блеск глаз и живость движений. "Должно
быть, это бывает по ночам", - думал я, и чувство щемящего до боли сожаления
сжимало мне сердце.
Под влиянием этого чувства я тоже умерил свою резвость. Применяясь к
тихой солидности нашей дамы, оба мы с Валеком, усадив ее где-нибудь на
траве, собирали для нее цветы, разноцветные камешки, ловили бабочек, иногда
делали из кирпичей ловушки для воробьев. Иногда же, растянувшись около нее
на траве, смотрели в небо, как плывут облака высоко над лохматою крышей
старой часовни, рассказывали Марусе сказки или беседовали друг с другом.
Эти беседы с каждым днем все больше закрепляли нашу дружбу с Валеком,
которая росла, несмотря на резкую противоположность наших характеров. Моей
порывистой резвости он противопоставлял грустную солидность и внушал мне
почтение независимым тоном, с каким отзывался о старших. Кроме того, он
часто сообщал мне много нового, о чем я раньше и не думал. Слыша, как он
отзывается о Тыбурции, точно о товарище, я спросил:
- Тыбурции тебе отец?
- Должно быть, отец, - ответил он задумчиво, как будто этот вопрос не
приходил ему в голову.
- Он тебя любит?
- Да, любит, - сказал он уже гораздо увереннее. - Он постоянно обо мне
заботится, и, знаешь, иногда он целует меня и плачет...
- И меня любит, и тоже плачет, - прибавила Маруся с выражением детской
гордости.
- А меня отец не любит, - сказал я грустно. - Он никогда не целовал
меня... Он нехороший.
- Неправда, неправда, - возразил Валек, - ты не понимаешь. Тыбурции
лучше знает. Он говорит, что судья - самый лучший человек в городе... Он
засудил даже одного графа...
- Да, это правда... Граф очень сердился, я слышал.
- Ну, вот видишь! А ведь графа засудить не шутка.
- Почему?
- Почему? - переспросил Валек, несколько озадаченный. - Потому что граф
- не простой человек... Граф желает, что хочет, и ездит в карете, и потом...
у графа деньги; он дал бы другому судье денег, и тот бы его не засудил, а
засудил бы бедного.
- Да, это правда. Я слышал, как граф кричал у нас в квартире: "Я вас
всех могу купить и продать!"
- А судья что?
- А отец говорит ему: "Подите от меня вон!"
- Ну, вот, вот! И Тыбурции говорит, что он не побоится прогнать
богатого, а когда к нему пришла старая Иваниха с костылем, он велел принести
ей стул. Вон он какой!
Все это заставило меня глубоко задуматься. Валек указал мне моего отца
с такой стороны, с какой мне никогда не приходило в голову взглянуть на
него: слова Валека задели в моем сердце струну сыновней гордости; мне было
приятно слушать похвалы моему отцу, да еще от имени Тыбурция, который "все
знает", но вместе с тем дрогнула в моем сердце и нота щемящей любви,
смешанной с горьким сознанием: никогда отец не любил и не полюбит меня так,
как Тыбурции любит своих детей.