Сказка Слепой музыкант
Читать сказки онлайн / Авторские сказки / Короленко В.Г.
Глава вторая
I
Темная голова ребенка обогащалась новыми представлениями; посредством
сильно изощренного слуха он проникал все дальше в окружавшую его природу.
Над ним и вокруг него по-прежнему стоял глубокий, непроницаемый мрак; мрак
этот навис над его мозгом тяжелою тучей, и хотя он залег над ним со дня
рождения, хотя, по-видимому, мальчик должен был свыкнуться с своим
несчастьем, однако детская природа по какому-то инстинкту беспрестанно
силилась освободиться от темной завесы. Эти не оставлявшие ребенка ни на
минуту бессознательные порывы к незнакомому ему свету отпечатлевались на его
лице все глубже и глубже выражением смутного страдающего усилия.
Тем не менее бывали и для него минуты ясного довольства ярких детских
восторгов, и это случалось тогда, когда доступные для него внешние
впечатления доставляли ему новое сильное ощущение, знакомили с новыми
явлениями невидимого мира. Великая, могучая природа не оставалась для
слепого совершенно закрытою. Так, однажды, когда его свели на высокий утес
над рекой, он с особенным выражением прислушивался к тихим всплескам реки
далеко под ногами и с замиранием сердца хватался за платье матери, слушая,
как катились вниз обрывавшиеся из-под ноги его камни. С тех пор он
представлял себе глубину в виде тихого ропота воды у подножия утеса или в
виде испуганного шороха падавших вниз камешков.
Даль звучала в его ушах смутно замиравшею песней; когда же по небу
гулко перекатывался весенний гром, заполняя собой пространство и с сердитым
рокотом теряясь за тучами, слепой мальчик прислушивался к этому рокоту с
благоговейным испугом, и сердце его расширялось, а в голове возникало
величавое представление о просторе поднебесных высот.
Таким образом, звуки были для него глазным непосредственным выражением
внешнего мира; остальные впечатления служили только дополнением к
впечатлениям слуха, в которые отливались его представления, как в формы.
По временам, в жаркий полдень, когда вокруг все смолкало, когда
затихало людское движение и в природе устанавливалась та особенная тишина,
под которой чуется только непрерывный, бесшумный бег жизненной силы, на лице
слепого мальчика являлось характерное выражение. Казалось, под влиянием
внешней тишины из глубины его души подымались какие-то ему одному доступные
звуки, к которым он будто прислушивался с напряженным вниманием. Можно было
подумать, глядя на него в такие минуты, что зарождающаяся неясная мысль
начинает звучать в его сердце, как смутная мелодия песни.
II
Ему шел уже пятый год. Он был тонок и слаб, но ходил и даже бегал
свободно по всему дому. Кто смотрел на него, как он уверенно выступал в
комнатах, поворачивая именно там, где надо, и свободно разыскивая нужные ему
предметы, тот мог бы подумать, если это был незнакомый человек, что перед
ним не слепой, а только странно сосредоточенный ребенок с задумчивыми и
глядевшими в неопределенную даль глазами. Но уже по двору он ходил с большим
трудом, постукивая перед собой палкой. Если же в руках у него не было палки,
то он предпочитал ползать по земле, быстро исследуя руками попадавшиеся на
пути предметы.
III
Был тихий летний вечер. Дядя Максим сидел в саду. Отец, по обыкновению,
захлопотался где-то в дальнем поле. На дворе и кругом было тихо; селение
засыпало, в людской тоже смолк говор работников и прислуги. Мальчика уже с
полчаса уложили в постель.
Он лежал в полудремоте. С некоторых пор у него с этим тихим часом стало
связываться странное воспоминание. Он, конечно, не видел, как темнело синее
небо, как черные верхушки деревьев качались, рисуясь на звездной лазури, как
хмурились лохматые "стрехи" ["Стреха" - крыша, кровля] стоявших кругом двора
строений, как синяя мгла разливалась по земле вместе с тонким золотом
лунного и звездного света. Но вот уже несколько дней он засыпал под каким-то
особенным, чарующим впечатлением, в котором на другой день не мог дать себе
отчета.
Когда дремота все гуще застилала его сознание, когда смутный шелест
буков совсем стихал и он переставал уже различать и дальний лай деревенских
собак, и щелканье соловья за рекой, и меланхолическое [Меланхолическое -
унылое, тоскливое] позвякивание бубенчиков, подвязанных к пасущемуся на лугу
жеребенку, - когда все отдельные звуки стушевывались и терялись, ему
начинало казаться, что все они, слившись в одну стройную гармонию [Гармония
- благозвучие, стройность звуков], тихо влетают в окно и долго кружатся над
его постелью, навевая неопределенные, но удивительно приятные грезы. Наутро
он просыпался разнеженный и обращался к матери с живым вопросом:
- Что это было... вчера? Что это такое?..
Мать не знала, в чем дело, и думала, что ребенка волнуют сны. Она сама
укладывала его в постель, заботливо крестила и уходила, когда он начинал
дремать, не замечая при этом ничего особенного. Но на другой день мальчик
опять говорил ей о чем-то приятно тревожившем его с вечера.
- Так хорошо, мама, так хорошо! Что же это такое?
В этот вечер она решилась остаться у постели ребенка подольше, чтобы
разъяснить себе странную загадку. Она сидела на стуле, рядом с его
кроваткой, машинально перебирая петли вязанья и прислушиваясь к ровному
дыханию своего Петруся. Казалось, он совсем уже заснул, как вдруг в темноте
послышался его тихий голос:
- Мама, ты здесь?
- Да, да, мой мальчик...
- Уйди, пожалуйста, оно боится тебя, и до сих пор его нет. Я уже совсем
было заснул, а этого все нет...
Удивленная мать с каким-то странным чувством слушала этот полусонный,
жалобный шепот... Ребенок говорил о своих сонных грезах с такою
уверенностью, как будто это что-то реальное. Тем не менее мать встала,
наклонилась к мальчику, чтобы поцеловать его, и тихо вышла, решившись
незаметно подойти к открытому окну со стороны сада.
Не успела она сделать своего обхода, как загадка разъяснилась. Она
услышала вдруг тихие, переливчатые тоны свирели, которые неслись из конюшни,
смешиваясь с шорохом южного вечера. Она сразу поняла, что именно эти
нехитрые переливы простой мелодии, совпадавшие с фантастическим часом
дремоты, так приятно настраивали воспоминания мальчика.
Она сама остановилась, постояла с минуту, прислушиваясь к задушевным
напевам малорусской [Малорусская - украинская. Малороссия - дореволюционное
название Украины] песни, и, совершенно успокоенная, ушла в темную аллею сада
к дяде Максиму.
"Хорошо играет Иохим, - подумала она. - Странно, сколько тонкого
чувства в этом грубоватом на вид "хлопе" ["Хлоп" (польск.) - крестьянин].
IV
А Иохим действительно играл хорошо. Ему нипочем была даже и хитрая
скрипка, и было время, когда в корчме, по воскресеньям, никто лучше не мог
сыграть "казака" ["Казак" - здесь: украинский танец "казачок"] или веселого
польского "краковяка" ["Краковяк" - польский танец]. Когда, бывало, он,
усевшись в углу, крепко притиснув скрипку бритым подбородком и ухарски
заломив высокую смушковую шапку на затылок, ударял кривым смычком по упругим
струнам, тогда редко кто в корчме мог усидеть на месте. Даже старый
одноглазый еврей, аккомпанировавший Иохиму на контрабасе, одушевлялся до
последней степени. Его неуклюжий "струмент", казалось, надрывается от
усилий, чтобы поспеть своими тяжелыми басовыми нотами за легкими, певучими и
прыгающими тонами Иохимовой скрипки, а сам старый Янкель, высоко подергивая
плечами, вертел лысой головой в ермолке и весь подпрыгивал в такт шаловливой
и бойкой мелодии. Что же говорить о крещеном народе, у которого ноги
устроены исстари таким образом, что при первых звуках веселого плясового
напева сами начинают подгибаться и притопывать.
Но с тех пор как Иохиму полюбилась Марья, дворовая девка соседнего
пана, он что-то не залюбил веселую скрипку. Правда, что скрипка не помогла
ему победить сердце вострой девки, и Марья предпочла безусую немецкую
физиономию барского камердинера усатой "пыке" ["Пыка" - по-малорусски
ироническое название лица; соответствует отчасти слову "рожа". (Примеч.
автора)] хохла-музыканта. С тех пор его скрипки не слыхали более в корчме и
на вечерницах [Вечерницы (укр.) - вечеринки]. Он повесил ее на колышке в
конюшне и не обращал внимания на то, что от сырости и его нерадения на
любимом прежде инструменте то и дело одна за другой лопались струны. А они
лопались с таким громким и жалобным предсмертным звоном, что даже лошади
сочувственно ржали и удивленно поворачивали головы к ожесточившемуся
хозяину.
На место скрипки Иохим купил у прохожего карпатского горца деревянную
дудку. Он, по-видимому, находил, что ее тихие, задушевные переливы больше
соответствуют его горькой судьбе, лучше выразят печаль его отвергнутого
сердца. Однако горская дудка обманула его ожидания. Он перебрал их до
десятка, пробовал на все лады, обрезал, мочил в воде и сушил на солнце,
подвешивал на тонкой бечевочке под крышей, чтобы ее обдувало ветром, но
ничто не помогало: горская дудка не слушалась хохлацкого сердца. Она
свистела там, где нужно было петь, взвизгивала тогда, когда он ждал от нее
томного дрожания, и вообще никак не поддавалась его настроению. Наконец он
осердился на всех бродячих горцев, убедившись окончательно, что ни один из
них не в состоянии сделать хорошую дудку, и затем решился сделать ее своими
руками. В течение нескольких дней он бродил с насупленными бровями по полям
и болотам, подходил к каждому кустику ивы, перебирал ее ветки, срезал
некоторые из них, но, по-видимому, все не находил того, что ему было нужно.
Его брови были по-прежнему угрюмо сдвинуты, и он шел дальше, продолжая
розыски. Наконец он попал на одно место, над лениво струившеюся речкой. Вода
чуть-чуть шевелила в этой заводи [Заводь - часть реки около берега с
замедленным течением] белые головки кувшинок, ветер не долетал сюда из-за
густо разросшихся ив, которые тихо и задумчиво склонились к темной,
спокойной глубине. Иохим, раздвинув кусты, подошел к речке, постоял с минуту
и как-то вдруг убедился, что именно здесь он найдет то, что ему нужно.
Морщины на его лбу разгладились. Он вынул из-за голенища привязанный на
ремешке складной ножик и, окинув внимательным взглядом задумчиво шептавшиеся
кусты ивняка, решительно подошел к тонкому, прямому стволу, качавшемуся над
размытою кручей. Он зачем-то щелкнул по нем пальцем, посмотрел с
удовольствием, как он упруго закачался в воздухе, прислушался к шепоту его
листьев и мотнул головой.
- Ото ж воно самесенькое, - пробормотал Иохим с удовольствием и
выбросил в речку все срезанные ранее прутья.
Дудка вышла на славу. Высушив иву, он выжег ей сердце раскаленною
проволокой, прожег шесть круглых отверстий, прорезал наискось седьмое и
плотно заткнул один конец деревянною затычкой, оставив в ней косую узенькую
щелку. Затем она целую неделю висела на бечевке, причем ее грело солнцем и
обдавало звонким ветром. После этого он старательно выстругал ее ножом,
почистил стеклом и крепко обтер куском грубого сукна. Верхушка у нее была
круглая, от середины шли ровные, точно отполированные грани, по которым он
выжег с помощью изогнутых кусочков железа разные хитрые узоры. Попробовав ее
несколькими быстрыми переливами гаммы [Гамма - последовательный ряд
повышающихся или понижающихся звуков], он взволнованно мотнул головой,
крякнул и торопливо спрятал в укромное местечко, около своей постели. Он не
хотел делать первого музыкального опыта среди дневной суеты. Зато в тот же
вечер из конюшни полились нежные, задумчивые, переливчатые и дрожащие трели.
Иохим был совершенно доволен своей дудкой. Казалось, она была частью его
самого; звуки, которые она издавала, лились будто из собственной его
согретой и разнеженной груди, и каждый изгиб его чувства, каждый оттенок его
скорби тотчас же дрожал в чудесной дудке, тихо срывался с нее и звучно несся
вслед за другими, среди чутко слушавшего вечера.
V
Теперь Иохим был влюблен в свою дудку и праздновал с ней свой медовый
месяц. Днем он аккуратно справлял обязанности конюха, водил лошадей на
водопой, запрягал их, выезжал с "паней" или с Максимом. По временам, когда
он заглядывал в сторону соседнего села, где жила жестокая Марья, тоска
начинала сосать его сердце. Но с наступлением вечера он забывал обо всем
мире, и даже образ чернобровой девушки застилался будто туманом. Этот образ
терял свою жгучую определенность, рисовался перед ним в каком-то смутном
фоне и лишь настолько, чтобы придавать задумчиво-грустный характер напевам
чудесной дудки.
В таком музыкальном экстазе [Экстаз - здесь: сильное напряжение, высшая
степень восторга], весь изливаясь в дрожащих мелодиях, лежал Иохим в конюшне
и в тот вечер. Музыкант успел совершенно забыть не только жестокую
красавицу, но даже потерял из вида собственное свое существование, как вдруг
он вздрогнул и приподнялся на своей постели. В самом патетическом
[Патетическое - волнующее] месте он почувствовал, как чья-то маленькая рука
быстро пробежала легкими пальцами по его лицу, скользнула по рукам и затем
стала как-то торопливо ощупывать дудку. Вместе с тем он услышал возле себя
чье-то быстрое, взволнованное, короткое дыхание.
- Цур тобi, пек тобi! [Цур тобi, пек тобi! (укр.) - Чур тебя, сгинь,
пропади!] - произнес он обычное заклинание и тут же прибавил вопрос: -
Чертове, чи [Чи (укр.) - или] боже? - желая узнать, не имеет ли он дела с
нечистою силой.
Но тотчас же скользнувший в открытые ворота конюшни луч месяца показал
ему, что он ошибся. У его койки стоял слепой панич [Панич (укр.) - барич,
барчук] и жадно тянулся к нему своими ручонками.
Через час мать, пожелавшая взглянуть на спящего Петруся, не нашла его в
постели. Она испугалась сначала, но вскоре материнская сметка подсказала ей,
где нужно искать пропавшего мальчика. Иохим очень сконфузился, когда,
остановившись, чтобы сделать передышку, он неожиданно увидел в дверях
конюшни "милостивую пани". Она, по-видимому, уже несколько минут стояла на
этом месте, слушая его игру и глядя на своего мальчика, который сидел на
койке, укутанный в полушубок Иохима, и все еще жадно прислушивался к
оборванной песне.
VI
С тех пор каждый вечер мальчик являлся к Иохиму в конюшню. Ему не
приходило и в голову просить Иохима сыграть что-нибудь днем. Казалось,
дневная суета и движение исключали в его представлении возможность этих
тихих мелодий. Но как только на землю опускался вечер, Петрусь испытывал
лихорадочное нетерпение. Вечерний чай и ужин служили для него лишь
указанием, что желанная минута близка, и мать, которой как-то инстинктивно
не нравились эти музыкальные сеансы, все же не могла запретить своему
любимцу бежать к дударю и просиживать у него в конюшне часа два перед сном.
Эти часы стали теперь для мальчика самым счастливым временем, и мать с
жгучею ревностью видела, что вечерние впечатления владеют ребенком даже в
течение следующего дня, что даже на ее ласки он не отвечает с прежнею
безраздельностью, что, сидя у нее на руках и обнимая ее, он с задумчивым
видом вспоминает вчерашнюю песню Иохима.
Тогда она вспомнила, что несколько лет назад, обучаясь в киевском
пансионе [Пансион - среднее учебное заведение; в женских пансионах главное
внимание было обращено на рукоделие, умение говорить по французски и на
хорошие манеры] пани Радецкой, она, между прочими "приятными искусствами",
изучала также и музыку. Правда, само по себе это воспоминание было не из
особенно сладких, потому что связывалось с представлением об учительнице,
старой немецкой девице Клапс, очень тощей, очень прозаичной и, главное,
очень сердитой. Эта чрезвычайно желчная дева, очень искусно "выламывавшая"
пальцы своих учениц, чтобы придать им необходимую гибкость, вместе с тем с
замечательным успехом убивала в своих питомицах всякие признаки чувства
музыкальной поэзия. Это пугливое чувство не могло выносить уже одного
присутствия девицы Клапс, не говоря об ее педагогических приемах. Поэтому,
выйдя из пансиона и даже замужем, Анна Михайловна и не подумала о
возобновлении своих музыкальных упражнений. Но теперь, слушая хохла-дударя,
она чувствовала, что вместе с ревностью к нему в ее душе постепенно
пробуждается ощущение живой мелодии, а образ немецкой девицы тускнеет. В
результате этого процесса явилась просьба пани Попельской к мужу выписать из
города пианино.
- Как хочешь, моя голубка, - ответил образцовый супруг. - Ты, кажется,
не особенно любила музыку.
В тот же день послано было письмо в город, но, пока инструмент был
куплен и привезен из города в деревню, должно было пройти не менее двух-трех
недель.
А между тем из конюшни каждый вечер звучали мелодические призывы, и
мальчик кидался туда, даже не спрашивая уже позволения матери.
Специфический [Специфический - особенный, свойственный исключительно
чему-нибудь (здесь: конюшне)] запах конюшни смешивался с ароматом сухой
травы и острым запахом сыромятных ремней [Сыромятные ремни - сделанные из
сыромяти (вымоченной и промятой кожи, употребляемой на конскую упряжь)].
Лошади тихо жевали, шурша добываемыми из-за решетки клочьями сена; когда
дударь останавливался для передышки, в конюшню явственно доносился шепот
зеленых буков из сада. Петрик сидел как очарованный и слушал.
Он никогда не прерывал музыканта, и только когда тот сам останавливался
и проходило две-три минуты в молчании, немое очарование сменялось в мальчике
какою-то странною жадностью. Он тянулся за дудкой, брал ее дрожащими руками
и прикладывал к губам. Так как при этом в груди мальчика захватывало
дыхание, то первые звуки выходили у него какие-то дрожащие и тихие. Но потом
он понемногу стал овладевать немудреным инструментом. Иохим располагал его
пальцы по отверстиям, и хотя маленькая ручонка едва могла захватить эти
отверстия, но все асе он скоро свыкся с звуками гаммы. При этом каждая нота
имела для него как бы свою особенную физиономию, свой индивидуальный
характер; он знал уже, в каком отверстии живет каждый из этих тонов, откуда
его нужно выпустить, и порой, когда Иохим тихо перебирал пальцами
какой-нибудь несложный напев, пальцы мальчика тоже начинали шевелиться. Он с
полной ясностью представлял себе последовательные тоны расположенными по их
обычным местам.
VII
Наконец, ровно через три недели, из города привезли пианино. Петя стоял
на дворе и внимательно слушал, как суетившиеся работники готовились нести в
комнату привозную "музыку". Она была, очевидно, очень тяжелая, так как,
когда ее стали подымать, телега трещала, а люди кряхтели и глубоко дышали.
Вот они двинулись размеренными, тяжелыми шагами, и при каждом таком шаге над
их головами что-то странно гудело, ворчало и позванивало. Когда странную
музыку ставили на пол в гостиной, она опять отозвалась глухим гулом, точно
угрожая кому-то в сильном гневе.
Все это наводило на мальчика чувство, близкое к испугу, и не
располагало в пользу нового неодушевленного, но вместе сердитого гостя. Он
ушел в сад и не слышал, как установили инструмент на ножках, как приезжий из
города настройщик заводил его ключом, пробовал клавиши и настраивал
проволочные струны. Только когда все было кончено, мать велела позвать в
комнату Петю.
Теперь, вооружившись венским инструментом лучшего мастера, Анна
Михайловна заранее торжествовала победу над нехитрою деревенской дудкой. Она
была уверена, что ее Петя забудет теперь конюшню и дударя и что все свои
радости будет получать от нее. Она взглянула смеющимися глазами на робко
вошедшего вместе с Максимом мальчика и на Иохима, который просил позволения
послушать заморскую музыку и теперь стоял у двери, застенчиво потупив глаза
и свесив чуприну [Чуприна (укр.) - длинный клок волос на голове]. Когда дядя
Максим и Петя уселись на кушетку, она вдруг ударила по клавишам пианино.
Она играла пьесу, которую в пансионе пани Радецкой и под руководством
девицы Клапс изучила в совершенстве. Это было что-то особенно шумное, но
довольно хитрое, требовавшее значительной гибкости пальцев; на публичном
экзамене Анна Михайловна стяжала этой пьесой обильные похвалы и себе, и
особенно своей учительнице. Никто не мог сказать этого наверное, но многие
догадывались, что молчаливый пан Попельский пленился панной Яценко именно в
ту короткую четверть часа, когда она исполняла трудную пьесу. Теперь молодая
женщина играла ее с сознательным расчетом на другую победу: она желала
сильнее привлечь к себе маленькое сердце своего сына, увлеченного хохлацкой
дудкой.
Однако на этот раз ее ожидания были обмануты: венскому инструменту
оказалось не по силам бороться с куском украинской вербы. Правда, у венского
пианино были могучие средства: дорогое дерево, превосходные струны, отличная
работа венского мастера, богатство обширного регистра [Регистр - здесь:
широта звукового объема.]. Зато и у украинской дудки нашлись союзники, так
как она была у себя дома, среди родственной украинской природы.
Прежде чем Иохим срезал ее своим ножом и выжег ей сердце раскаленным
железом, она качалась здесь над знакомою мальчику родною речкой, ее ласкало
украинское солнце, которое согревало и его, и тот же обдавал ее украинский
ветер, пока зоркий глаз украинца-дударя подметил ее над размытою кручей. И
теперь трудно было иностранному пришельцу бороться с простою местною дудкой,
потому что она явилась слепому мальчику в тихий час дремоты, среди
таинственного вечернего шороха, под шелест засыпавших буков, в сопровождении
всей родственной украинской природы.
Да и пани Попельской далеко было до Иохима. Правда, ее тонкие пальцы
были и быстрее и гибче; мелодия, которую она играла, сложнее и богаче, и
много трудов положила девица Клапс, чтобы выучить свою ученицу владеть
трудным инструментом. Зато у Иохима было непосредственное музыкальное
чувство, он любил и грустил и с любовью своей и с тоской обращался к родной
природе. Его учила несложным напевам эта природа, шум ее леса, тихий шепот
степной травы, задумчивая, родная, старинная песня, которую он слушал еще
над своею детскою колыбелью.
Да, трудно оказалось венскому инструменту победить хохлацкую дудку. Не
прошло и одной минуты, как дядя Максим вдруг резко застучал об пол своим
костылем. Когда Анна Михайловна повернулась в ту сторону, она увидела на
побледневшем лице Петрика то самое выражение, с каким в памятный для нее
день первой весенней прогулки мальчик лежал на траве.
Иохим участливо посмотрел на мальчика, потом кинул пренебрежительный
взгляд на немецкую музыку и удалился, стукая по полу гостиной своими
неуклюжими "чоботьями" ["Чоботьями" - сапогами].
VIII
Много слез стоила бедной матери эта неудача, - слез и стыда. Ей,
"милостивой пани" Попельской, слышавшей гром рукоплесканий "избранной
публики", сознавать себя так жестоко пораженной, и кем же? - простым конюхом
Иохимом с его глупою свистелкой! Когда она вспоминала исполненный
пренебрежения взгляд хохла после ее неудачного концерта, краска гнева
заливала ее лицо, и она искренне ненавидела "противного хлопа".
И, однако, каждый вечер, когда ее мальчик убегал в конюшню, она
открывала окно, облокачивалась на него и жадно прислушивалась. Сначала
слушала она с чувством гневного пренебрежения, стараясь лишь уловить смешные
стороны в этом "глупом чириканье", но мало-помалу - она и сама не отдавала
себе отчета, как это могло случиться, - "глупое чириканье" стало овладевать
ее вниманием, и она уже с жадностью ловила задумчиво-грустные напевы.
Спохватившись, она задала себе вопрос, в чем же их привлекательность, их
чарующая тайна, и понемногу эти синие вечера, неопределенные вечерние тени и
удивительная гармония песни с природой разрешили ей этот вопрос.
"Да, - думала она про себя, побежденная и завоеванная в свою очередь, -
тут есть какое-то совсем особенное, истинное чувство... чарующая поэзия,
которую не выучишь по нотам".
И это была правда. Тайна этой поэзии состояла в удивительной связи
между давно умершим прошлым и вечно живущею, и вечно говорящею человеческому
сердцу природой, свидетельницей этого прошлого. А он, грубый мужик в смазных
сапогах и с мозолистыми руками, носил в себе эту гармонию, это живое чувство
природы.
И она сознавала, что гордая "пани" смиряется в ней перед
конюхом-хлопом. Она забывала его грубую одежду и запах дегтя, и сквозь тихие
переливы песни вспоминалось ей добродушное лицо с мягким выражением серых
глаз и застенчиво-юмористическою улыбкой из-под длинных усов. По временам
краска гнева опять приливала к лицу и вискам молодой женщины: она
чувствовала, что в борьбе из-за внимания ее ребенка она стала с этим мужиком
на одну арену, на равной ноге, и он, "хлоп", победил.
А деревья в саду шептались у нее над головой, ночь разгоралась огнями в
синем неба и разливалась по земле синею тьмой, и вместе с тем в душу молодой
женщины лилась горячая грусть от Иохимовых песен. Она все больше смирялась и
все больше училась постигать нехитрую тайну непосредственной и чистой
безыскусственной поэзии.
IX
Да, у мужика Иохима истинное, живое чувство! А у нее? Неужели у нее нет
ни капли этого чувства? Отчего же так жарко в груди и так тревожно бьется в
ней сердце и слезы поневоле подступают к глазам?
Разве это не чувство, не жгучее чувство любви к ее обездоленному,
слепому ребенку, который убегает от нее к Иохиму и которому она не умеет
доставить такого же живого наслаждения?
Ей вспомнилось выражение боли, вызванное ее игрой, на лице мальчика, и
жгучие слезы лились у нее из глаз, и по временам она с трудом сдерживала
подступавшие к горлу и готовые вырваться рыдания.
Бедная мать! Слепота ее ребенка стала и ее вечным, неизлечимым недугом.
Он сказался и в болезненно-преувеличенной нежности, и в этом всю ее
поглотившем чувстве, связавшем тысячью невидимых струн ее изболевшее сердце
с каждым проявлением детского страдания. По этой причине то, что в другой
вызвало бы только досаду, - это странное соперничество с хохлом-дударем, -
стало для нее источником сильнейших, преувеличенно-жгучих страданий.
Так шло время, не принося ей облегчения, но зато и не без пользы: она
начала сознавать в себе приливы того же живого ощущения мелодии и поэзии,
которое так очаровало ее в игре хохла. Тогда в ней ожила и надежда. Под
влиянием внезапных приливов самоуверенности она несколько раз подходила к
своему инструменту и открывала крышку с намерением заглушить певучими
ударами клавишей тихую дудку. Но каждый раз чувство нерешимости и стыдливого
страха удерживало ее от этих попыток. Ей вспоминалось лицо ее страдающего
мальчика и пренебрежительный взгляд хохла, и щеки пылали в темноте от стыда,
а рука только пробегала в воздухе над клавиатурой с боязливою жадностью...
Тем не менее изо дня в день какое-то внутреннее сознание своей силы в
ней все возрастало, и, выбирая время, когда мальчик играл перед вечером в
дальней аллее или уходил гулять, она садилась за пианино. Первыми опытами
она осталась не особенно довольна; руки не повиновались ее внутреннему
пониманию, звуки инструмента казались сначала чуждыми овладевшему ею
настроению. Но постепенно это настроение переливалось в них с большею
полнотой и легкостью; уроки хохла не прошли даром, а горячая любовь матери и
чуткое понимание того, что именно захватывало так сильно сердце ребенка,
дали ей возможность так быстро усвоить эти уроки. Теперь из-под рук выходили
уже не трескучие мудреные "пьесы", а тихая песня, грустная украинская думка
звенела и плакала в темных комнатах, размягчая материнское сердце.
Наконец она приобрела достаточно смелости, чтобы выступить в открытую
борьбу, и вот, по вечерам, между барским домом и Иохимовой конюшней началось
странное состязание. Из затененного сарая с нависшею соломенною стрехой тихо
вылетали переливчатые трели дудки, а навстречу им из открытых окон усадьбы,
сверкавшей сквозь листву буков отражением лунного света, неслись певучие,
полные аккорды [Аккорд - одновременное стройное сочетание нескольких звуков]
фортепиано.
Сначала ни мальчик, ни Иохим не хотели обращать внимания на "хитрую"
музыку усадьбы, к которой они питали предубеждение. Мальчик даже хмурил
брови и нетерпеливо понукал Иохима, когда тот останавливался:
- Э! играй же, играй!
Но не прошло и трех дней, как эти остановки стали все чаще и чаще.
Иохим то и дело откладывал дудку и начинал прислушиваться с возрастающим
интересом, а во время этих пауз и мальчик тоже заслушивался и забывал
понукать приятеля. Наконец Иохим произнес с задумчивым видом:
- Ото ж як гарно... [Як гарно... (укр.) - Как хорошо...] Бач, яка воно
штука... [Бач, яка воно штука... (укр.) - Смотри, какая это штука...]
И затем, с тем же задумчиво-рассеянным видом прислушивающегося
человека, он взял мальчика на руки и пошел с ним через сад к открытому окну
гостиной.
Он думал, что "милостивая пани" играет для собственного своего
удовольствия и не обращает на них внимания. Но Анна Михайловна слышала в
промежутках, как смолкла ее соперница-дудка, видела свою победу, и ее сердце
билось от радости.
Вместе с тем ее гневное чувство к Иохиму улеглось окончательно. Она
была счастлива и сознавала, что обязана этим счастьем ему: он научил ее, как
спять привлечь к себе ребенка, и если теперь ее мальчик получит от нее целые
сокровища новых впечатлений, то за это оба они должны быть благодарны ему,
мужику-дударю, их общему учителю.
X
Лед был сломан. Мальчик на следующий день с робким любопытством вошел в
гостиную, в которой не бывал с тех пор, как в ней поселился странный
городской гость, показавшийся ему таким сердито-крикливым. Теперь вчерашние
песни этого гостя подкупили слух мальчика и изменили его отношение к
инструменту. С последними следами прежней робости он подошел к тому месту,
где стояло пианино, остановился на некотором расстоянии и прислушался. В
гостиной никого не было. Мать сидела с работой в другой комнате на диване и,
притаив дыхание, смотрела на него, любуясь каждым его движением, каждою
сменою выражения на нервном лице ребенка.
Протянув издали руки, он коснулся полированной поверхности инструмента
и тотчас же робко отодвинулся. Повторив раза два этот опыт, он подошел
поближе и стал внимательно исследовать инструмент, наклоняясь до земли,
чтобы ощупать ножки, обходя кругом по свободным сторонам. Наконец его рука
попала на гладкие клавиши.
Тихий звук струны неуверенно дрогнул в воздухе. Мальчик долго
прислушивался к исчезнувшим уже для слуха матери вибрациям [Вибрация -
быстрые, незначительные изменения высоты тона, происходящие от дрожания
струны] и затем, с выражением полного внимания, тронул другую клавишу.
Проведя после этого рукой по всей клавиатуре, он попал на ноту верхнего
регистра. Каждому тону он давал достаточно времени, и они один за другим,
колыхаясь, дрожали и замирали в воздухе. Лицо слепого, вместе с напряженным
вниманием, выражало удовольствие; он, видимо, любовался каждым отдельным
тоном, и уже в этой чуткой внимательности к элементарным звукам, составным
частям будущей мелодии, сказывались задатки артиста.
Но при этом казалось, что слепой придавал еще какие-то особенные
свойства каждому звуку: когда из-под его руки вылетала веселая и яркая нота
высокого регистра, он подымал оживленное лицо, будто провожая кверху эту
звонкую летучую ноту. Наоборот, при густом, чуть слышном и глухом дрожании
баса он наклонял ухо, ему казалось, это этот тяжелый тон должен непременно
низко раскатиться над землею, рассыпаясь по полу и теряясь в дальних углах.
XI
Дядя Максим относился ко всем этим музыкальным экспериментам
[Эксперимент - опыт] только терпимо. Как это ни странно, но так явно
обнаружившиеся склонности мальчика порождали в инвалиде двойственное
чувство. С одной стороны, страстное влечение к музыке указывало на
несомненно присущие мальчику музыкальные способности и, таким образом,
определяло отчасти возможное для него будущее. С другой - к этому сознанию
примешивалось в сердце старого солдата неопределенное чувство разочарования.
"Конечно, - рассуждал Максим, - музыка тоже великая сила, дающая
возможность владеть сердцем толпы. Он, слепой, будет собирать сотни
разряженных франтов и барынь, будет им разыгрывать разные там... вальсы и
ноктюрны [Ноктюрн (франц.) - небольшое музыкальное произведение лирического,
задумчиво-мечтательного характера] (правду сказать, дальше "тих "вальсов" и
"ноктюрнов" не шли музыкальные познания Максима), а они будут утирать слезы
платочками. Эх, черт возьми, не того бы мне хотелось, да что же делать!
Малый слеп, так пусть же станет в жизни тем, чем может. Только все же лучше
бы уж песня, что ли? Песня говорит не одному неопределенно разнеживающемуся
слуху. Она дает образы, будит мысль в голове и мужество в сердце".
- Эй, Иохим, - сказал он одним вечером, входя вслед за мальчиком к
Иохиму. - Брось ты хоть один раз свою свистелку! Это хорошо мальчишкам на
улице или подпаску [Подпасок - помощник пастуха (обычно в подпаски брали
подростков)] в поле, а ты все же таки взрослый мужик, хоть эта глупая Марья
и сделала из тебя настоящего теленка. Тьфу, даже стыдно за тебя, право!
Девка отвернулась, а ты и раскис. Свистишь, точно перепел в клетке!
Иохим, слушая эту длинную рацею [Рацея - наставление] раздосадованного
пана, ухмылялся в темноте над его беспричинным гневом. Только упоминание о
мальчишках и подпаске несколько расшевелило в нем чувство легкой обиды.
- Не скажите, пане, - заговорил он. - Такую дуду не найти вам ни у
одного пастуха в Украине, не то что у подпаска... То все свистелки, а эта...
вы вот послушайте.
Он закрыл пальцами все отверстия и взял на дудке два тона в октаву,
любуясь полным звуком. Максим плюнул.
- Тьфу, прости боже! Совсем поглупел парубок! [Парубок (укр.) - парень]
Что мне твоя дуда? Все они одинаковы - и дудки и бабы, с твоей Марьей на
придачу. Вот лучше спел бы ты нам песню, коли умеешь, - хорошую старую
песню.
Максим Яценко, сам малоросс, был человек простой с мужиками и дворней.
Он часто кричал и ругался, но как-то необидно, и потому к нему относились
люди почтительно, но свободно.
- А что ж? - ответил Иохим на предложение пана. - Пел когда-то и я не
хуже людей. Только, может, и наша мужицкая песня тоже вам не по вкусу
придется, пане? - уязвил он слегка собеседника.
- Ну, не бреши по-пустому, - сказал Максим. - Песня хорошая - не дудке
чета, если только человек умеет петь как следует. Вот послушаем, Петрусю,
Иохимову песню. Поймешь ли ты только, малый?
- А это будет "хлопская" песня? - спросил мальчик. - Я понимаю
"по-хлопски".
Максим вздохнул. Он был романтик и когда-то мечтал о новой сечи [То
есть мечтал о возрождении Запорожской Сечи; так называлась организация
украинских казаков, возникшая в XVI веке. В XVII веке Сечь была центром
восстаний против польской шляхты. В 1775 году по указу Екатерины II Сечь
была распущена].
- Эх, малый! Это не хлопские песни... Это песни сильного вольного
народа. Твои деды по матери пели их на степях по Днепру, и по Дунаю, и на
Черном море... Ну, да ты поймешь это когда-нибудь, а теперь, - прибавил он
задумчиво, - боюсь я другого...
Действительно, Максим боялся другого непонимания. Он думал, что яркие
образы песенного эпоса [Эпос - здесь: украинские исторические песни,
возникшие в казацкой среде в XVI-XVII веках] требуют непременно зрительных
представлений, чтобы говорить сердцу. Он боялся, что темная голова ребенка
не в состоянии будет усвоить картинного языка народной поэзии. Он забыл, что
древние баяны, что украинские кобзари и бандуристы были по большей части
слепые. Правда, тяжкая доля, увечье заставляли нередко брать в руки лиру или
бандуру, чтобы просить с нею подаяния. Но не все же это были только нищие и
ремесленники с гнусавыми голосами, и не все они лишились зрения только под
старость. Слепота застилает видимый мир темною завесой, которая, конечно,
ложится на мозг, затрудняя и угнетая его работу, но все же из наследственных
представлений и из впечатлений, получаемых другими путями, мозг творит в
темноте свой собственный мир, грустный, печальный и сумрачный, но не
лишенный своеобразной, смутной поэзии.
XII
Максим с мальчиком уселись на сене, а Иохим прилег на свою лавку (эта
поза наиболее соответствовала его артистическому настроению) и, подумав с
минуту, запел. Случайно или по чуткому инстинкту выбор его оказался очень
удачным. Он остановился на исторической картине:
Ой, там на горi тай женцi жнуть.
Всякому, кто слышал эту прекрасную народную песню в надлежащем
исполнении, наверное, врезался в памяти ее старинный мотив, высокий,
протяжный, будто подернутый грустью исторического воспоминания. В ней нет
событий, кровавых сеч и подвигов. Это и не прощание казака с милой, не
удалой набег, не экспедиция в чайках [Экспедиция в чайках - военный поход в
отдаленные места в длинных и узких лодках. В таких лодках запорожцы
совершали свои воинственные набеги] по синему морю и Дунаю. Это только одна
мимолетная картина, всплывшая мгновенно в воспоминании украинца как смутная
греза, как отрывок из сна об историческом прошлом. Среди будничного и серого
настоящего дня в его воображении встала вдруг эта картина, смутная,
туманная, подернутая тою особенною грустью, которая веет от исчезнувшей уже
родной старины. Исчезнувшей, но еще не бесследно! О ней говорят еще высокие
могилы-курганы, где лежат казацкие кости, где в полночь загораются огни,
откуда слышатся по ночам тяжелые стоны. О ней говорят и народное предание, и
смолкающая все более и более народная песня:
Ой, там на горi тай женцi жнуть,
А по-пiд горою, по-пiд зеленою
Козаки iдуть!..
Козаки iдуть!..
На зеленой горе жнецы жнут хлеб. А под горой, внизу, идет казачье
войско.
Максим Яценко заслушался грустного напева. В его воображении, вызванная
чудесным мотивом, удивительно сливающимся с содержанием песни, всплыла эта
картина, будто освещенная меланхолическим отблеском заката. В мирных полях,
на горе, беззвучно наклоняясь над нивами, виднеются фигуры жнецов. А внизу
бесшумно проходят отряды один за другим, сливаясь с вечерними тенями долины.
По переду Дорошенко
Веде свое вiйско, вiйско запорожське,
Хорошенько.
И протяжная нота песни о прошлом колышется, звенит и смолкает в
воздухе, чтобы зазвенеть опять и вызвать из сумрака все новые и новые
фигуры.
XIII
Мальчик слушал с омраченным и грустным лицом. Когда певец пел о горе,
на которой жнут жнецы, воображение тотчас же переносило Петруся на высоту
знакомого ему утеса. Он узнал его потому, что внизу плещется речка чуть
слышными ударами волны о камень. Он уже знает также, что такое жнецы, он
слышит позвякивание серпов и шорох падающих колосьев.
Когда же песня переходила к тому, что делается под горой, воображение
слепого слушателя тотчас же удаляло его от вершин в долину...
Звон серпов смолк, но мальчик знает, что жнецы там, на горе, что они
остались, но они не слышны, потому что они высоко, так же высоко, как сосны,
шум которых он слышал, стоя под утесом. А внизу, над рекой, раздается
частый, ровный топот конских копыт... Их много, от них стоит неясный гул
там, в темноте, под горой. Это "идут казаки".
Он знает также, что значит казак. Старика "Хведька", который заходит по
временам в усадьбу, все зовут "старым казаком". Он не раз брал Петруся к
себе на колени, гладил его волосы своею дрожащею рукой. Когда же мальчик по
своему обыкновению ощупывал его лицо, то осязал своими чуткими пальцами
глубокие морщины, большие обвисшие вниз усы, впалые щеки и на щеках
старческие слезы. Таких же казаков представлял себе мальчик под протяжные
звуки песни там, внизу, под горой. Они сидят на лошадях такие же, как
"Хведько", усатые, такие же сгорбленные, такие же старые. Они тихо
подвигаются бесформенными тенями в темноте и так же, как "Хведько", о чем-то
плачут, быть может, оттого, что и над горой и над долиной стоят эти
печальные, протяжные стоны Иохимовой песни, - песни о "необачном [Необачный
(укр.) - беспечный, неосмотрительный] козачине", что променял молодую женку
на походную трубку и на боевые невзгоды.
Максиму достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что чуткая натура
мальчика способна откликнуться, несмотря на слепоту, на поэтические образы
песни.
I
Темная голова ребенка обогащалась новыми представлениями; посредством
сильно изощренного слуха он проникал все дальше в окружавшую его природу.
Над ним и вокруг него по-прежнему стоял глубокий, непроницаемый мрак; мрак
этот навис над его мозгом тяжелою тучей, и хотя он залег над ним со дня
рождения, хотя, по-видимому, мальчик должен был свыкнуться с своим
несчастьем, однако детская природа по какому-то инстинкту беспрестанно
силилась освободиться от темной завесы. Эти не оставлявшие ребенка ни на
минуту бессознательные порывы к незнакомому ему свету отпечатлевались на его
лице все глубже и глубже выражением смутного страдающего усилия.
Тем не менее бывали и для него минуты ясного довольства ярких детских
восторгов, и это случалось тогда, когда доступные для него внешние
впечатления доставляли ему новое сильное ощущение, знакомили с новыми
явлениями невидимого мира. Великая, могучая природа не оставалась для
слепого совершенно закрытою. Так, однажды, когда его свели на высокий утес
над рекой, он с особенным выражением прислушивался к тихим всплескам реки
далеко под ногами и с замиранием сердца хватался за платье матери, слушая,
как катились вниз обрывавшиеся из-под ноги его камни. С тех пор он
представлял себе глубину в виде тихого ропота воды у подножия утеса или в
виде испуганного шороха падавших вниз камешков.
Даль звучала в его ушах смутно замиравшею песней; когда же по небу
гулко перекатывался весенний гром, заполняя собой пространство и с сердитым
рокотом теряясь за тучами, слепой мальчик прислушивался к этому рокоту с
благоговейным испугом, и сердце его расширялось, а в голове возникало
величавое представление о просторе поднебесных высот.
Таким образом, звуки были для него глазным непосредственным выражением
внешнего мира; остальные впечатления служили только дополнением к
впечатлениям слуха, в которые отливались его представления, как в формы.
По временам, в жаркий полдень, когда вокруг все смолкало, когда
затихало людское движение и в природе устанавливалась та особенная тишина,
под которой чуется только непрерывный, бесшумный бег жизненной силы, на лице
слепого мальчика являлось характерное выражение. Казалось, под влиянием
внешней тишины из глубины его души подымались какие-то ему одному доступные
звуки, к которым он будто прислушивался с напряженным вниманием. Можно было
подумать, глядя на него в такие минуты, что зарождающаяся неясная мысль
начинает звучать в его сердце, как смутная мелодия песни.
II
Ему шел уже пятый год. Он был тонок и слаб, но ходил и даже бегал
свободно по всему дому. Кто смотрел на него, как он уверенно выступал в
комнатах, поворачивая именно там, где надо, и свободно разыскивая нужные ему
предметы, тот мог бы подумать, если это был незнакомый человек, что перед
ним не слепой, а только странно сосредоточенный ребенок с задумчивыми и
глядевшими в неопределенную даль глазами. Но уже по двору он ходил с большим
трудом, постукивая перед собой палкой. Если же в руках у него не было палки,
то он предпочитал ползать по земле, быстро исследуя руками попадавшиеся на
пути предметы.
III
Был тихий летний вечер. Дядя Максим сидел в саду. Отец, по обыкновению,
захлопотался где-то в дальнем поле. На дворе и кругом было тихо; селение
засыпало, в людской тоже смолк говор работников и прислуги. Мальчика уже с
полчаса уложили в постель.
Он лежал в полудремоте. С некоторых пор у него с этим тихим часом стало
связываться странное воспоминание. Он, конечно, не видел, как темнело синее
небо, как черные верхушки деревьев качались, рисуясь на звездной лазури, как
хмурились лохматые "стрехи" ["Стреха" - крыша, кровля] стоявших кругом двора
строений, как синяя мгла разливалась по земле вместе с тонким золотом
лунного и звездного света. Но вот уже несколько дней он засыпал под каким-то
особенным, чарующим впечатлением, в котором на другой день не мог дать себе
отчета.
Когда дремота все гуще застилала его сознание, когда смутный шелест
буков совсем стихал и он переставал уже различать и дальний лай деревенских
собак, и щелканье соловья за рекой, и меланхолическое [Меланхолическое -
унылое, тоскливое] позвякивание бубенчиков, подвязанных к пасущемуся на лугу
жеребенку, - когда все отдельные звуки стушевывались и терялись, ему
начинало казаться, что все они, слившись в одну стройную гармонию [Гармония
- благозвучие, стройность звуков], тихо влетают в окно и долго кружатся над
его постелью, навевая неопределенные, но удивительно приятные грезы. Наутро
он просыпался разнеженный и обращался к матери с живым вопросом:
- Что это было... вчера? Что это такое?..
Мать не знала, в чем дело, и думала, что ребенка волнуют сны. Она сама
укладывала его в постель, заботливо крестила и уходила, когда он начинал
дремать, не замечая при этом ничего особенного. Но на другой день мальчик
опять говорил ей о чем-то приятно тревожившем его с вечера.
- Так хорошо, мама, так хорошо! Что же это такое?
В этот вечер она решилась остаться у постели ребенка подольше, чтобы
разъяснить себе странную загадку. Она сидела на стуле, рядом с его
кроваткой, машинально перебирая петли вязанья и прислушиваясь к ровному
дыханию своего Петруся. Казалось, он совсем уже заснул, как вдруг в темноте
послышался его тихий голос:
- Мама, ты здесь?
- Да, да, мой мальчик...
- Уйди, пожалуйста, оно боится тебя, и до сих пор его нет. Я уже совсем
было заснул, а этого все нет...
Удивленная мать с каким-то странным чувством слушала этот полусонный,
жалобный шепот... Ребенок говорил о своих сонных грезах с такою
уверенностью, как будто это что-то реальное. Тем не менее мать встала,
наклонилась к мальчику, чтобы поцеловать его, и тихо вышла, решившись
незаметно подойти к открытому окну со стороны сада.
Не успела она сделать своего обхода, как загадка разъяснилась. Она
услышала вдруг тихие, переливчатые тоны свирели, которые неслись из конюшни,
смешиваясь с шорохом южного вечера. Она сразу поняла, что именно эти
нехитрые переливы простой мелодии, совпадавшие с фантастическим часом
дремоты, так приятно настраивали воспоминания мальчика.
Она сама остановилась, постояла с минуту, прислушиваясь к задушевным
напевам малорусской [Малорусская - украинская. Малороссия - дореволюционное
название Украины] песни, и, совершенно успокоенная, ушла в темную аллею сада
к дяде Максиму.
"Хорошо играет Иохим, - подумала она. - Странно, сколько тонкого
чувства в этом грубоватом на вид "хлопе" ["Хлоп" (польск.) - крестьянин].
IV
А Иохим действительно играл хорошо. Ему нипочем была даже и хитрая
скрипка, и было время, когда в корчме, по воскресеньям, никто лучше не мог
сыграть "казака" ["Казак" - здесь: украинский танец "казачок"] или веселого
польского "краковяка" ["Краковяк" - польский танец]. Когда, бывало, он,
усевшись в углу, крепко притиснув скрипку бритым подбородком и ухарски
заломив высокую смушковую шапку на затылок, ударял кривым смычком по упругим
струнам, тогда редко кто в корчме мог усидеть на месте. Даже старый
одноглазый еврей, аккомпанировавший Иохиму на контрабасе, одушевлялся до
последней степени. Его неуклюжий "струмент", казалось, надрывается от
усилий, чтобы поспеть своими тяжелыми басовыми нотами за легкими, певучими и
прыгающими тонами Иохимовой скрипки, а сам старый Янкель, высоко подергивая
плечами, вертел лысой головой в ермолке и весь подпрыгивал в такт шаловливой
и бойкой мелодии. Что же говорить о крещеном народе, у которого ноги
устроены исстари таким образом, что при первых звуках веселого плясового
напева сами начинают подгибаться и притопывать.
Но с тех пор как Иохиму полюбилась Марья, дворовая девка соседнего
пана, он что-то не залюбил веселую скрипку. Правда, что скрипка не помогла
ему победить сердце вострой девки, и Марья предпочла безусую немецкую
физиономию барского камердинера усатой "пыке" ["Пыка" - по-малорусски
ироническое название лица; соответствует отчасти слову "рожа". (Примеч.
автора)] хохла-музыканта. С тех пор его скрипки не слыхали более в корчме и
на вечерницах [Вечерницы (укр.) - вечеринки]. Он повесил ее на колышке в
конюшне и не обращал внимания на то, что от сырости и его нерадения на
любимом прежде инструменте то и дело одна за другой лопались струны. А они
лопались с таким громким и жалобным предсмертным звоном, что даже лошади
сочувственно ржали и удивленно поворачивали головы к ожесточившемуся
хозяину.
На место скрипки Иохим купил у прохожего карпатского горца деревянную
дудку. Он, по-видимому, находил, что ее тихие, задушевные переливы больше
соответствуют его горькой судьбе, лучше выразят печаль его отвергнутого
сердца. Однако горская дудка обманула его ожидания. Он перебрал их до
десятка, пробовал на все лады, обрезал, мочил в воде и сушил на солнце,
подвешивал на тонкой бечевочке под крышей, чтобы ее обдувало ветром, но
ничто не помогало: горская дудка не слушалась хохлацкого сердца. Она
свистела там, где нужно было петь, взвизгивала тогда, когда он ждал от нее
томного дрожания, и вообще никак не поддавалась его настроению. Наконец он
осердился на всех бродячих горцев, убедившись окончательно, что ни один из
них не в состоянии сделать хорошую дудку, и затем решился сделать ее своими
руками. В течение нескольких дней он бродил с насупленными бровями по полям
и болотам, подходил к каждому кустику ивы, перебирал ее ветки, срезал
некоторые из них, но, по-видимому, все не находил того, что ему было нужно.
Его брови были по-прежнему угрюмо сдвинуты, и он шел дальше, продолжая
розыски. Наконец он попал на одно место, над лениво струившеюся речкой. Вода
чуть-чуть шевелила в этой заводи [Заводь - часть реки около берега с
замедленным течением] белые головки кувшинок, ветер не долетал сюда из-за
густо разросшихся ив, которые тихо и задумчиво склонились к темной,
спокойной глубине. Иохим, раздвинув кусты, подошел к речке, постоял с минуту
и как-то вдруг убедился, что именно здесь он найдет то, что ему нужно.
Морщины на его лбу разгладились. Он вынул из-за голенища привязанный на
ремешке складной ножик и, окинув внимательным взглядом задумчиво шептавшиеся
кусты ивняка, решительно подошел к тонкому, прямому стволу, качавшемуся над
размытою кручей. Он зачем-то щелкнул по нем пальцем, посмотрел с
удовольствием, как он упруго закачался в воздухе, прислушался к шепоту его
листьев и мотнул головой.
- Ото ж воно самесенькое, - пробормотал Иохим с удовольствием и
выбросил в речку все срезанные ранее прутья.
Дудка вышла на славу. Высушив иву, он выжег ей сердце раскаленною
проволокой, прожег шесть круглых отверстий, прорезал наискось седьмое и
плотно заткнул один конец деревянною затычкой, оставив в ней косую узенькую
щелку. Затем она целую неделю висела на бечевке, причем ее грело солнцем и
обдавало звонким ветром. После этого он старательно выстругал ее ножом,
почистил стеклом и крепко обтер куском грубого сукна. Верхушка у нее была
круглая, от середины шли ровные, точно отполированные грани, по которым он
выжег с помощью изогнутых кусочков железа разные хитрые узоры. Попробовав ее
несколькими быстрыми переливами гаммы [Гамма - последовательный ряд
повышающихся или понижающихся звуков], он взволнованно мотнул головой,
крякнул и торопливо спрятал в укромное местечко, около своей постели. Он не
хотел делать первого музыкального опыта среди дневной суеты. Зато в тот же
вечер из конюшни полились нежные, задумчивые, переливчатые и дрожащие трели.
Иохим был совершенно доволен своей дудкой. Казалось, она была частью его
самого; звуки, которые она издавала, лились будто из собственной его
согретой и разнеженной груди, и каждый изгиб его чувства, каждый оттенок его
скорби тотчас же дрожал в чудесной дудке, тихо срывался с нее и звучно несся
вслед за другими, среди чутко слушавшего вечера.
V
Теперь Иохим был влюблен в свою дудку и праздновал с ней свой медовый
месяц. Днем он аккуратно справлял обязанности конюха, водил лошадей на
водопой, запрягал их, выезжал с "паней" или с Максимом. По временам, когда
он заглядывал в сторону соседнего села, где жила жестокая Марья, тоска
начинала сосать его сердце. Но с наступлением вечера он забывал обо всем
мире, и даже образ чернобровой девушки застилался будто туманом. Этот образ
терял свою жгучую определенность, рисовался перед ним в каком-то смутном
фоне и лишь настолько, чтобы придавать задумчиво-грустный характер напевам
чудесной дудки.
В таком музыкальном экстазе [Экстаз - здесь: сильное напряжение, высшая
степень восторга], весь изливаясь в дрожащих мелодиях, лежал Иохим в конюшне
и в тот вечер. Музыкант успел совершенно забыть не только жестокую
красавицу, но даже потерял из вида собственное свое существование, как вдруг
он вздрогнул и приподнялся на своей постели. В самом патетическом
[Патетическое - волнующее] месте он почувствовал, как чья-то маленькая рука
быстро пробежала легкими пальцами по его лицу, скользнула по рукам и затем
стала как-то торопливо ощупывать дудку. Вместе с тем он услышал возле себя
чье-то быстрое, взволнованное, короткое дыхание.
- Цур тобi, пек тобi! [Цур тобi, пек тобi! (укр.) - Чур тебя, сгинь,
пропади!] - произнес он обычное заклинание и тут же прибавил вопрос: -
Чертове, чи [Чи (укр.) - или] боже? - желая узнать, не имеет ли он дела с
нечистою силой.
Но тотчас же скользнувший в открытые ворота конюшни луч месяца показал
ему, что он ошибся. У его койки стоял слепой панич [Панич (укр.) - барич,
барчук] и жадно тянулся к нему своими ручонками.
Через час мать, пожелавшая взглянуть на спящего Петруся, не нашла его в
постели. Она испугалась сначала, но вскоре материнская сметка подсказала ей,
где нужно искать пропавшего мальчика. Иохим очень сконфузился, когда,
остановившись, чтобы сделать передышку, он неожиданно увидел в дверях
конюшни "милостивую пани". Она, по-видимому, уже несколько минут стояла на
этом месте, слушая его игру и глядя на своего мальчика, который сидел на
койке, укутанный в полушубок Иохима, и все еще жадно прислушивался к
оборванной песне.
VI
С тех пор каждый вечер мальчик являлся к Иохиму в конюшню. Ему не
приходило и в голову просить Иохима сыграть что-нибудь днем. Казалось,
дневная суета и движение исключали в его представлении возможность этих
тихих мелодий. Но как только на землю опускался вечер, Петрусь испытывал
лихорадочное нетерпение. Вечерний чай и ужин служили для него лишь
указанием, что желанная минута близка, и мать, которой как-то инстинктивно
не нравились эти музыкальные сеансы, все же не могла запретить своему
любимцу бежать к дударю и просиживать у него в конюшне часа два перед сном.
Эти часы стали теперь для мальчика самым счастливым временем, и мать с
жгучею ревностью видела, что вечерние впечатления владеют ребенком даже в
течение следующего дня, что даже на ее ласки он не отвечает с прежнею
безраздельностью, что, сидя у нее на руках и обнимая ее, он с задумчивым
видом вспоминает вчерашнюю песню Иохима.
Тогда она вспомнила, что несколько лет назад, обучаясь в киевском
пансионе [Пансион - среднее учебное заведение; в женских пансионах главное
внимание было обращено на рукоделие, умение говорить по французски и на
хорошие манеры] пани Радецкой, она, между прочими "приятными искусствами",
изучала также и музыку. Правда, само по себе это воспоминание было не из
особенно сладких, потому что связывалось с представлением об учительнице,
старой немецкой девице Клапс, очень тощей, очень прозаичной и, главное,
очень сердитой. Эта чрезвычайно желчная дева, очень искусно "выламывавшая"
пальцы своих учениц, чтобы придать им необходимую гибкость, вместе с тем с
замечательным успехом убивала в своих питомицах всякие признаки чувства
музыкальной поэзия. Это пугливое чувство не могло выносить уже одного
присутствия девицы Клапс, не говоря об ее педагогических приемах. Поэтому,
выйдя из пансиона и даже замужем, Анна Михайловна и не подумала о
возобновлении своих музыкальных упражнений. Но теперь, слушая хохла-дударя,
она чувствовала, что вместе с ревностью к нему в ее душе постепенно
пробуждается ощущение живой мелодии, а образ немецкой девицы тускнеет. В
результате этого процесса явилась просьба пани Попельской к мужу выписать из
города пианино.
- Как хочешь, моя голубка, - ответил образцовый супруг. - Ты, кажется,
не особенно любила музыку.
В тот же день послано было письмо в город, но, пока инструмент был
куплен и привезен из города в деревню, должно было пройти не менее двух-трех
недель.
А между тем из конюшни каждый вечер звучали мелодические призывы, и
мальчик кидался туда, даже не спрашивая уже позволения матери.
Специфический [Специфический - особенный, свойственный исключительно
чему-нибудь (здесь: конюшне)] запах конюшни смешивался с ароматом сухой
травы и острым запахом сыромятных ремней [Сыромятные ремни - сделанные из
сыромяти (вымоченной и промятой кожи, употребляемой на конскую упряжь)].
Лошади тихо жевали, шурша добываемыми из-за решетки клочьями сена; когда
дударь останавливался для передышки, в конюшню явственно доносился шепот
зеленых буков из сада. Петрик сидел как очарованный и слушал.
Он никогда не прерывал музыканта, и только когда тот сам останавливался
и проходило две-три минуты в молчании, немое очарование сменялось в мальчике
какою-то странною жадностью. Он тянулся за дудкой, брал ее дрожащими руками
и прикладывал к губам. Так как при этом в груди мальчика захватывало
дыхание, то первые звуки выходили у него какие-то дрожащие и тихие. Но потом
он понемногу стал овладевать немудреным инструментом. Иохим располагал его
пальцы по отверстиям, и хотя маленькая ручонка едва могла захватить эти
отверстия, но все асе он скоро свыкся с звуками гаммы. При этом каждая нота
имела для него как бы свою особенную физиономию, свой индивидуальный
характер; он знал уже, в каком отверстии живет каждый из этих тонов, откуда
его нужно выпустить, и порой, когда Иохим тихо перебирал пальцами
какой-нибудь несложный напев, пальцы мальчика тоже начинали шевелиться. Он с
полной ясностью представлял себе последовательные тоны расположенными по их
обычным местам.
VII
Наконец, ровно через три недели, из города привезли пианино. Петя стоял
на дворе и внимательно слушал, как суетившиеся работники готовились нести в
комнату привозную "музыку". Она была, очевидно, очень тяжелая, так как,
когда ее стали подымать, телега трещала, а люди кряхтели и глубоко дышали.
Вот они двинулись размеренными, тяжелыми шагами, и при каждом таком шаге над
их головами что-то странно гудело, ворчало и позванивало. Когда странную
музыку ставили на пол в гостиной, она опять отозвалась глухим гулом, точно
угрожая кому-то в сильном гневе.
Все это наводило на мальчика чувство, близкое к испугу, и не
располагало в пользу нового неодушевленного, но вместе сердитого гостя. Он
ушел в сад и не слышал, как установили инструмент на ножках, как приезжий из
города настройщик заводил его ключом, пробовал клавиши и настраивал
проволочные струны. Только когда все было кончено, мать велела позвать в
комнату Петю.
Теперь, вооружившись венским инструментом лучшего мастера, Анна
Михайловна заранее торжествовала победу над нехитрою деревенской дудкой. Она
была уверена, что ее Петя забудет теперь конюшню и дударя и что все свои
радости будет получать от нее. Она взглянула смеющимися глазами на робко
вошедшего вместе с Максимом мальчика и на Иохима, который просил позволения
послушать заморскую музыку и теперь стоял у двери, застенчиво потупив глаза
и свесив чуприну [Чуприна (укр.) - длинный клок волос на голове]. Когда дядя
Максим и Петя уселись на кушетку, она вдруг ударила по клавишам пианино.
Она играла пьесу, которую в пансионе пани Радецкой и под руководством
девицы Клапс изучила в совершенстве. Это было что-то особенно шумное, но
довольно хитрое, требовавшее значительной гибкости пальцев; на публичном
экзамене Анна Михайловна стяжала этой пьесой обильные похвалы и себе, и
особенно своей учительнице. Никто не мог сказать этого наверное, но многие
догадывались, что молчаливый пан Попельский пленился панной Яценко именно в
ту короткую четверть часа, когда она исполняла трудную пьесу. Теперь молодая
женщина играла ее с сознательным расчетом на другую победу: она желала
сильнее привлечь к себе маленькое сердце своего сына, увлеченного хохлацкой
дудкой.
Однако на этот раз ее ожидания были обмануты: венскому инструменту
оказалось не по силам бороться с куском украинской вербы. Правда, у венского
пианино были могучие средства: дорогое дерево, превосходные струны, отличная
работа венского мастера, богатство обширного регистра [Регистр - здесь:
широта звукового объема.]. Зато и у украинской дудки нашлись союзники, так
как она была у себя дома, среди родственной украинской природы.
Прежде чем Иохим срезал ее своим ножом и выжег ей сердце раскаленным
железом, она качалась здесь над знакомою мальчику родною речкой, ее ласкало
украинское солнце, которое согревало и его, и тот же обдавал ее украинский
ветер, пока зоркий глаз украинца-дударя подметил ее над размытою кручей. И
теперь трудно было иностранному пришельцу бороться с простою местною дудкой,
потому что она явилась слепому мальчику в тихий час дремоты, среди
таинственного вечернего шороха, под шелест засыпавших буков, в сопровождении
всей родственной украинской природы.
Да и пани Попельской далеко было до Иохима. Правда, ее тонкие пальцы
были и быстрее и гибче; мелодия, которую она играла, сложнее и богаче, и
много трудов положила девица Клапс, чтобы выучить свою ученицу владеть
трудным инструментом. Зато у Иохима было непосредственное музыкальное
чувство, он любил и грустил и с любовью своей и с тоской обращался к родной
природе. Его учила несложным напевам эта природа, шум ее леса, тихий шепот
степной травы, задумчивая, родная, старинная песня, которую он слушал еще
над своею детскою колыбелью.
Да, трудно оказалось венскому инструменту победить хохлацкую дудку. Не
прошло и одной минуты, как дядя Максим вдруг резко застучал об пол своим
костылем. Когда Анна Михайловна повернулась в ту сторону, она увидела на
побледневшем лице Петрика то самое выражение, с каким в памятный для нее
день первой весенней прогулки мальчик лежал на траве.
Иохим участливо посмотрел на мальчика, потом кинул пренебрежительный
взгляд на немецкую музыку и удалился, стукая по полу гостиной своими
неуклюжими "чоботьями" ["Чоботьями" - сапогами].
VIII
Много слез стоила бедной матери эта неудача, - слез и стыда. Ей,
"милостивой пани" Попельской, слышавшей гром рукоплесканий "избранной
публики", сознавать себя так жестоко пораженной, и кем же? - простым конюхом
Иохимом с его глупою свистелкой! Когда она вспоминала исполненный
пренебрежения взгляд хохла после ее неудачного концерта, краска гнева
заливала ее лицо, и она искренне ненавидела "противного хлопа".
И, однако, каждый вечер, когда ее мальчик убегал в конюшню, она
открывала окно, облокачивалась на него и жадно прислушивалась. Сначала
слушала она с чувством гневного пренебрежения, стараясь лишь уловить смешные
стороны в этом "глупом чириканье", но мало-помалу - она и сама не отдавала
себе отчета, как это могло случиться, - "глупое чириканье" стало овладевать
ее вниманием, и она уже с жадностью ловила задумчиво-грустные напевы.
Спохватившись, она задала себе вопрос, в чем же их привлекательность, их
чарующая тайна, и понемногу эти синие вечера, неопределенные вечерние тени и
удивительная гармония песни с природой разрешили ей этот вопрос.
"Да, - думала она про себя, побежденная и завоеванная в свою очередь, -
тут есть какое-то совсем особенное, истинное чувство... чарующая поэзия,
которую не выучишь по нотам".
И это была правда. Тайна этой поэзии состояла в удивительной связи
между давно умершим прошлым и вечно живущею, и вечно говорящею человеческому
сердцу природой, свидетельницей этого прошлого. А он, грубый мужик в смазных
сапогах и с мозолистыми руками, носил в себе эту гармонию, это живое чувство
природы.
И она сознавала, что гордая "пани" смиряется в ней перед
конюхом-хлопом. Она забывала его грубую одежду и запах дегтя, и сквозь тихие
переливы песни вспоминалось ей добродушное лицо с мягким выражением серых
глаз и застенчиво-юмористическою улыбкой из-под длинных усов. По временам
краска гнева опять приливала к лицу и вискам молодой женщины: она
чувствовала, что в борьбе из-за внимания ее ребенка она стала с этим мужиком
на одну арену, на равной ноге, и он, "хлоп", победил.
А деревья в саду шептались у нее над головой, ночь разгоралась огнями в
синем неба и разливалась по земле синею тьмой, и вместе с тем в душу молодой
женщины лилась горячая грусть от Иохимовых песен. Она все больше смирялась и
все больше училась постигать нехитрую тайну непосредственной и чистой
безыскусственной поэзии.
IX
Да, у мужика Иохима истинное, живое чувство! А у нее? Неужели у нее нет
ни капли этого чувства? Отчего же так жарко в груди и так тревожно бьется в
ней сердце и слезы поневоле подступают к глазам?
Разве это не чувство, не жгучее чувство любви к ее обездоленному,
слепому ребенку, который убегает от нее к Иохиму и которому она не умеет
доставить такого же живого наслаждения?
Ей вспомнилось выражение боли, вызванное ее игрой, на лице мальчика, и
жгучие слезы лились у нее из глаз, и по временам она с трудом сдерживала
подступавшие к горлу и готовые вырваться рыдания.
Бедная мать! Слепота ее ребенка стала и ее вечным, неизлечимым недугом.
Он сказался и в болезненно-преувеличенной нежности, и в этом всю ее
поглотившем чувстве, связавшем тысячью невидимых струн ее изболевшее сердце
с каждым проявлением детского страдания. По этой причине то, что в другой
вызвало бы только досаду, - это странное соперничество с хохлом-дударем, -
стало для нее источником сильнейших, преувеличенно-жгучих страданий.
Так шло время, не принося ей облегчения, но зато и не без пользы: она
начала сознавать в себе приливы того же живого ощущения мелодии и поэзии,
которое так очаровало ее в игре хохла. Тогда в ней ожила и надежда. Под
влиянием внезапных приливов самоуверенности она несколько раз подходила к
своему инструменту и открывала крышку с намерением заглушить певучими
ударами клавишей тихую дудку. Но каждый раз чувство нерешимости и стыдливого
страха удерживало ее от этих попыток. Ей вспоминалось лицо ее страдающего
мальчика и пренебрежительный взгляд хохла, и щеки пылали в темноте от стыда,
а рука только пробегала в воздухе над клавиатурой с боязливою жадностью...
Тем не менее изо дня в день какое-то внутреннее сознание своей силы в
ней все возрастало, и, выбирая время, когда мальчик играл перед вечером в
дальней аллее или уходил гулять, она садилась за пианино. Первыми опытами
она осталась не особенно довольна; руки не повиновались ее внутреннему
пониманию, звуки инструмента казались сначала чуждыми овладевшему ею
настроению. Но постепенно это настроение переливалось в них с большею
полнотой и легкостью; уроки хохла не прошли даром, а горячая любовь матери и
чуткое понимание того, что именно захватывало так сильно сердце ребенка,
дали ей возможность так быстро усвоить эти уроки. Теперь из-под рук выходили
уже не трескучие мудреные "пьесы", а тихая песня, грустная украинская думка
звенела и плакала в темных комнатах, размягчая материнское сердце.
Наконец она приобрела достаточно смелости, чтобы выступить в открытую
борьбу, и вот, по вечерам, между барским домом и Иохимовой конюшней началось
странное состязание. Из затененного сарая с нависшею соломенною стрехой тихо
вылетали переливчатые трели дудки, а навстречу им из открытых окон усадьбы,
сверкавшей сквозь листву буков отражением лунного света, неслись певучие,
полные аккорды [Аккорд - одновременное стройное сочетание нескольких звуков]
фортепиано.
Сначала ни мальчик, ни Иохим не хотели обращать внимания на "хитрую"
музыку усадьбы, к которой они питали предубеждение. Мальчик даже хмурил
брови и нетерпеливо понукал Иохима, когда тот останавливался:
- Э! играй же, играй!
Но не прошло и трех дней, как эти остановки стали все чаще и чаще.
Иохим то и дело откладывал дудку и начинал прислушиваться с возрастающим
интересом, а во время этих пауз и мальчик тоже заслушивался и забывал
понукать приятеля. Наконец Иохим произнес с задумчивым видом:
- Ото ж як гарно... [Як гарно... (укр.) - Как хорошо...] Бач, яка воно
штука... [Бач, яка воно штука... (укр.) - Смотри, какая это штука...]
И затем, с тем же задумчиво-рассеянным видом прислушивающегося
человека, он взял мальчика на руки и пошел с ним через сад к открытому окну
гостиной.
Он думал, что "милостивая пани" играет для собственного своего
удовольствия и не обращает на них внимания. Но Анна Михайловна слышала в
промежутках, как смолкла ее соперница-дудка, видела свою победу, и ее сердце
билось от радости.
Вместе с тем ее гневное чувство к Иохиму улеглось окончательно. Она
была счастлива и сознавала, что обязана этим счастьем ему: он научил ее, как
спять привлечь к себе ребенка, и если теперь ее мальчик получит от нее целые
сокровища новых впечатлений, то за это оба они должны быть благодарны ему,
мужику-дударю, их общему учителю.
X
Лед был сломан. Мальчик на следующий день с робким любопытством вошел в
гостиную, в которой не бывал с тех пор, как в ней поселился странный
городской гость, показавшийся ему таким сердито-крикливым. Теперь вчерашние
песни этого гостя подкупили слух мальчика и изменили его отношение к
инструменту. С последними следами прежней робости он подошел к тому месту,
где стояло пианино, остановился на некотором расстоянии и прислушался. В
гостиной никого не было. Мать сидела с работой в другой комнате на диване и,
притаив дыхание, смотрела на него, любуясь каждым его движением, каждою
сменою выражения на нервном лице ребенка.
Протянув издали руки, он коснулся полированной поверхности инструмента
и тотчас же робко отодвинулся. Повторив раза два этот опыт, он подошел
поближе и стал внимательно исследовать инструмент, наклоняясь до земли,
чтобы ощупать ножки, обходя кругом по свободным сторонам. Наконец его рука
попала на гладкие клавиши.
Тихий звук струны неуверенно дрогнул в воздухе. Мальчик долго
прислушивался к исчезнувшим уже для слуха матери вибрациям [Вибрация -
быстрые, незначительные изменения высоты тона, происходящие от дрожания
струны] и затем, с выражением полного внимания, тронул другую клавишу.
Проведя после этого рукой по всей клавиатуре, он попал на ноту верхнего
регистра. Каждому тону он давал достаточно времени, и они один за другим,
колыхаясь, дрожали и замирали в воздухе. Лицо слепого, вместе с напряженным
вниманием, выражало удовольствие; он, видимо, любовался каждым отдельным
тоном, и уже в этой чуткой внимательности к элементарным звукам, составным
частям будущей мелодии, сказывались задатки артиста.
Но при этом казалось, что слепой придавал еще какие-то особенные
свойства каждому звуку: когда из-под его руки вылетала веселая и яркая нота
высокого регистра, он подымал оживленное лицо, будто провожая кверху эту
звонкую летучую ноту. Наоборот, при густом, чуть слышном и глухом дрожании
баса он наклонял ухо, ему казалось, это этот тяжелый тон должен непременно
низко раскатиться над землею, рассыпаясь по полу и теряясь в дальних углах.
XI
Дядя Максим относился ко всем этим музыкальным экспериментам
[Эксперимент - опыт] только терпимо. Как это ни странно, но так явно
обнаружившиеся склонности мальчика порождали в инвалиде двойственное
чувство. С одной стороны, страстное влечение к музыке указывало на
несомненно присущие мальчику музыкальные способности и, таким образом,
определяло отчасти возможное для него будущее. С другой - к этому сознанию
примешивалось в сердце старого солдата неопределенное чувство разочарования.
"Конечно, - рассуждал Максим, - музыка тоже великая сила, дающая
возможность владеть сердцем толпы. Он, слепой, будет собирать сотни
разряженных франтов и барынь, будет им разыгрывать разные там... вальсы и
ноктюрны [Ноктюрн (франц.) - небольшое музыкальное произведение лирического,
задумчиво-мечтательного характера] (правду сказать, дальше "тих "вальсов" и
"ноктюрнов" не шли музыкальные познания Максима), а они будут утирать слезы
платочками. Эх, черт возьми, не того бы мне хотелось, да что же делать!
Малый слеп, так пусть же станет в жизни тем, чем может. Только все же лучше
бы уж песня, что ли? Песня говорит не одному неопределенно разнеживающемуся
слуху. Она дает образы, будит мысль в голове и мужество в сердце".
- Эй, Иохим, - сказал он одним вечером, входя вслед за мальчиком к
Иохиму. - Брось ты хоть один раз свою свистелку! Это хорошо мальчишкам на
улице или подпаску [Подпасок - помощник пастуха (обычно в подпаски брали
подростков)] в поле, а ты все же таки взрослый мужик, хоть эта глупая Марья
и сделала из тебя настоящего теленка. Тьфу, даже стыдно за тебя, право!
Девка отвернулась, а ты и раскис. Свистишь, точно перепел в клетке!
Иохим, слушая эту длинную рацею [Рацея - наставление] раздосадованного
пана, ухмылялся в темноте над его беспричинным гневом. Только упоминание о
мальчишках и подпаске несколько расшевелило в нем чувство легкой обиды.
- Не скажите, пане, - заговорил он. - Такую дуду не найти вам ни у
одного пастуха в Украине, не то что у подпаска... То все свистелки, а эта...
вы вот послушайте.
Он закрыл пальцами все отверстия и взял на дудке два тона в октаву,
любуясь полным звуком. Максим плюнул.
- Тьфу, прости боже! Совсем поглупел парубок! [Парубок (укр.) - парень]
Что мне твоя дуда? Все они одинаковы - и дудки и бабы, с твоей Марьей на
придачу. Вот лучше спел бы ты нам песню, коли умеешь, - хорошую старую
песню.
Максим Яценко, сам малоросс, был человек простой с мужиками и дворней.
Он часто кричал и ругался, но как-то необидно, и потому к нему относились
люди почтительно, но свободно.
- А что ж? - ответил Иохим на предложение пана. - Пел когда-то и я не
хуже людей. Только, может, и наша мужицкая песня тоже вам не по вкусу
придется, пане? - уязвил он слегка собеседника.
- Ну, не бреши по-пустому, - сказал Максим. - Песня хорошая - не дудке
чета, если только человек умеет петь как следует. Вот послушаем, Петрусю,
Иохимову песню. Поймешь ли ты только, малый?
- А это будет "хлопская" песня? - спросил мальчик. - Я понимаю
"по-хлопски".
Максим вздохнул. Он был романтик и когда-то мечтал о новой сечи [То
есть мечтал о возрождении Запорожской Сечи; так называлась организация
украинских казаков, возникшая в XVI веке. В XVII веке Сечь была центром
восстаний против польской шляхты. В 1775 году по указу Екатерины II Сечь
была распущена].
- Эх, малый! Это не хлопские песни... Это песни сильного вольного
народа. Твои деды по матери пели их на степях по Днепру, и по Дунаю, и на
Черном море... Ну, да ты поймешь это когда-нибудь, а теперь, - прибавил он
задумчиво, - боюсь я другого...
Действительно, Максим боялся другого непонимания. Он думал, что яркие
образы песенного эпоса [Эпос - здесь: украинские исторические песни,
возникшие в казацкой среде в XVI-XVII веках] требуют непременно зрительных
представлений, чтобы говорить сердцу. Он боялся, что темная голова ребенка
не в состоянии будет усвоить картинного языка народной поэзии. Он забыл, что
древние баяны, что украинские кобзари и бандуристы были по большей части
слепые. Правда, тяжкая доля, увечье заставляли нередко брать в руки лиру или
бандуру, чтобы просить с нею подаяния. Но не все же это были только нищие и
ремесленники с гнусавыми голосами, и не все они лишились зрения только под
старость. Слепота застилает видимый мир темною завесой, которая, конечно,
ложится на мозг, затрудняя и угнетая его работу, но все же из наследственных
представлений и из впечатлений, получаемых другими путями, мозг творит в
темноте свой собственный мир, грустный, печальный и сумрачный, но не
лишенный своеобразной, смутной поэзии.
XII
Максим с мальчиком уселись на сене, а Иохим прилег на свою лавку (эта
поза наиболее соответствовала его артистическому настроению) и, подумав с
минуту, запел. Случайно или по чуткому инстинкту выбор его оказался очень
удачным. Он остановился на исторической картине:
Ой, там на горi тай женцi жнуть.
Всякому, кто слышал эту прекрасную народную песню в надлежащем
исполнении, наверное, врезался в памяти ее старинный мотив, высокий,
протяжный, будто подернутый грустью исторического воспоминания. В ней нет
событий, кровавых сеч и подвигов. Это и не прощание казака с милой, не
удалой набег, не экспедиция в чайках [Экспедиция в чайках - военный поход в
отдаленные места в длинных и узких лодках. В таких лодках запорожцы
совершали свои воинственные набеги] по синему морю и Дунаю. Это только одна
мимолетная картина, всплывшая мгновенно в воспоминании украинца как смутная
греза, как отрывок из сна об историческом прошлом. Среди будничного и серого
настоящего дня в его воображении встала вдруг эта картина, смутная,
туманная, подернутая тою особенною грустью, которая веет от исчезнувшей уже
родной старины. Исчезнувшей, но еще не бесследно! О ней говорят еще высокие
могилы-курганы, где лежат казацкие кости, где в полночь загораются огни,
откуда слышатся по ночам тяжелые стоны. О ней говорят и народное предание, и
смолкающая все более и более народная песня:
Ой, там на горi тай женцi жнуть,
А по-пiд горою, по-пiд зеленою
Козаки iдуть!..
Козаки iдуть!..
На зеленой горе жнецы жнут хлеб. А под горой, внизу, идет казачье
войско.
Максим Яценко заслушался грустного напева. В его воображении, вызванная
чудесным мотивом, удивительно сливающимся с содержанием песни, всплыла эта
картина, будто освещенная меланхолическим отблеском заката. В мирных полях,
на горе, беззвучно наклоняясь над нивами, виднеются фигуры жнецов. А внизу
бесшумно проходят отряды один за другим, сливаясь с вечерними тенями долины.
По переду Дорошенко
Веде свое вiйско, вiйско запорожське,
Хорошенько.
И протяжная нота песни о прошлом колышется, звенит и смолкает в
воздухе, чтобы зазвенеть опять и вызвать из сумрака все новые и новые
фигуры.
XIII
Мальчик слушал с омраченным и грустным лицом. Когда певец пел о горе,
на которой жнут жнецы, воображение тотчас же переносило Петруся на высоту
знакомого ему утеса. Он узнал его потому, что внизу плещется речка чуть
слышными ударами волны о камень. Он уже знает также, что такое жнецы, он
слышит позвякивание серпов и шорох падающих колосьев.
Когда же песня переходила к тому, что делается под горой, воображение
слепого слушателя тотчас же удаляло его от вершин в долину...
Звон серпов смолк, но мальчик знает, что жнецы там, на горе, что они
остались, но они не слышны, потому что они высоко, так же высоко, как сосны,
шум которых он слышал, стоя под утесом. А внизу, над рекой, раздается
частый, ровный топот конских копыт... Их много, от них стоит неясный гул
там, в темноте, под горой. Это "идут казаки".
Он знает также, что значит казак. Старика "Хведька", который заходит по
временам в усадьбу, все зовут "старым казаком". Он не раз брал Петруся к
себе на колени, гладил его волосы своею дрожащею рукой. Когда же мальчик по
своему обыкновению ощупывал его лицо, то осязал своими чуткими пальцами
глубокие морщины, большие обвисшие вниз усы, впалые щеки и на щеках
старческие слезы. Таких же казаков представлял себе мальчик под протяжные
звуки песни там, внизу, под горой. Они сидят на лошадях такие же, как
"Хведько", усатые, такие же сгорбленные, такие же старые. Они тихо
подвигаются бесформенными тенями в темноте и так же, как "Хведько", о чем-то
плачут, быть может, оттого, что и над горой и над долиной стоят эти
печальные, протяжные стоны Иохимовой песни, - песни о "необачном [Необачный
(укр.) - беспечный, неосмотрительный] козачине", что променял молодую женку
на походную трубку и на боевые невзгоды.
Максиму достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что чуткая натура
мальчика способна откликнуться, несмотря на слепоту, на поэтические образы
песни.