Сказка Слепой музыкант
Читать сказки онлайн / Авторские сказки / Короленко В.Г.
Глава седьмая
I
В ту же осень Эвелина объявила старикам Яскульским свое неизменное
решение выйти за слепого "из усадьбы". Старушка мать заплакала, а отец,
помолившись перед иконами, объявил, что, по его мнению, именно такова воля
божия относительно данного случая.
Сыграли свадьбу. Для Петра началось молодое тихое счастье, но сквозь
это счастье все же пробивалась какая-то тревога: в самые светлые минуты он
улыбался так, что сквозь эту улыбку виднелось грустное сомнение, как будто
он не считал этого счастья законным и прочным. Когда же ему сообщили, что,
быть может, он станет отцом, он встретил это сообщение с выражением испуга.
Тем не менее настоящая его жизнь, проходившая в серьезной работе над
собой, в тревожных думах о жене и будущем ребенке, не позволяла ему
сосредоточиться на прежних бесплодных потугах. По временам также, среди этих
забот, в его душе поднимались воспоминания о жалобном вопле слепых. Тогда он
отправлялся в село, где на краю стояла теперь новая изба Федора Кандыбы и
его рябого племянника. Федор брал свою кобзу, или они долго разговаривали, и
мысли Петра принимали спокойное направление, а его планы опять крепли.
Теперь он стал менее чувствителен к внешним световым побуждениям, а
прежняя внутренняя работа улеглась. Тревожные органические силы уснули: он
не будил их сознательным стремлением воли - слить в одно целое разнородные
ощущения. На месте этих бесплодных потуг стояли живые воспоминания и
надежды. Но, кто знает, - быть может, душевное затишье только способствовало
бессознательной органической работе, и эти смутные, разрозненные ощущения
тем успешнее прокладывали в его мозгу пути по направлению друг к другу. Так,
во сне мозг часто свободно творит идеи и образы, которых ему никогда бы не
создать при участии воли.
II
В той самой комнате, где некогда родился Петр, стояла тишина, среди
которой раздавался только всхлипывающий плач ребенка. Со времени его
рождения прошло уже несколько дней, и Эвелина быстро поправлялась. Но зато
Петр все эти дни казался подавленным сознанием какого-то близкого несчастья.
Приехал доктор. Взяв ребенка на руки, он перенес и уложил его поближе к
окну. Быстро отдернув занавеску, он пропустил в комнату луч яркого света и
наклонился над мальчиком с своими инструментами. Петр сидел тут же с
опущенной головой, все такой же подавленный и безучастный. Казалось, он не
придавал действиям доктора ни малейшего значения, предвидя вперед
результаты.
- Он, наверное, слеп, - твердил он. - Ему не следовало бы родиться.
Молодой доктор не отвечал и молча продолжал свои наблюдения. Наконец он
положил офтальмоскоп, и в комнате раздался его уверенный, спокойный голос:
- Зрачок сокращается. Ребенок видит несомненно.
Петр вздрогнул и быстро стал на ноги. Это движение показывало, что он
слышал слова доктора, но, судя по выражению его лица, он как будто не понял
их значения. Опершись дрожащею рукой на подоконник, он застыл на месте с
бледным, приподнятым кверху лицом и неподвижными чертами.
До этой минуты он находился в состоянии странного возбуждения. Он будто
не чувствовал себя, но вместе с тем все фибры в нем жили и трепетали от
ожидания.
Он сознавал темноту, которая его окружала. Он ее выделил, чувствовал ее
вне себя, во всей ее необъятности. Она надвигалась на него, он охватывал ее
воображением, как будто меряясь с нею. Он вставал ей навстречу, желая
защитить своего ребенка от этого необъятного, колеблющегося океана
непроницаемой тьмы.
И пока доктор в молчании делал свои приготовления, он все находился в
этом состоянии. Он боялся и прежде, но прежде в его душе жили еще признаки
надежды. Теперь страх, томительный и ужасный, достиг крайнего напряжения,
овладев возбужденными до последней степени нервами, а надежда замерла,
скрывшись где-то в глубоких тайниках его сердца. И вдруг эти два слова:
"Ребенок видит!" - перевернули его настроение. Страх мгновенно схлынул,
надежда так же мгновенно превратилась в уверенность, осветив чутко
приподнятый душевный строй слепого. Это был внезапный переворот, настоящий
удар, ворвавшийся в темную душу поражающим, ярким, как молния, лучом. Два
слова доктора будто прожгли в его мозгу огненную дорогу... Будто искра
вспыхнула где-то внутри и осветила последние тайники его организма... Все в
нем дрогнуло, и сам он задрожал, как дрожит туго натянутая струна под
внезапным ударом.
И вслед за этой молнией перед его потухшими еще до рождения глазами
вдруг зажглись странные призраки. Были ли это лучи или звуки, он не отдавал
себе отчета. Это были звуки, которые оживали, принимали формы и двигались
лучами. Они сияли, как купол небесного свода, они катились, как яркое солнце
по небу, они волновались, как волнуется шепот и шелест зеленой степи, они
качались, как ветви задумчивых буков.
Это было только первое мгновение, и только смешанные ощущения этого
мгновения остались у него в памяти. Все остальное он впоследствии забыл. Он
только упорно утверждал, что в эти несколько мгновений он видел.
Что именно он видел, и как видел, и видел ли действительно, - осталось
совершенно неизвестным. Многие говорили ему, что это невозможно, но он стоял
на своем, уверяя, что видел небо и землю, мать, жену и Максима.
В течение нескольких секунд он стоял с приподнятым кверху и
просветлевшим лицом. Он был так странен, что все невольно обратились к нему,
и кругом все смолкло. Всем казалось, что человек, стоявший среди комнаты,
был не тот, которого они так хорошо знали, а какой-то другой, незнакомый. А
тот, прежний, исчез, окруженный внезапно опустившеюся на него тайной.
И он был с этою тайной наедине несколько кратких мгновений...
Впоследствии от них осталось только чувство какого-то удовлетворения и
странная уверенность, что тогда он видел.
Могло ли это быть на самом деле?
Могло ли быть, чтобы смутные и неясные световые ощущения, пробивавшиеся
к темному мозгу неизвестными путями в те минуты, когда слепой весь трепетал
и напрягался навстречу солнечному дню, - теперь, в минуту внезапного
экстаза, всплыли в мозгу, как проявляющийся туманный негатив?..
И перед незрячими глазами встало синее небо, и яркое солнце, и
прозрачная река с холмиком, на котором он пережил так много и так часто
плакал еще ребенком... И потом и мельница, и звездные ночи, в которые он так
мучился, и молчаливая, грустная луна... И пыльный шлях, и линия шоссе, и
обозы с сверкающими шинами колес, и пестрая толпа, среди которой он сам пел
песню слепых...
Или в его мозгу зароились фантастическими призраками неведомые горы, и
легли вдаль неведомые равнины, и чудные призрачные деревья качались над
гладью неведомых рек, и прозрачное солнце заливало эту картину ярким светом,
- солнце, на которое смотрели бесчисленные поколения его предков?
Или все это роилось бесформенными ощущениями в той глубине темного
мозга, о которой говорил Максим, и где лучи и звуки откладываются одинаково
весельем или грустью, радостью или тоской?..
И он только вспоминал впоследствии стройный аккорд, прозвучавший на
мгновение в его душе, - аккорд, в котором сплелись в одно целое все
впечатления его жизни, ощущения природы и живая любовь.
Кто знает?
Он помнил только, как на него спустилась эта тайна и как она его
оставила. В это последнее мгновение образы-звуки сплелись и смешались, звеня
и колеблясь, дрожа и смолкая, как дрожит и смолкает упругая струна: сначала
выше и громче, потом все тише, чуть слышно... казалось, что-то скатывается
по гигантскому радиусу в беспросветную тьму...
Вот оно скатилось и смолкло.
Тьма и молчание... Какие-то смутные призраки пытаются еще возродиться
из глубокого мрака, но они не имеют уже ни формы, ни тона, ни цвета...
Только где-то далеко, внизу, зазвенели переливы гаммы, пестрыми рядами
прорезали тьму и тоже скатились в пространство.
Тогда вдруг внешние звуки достигли его слуха в своей обычной форме. Он
будто проснулся, но все еще стоял, озаренный и радостный, сжимая руки матери
и Максима.
- Что это с тобой? - спросила мать встревоженным голосом.
- Ничего... мне кажется, что я... видел вас всех. Я ведь... не сплю?
- А теперь? - взволнованно спросила она. - Помнишь ли ты, будешь ли
помнить?
Слепой глубоко вздохнул.
- Нет, - ответил он с усилием. - Но это ничего, потому что... Я отдал
все это... ему... ребенку и... и всем...
Он пошатнулся и потерял сознание. Его лицо побледнело, но на нем все
еще блуждал отблеск радостного удовлетворения.
ЭПИЛОГ
Прошло три года.
Многочисленная публика собралась в Киеве, во время "Контрактов"
[Напомним, что "Контрактами" называют киевскую ярмарку. (Примеч. автора)],
слушать оригинального музыканта. Он был слеп, но молва передавала чудеса об
его музыкальном таланте и о его личной судьбе. Говорили, будто в детстве он
был похищен из зажиточной семьи бандой слепцов, с которыми бродил, пока
известный профессор не обратил внимания на его замечательный музыкальный
талант. Другие передавали, что он сам ушел из семьи к нищим, из каких-то
романтических побуждений. Как бы то ни было, контрактовая зала была набита
битком, и сбор (имевший неизвестное публике благотворительное назначение)
был полный.
В зале настала глубокая тишина, когда на эстраде появился молодой
человек с красивыми большими глазами и бледным лицом. Никто не признал бы
его слепым, если б эти глаза не были так неподвижны и если б его не вела
молодая белокурая дама, как говорили, жена музыканта.
- Не мудрено, что он производит такое потрясающее впечатление, -
говорил в толпе какой-то зоил [Зоил - злой, придирчивый критик] своему
соседу. - У него замечательно драматическая наружность.
Действительно, и это бледное лицо с выражением вдумчивого внимания, и
неподвижные глаза, и вся его фигура предрасполагали к чему-то особенному,
непривычному.
Южно-русская публика вообще любит и ценит свои родные мелодии, но здесь
даже разношерстная "контрактовая" толпа была сразу захвачена глубокой
искренностью выражения. Живое чувство родной природы, чуткая оригинальная
связь с непосредственными источниками народной мелодии сказывались в
импровизации, которая лилась из-под рук слепого музыканта. Богатая красками,
гибкая и певучая, она бежала звонкою струею, то поднимаясь торжественным
гимном, то разливаясь задушевным грустным напевом. Казалось по временам: то
буря гулко гремит в небесах, раскатываясь в бесконечном просторе, то лишь
степной ветер звенит в траве, на кургане, навевая смутные грезы о минувшем.
Когда он смолк, гром рукоплесканий охваченной восторгом толпы наполнил
громадную залу. Слепой сидел с опущенною головой, удивленно прислушиваясь к
этому грохоту. Но вот он опять поднял руки и ударил по клавишам. Многолюдная
зала мгновенно притихла.
В эту минуту вошел Максим. Он внимательно оглядел эту толпу, охваченную
одним чувством, направившую на слепого жадные, горящие взгляды.
Старик слушал и ждал. Он больше, чем кто-нибудь другой в этой толпе,
понимал живую драму этих звуков.
Ему казалось, что эта могучая импровизация, так свободно льющаяся из
души музыканта, вдруг оборвется, как прежде, тревожным, болезненным
вопросом, который откроет новую рану в душе его слепого питомца. Но звуки
росли, крепли, полнели, становились все более и более властными, захватывали
сердце объединенной и замиравшей толпы.
И чем больше прислушивался Максим, тем яснее звучал для него в игре
слепого знакомый мотив.
Да, это она, шумная улица. Светлая, гремучая, полная жизни волна
катится, дробясь, сверкая и рассыпаясь тысячью звуков. Она то поднимается,
возрастает, то падает опять к отдаленному, но неумолчному рокоту, оставаясь
все время спокойной, красиво-бесстрастной, холодной и безучастной.
И вдруг сердце Максима упало. Из-под рук музыканта опять, как и
некогда, вырвался стон.
Вырвался, прозвенел и замер. И опять живой рокот, все ярче и сильнее,
сверкающий и подвижный, счастливый и светлый.
Это уже не одни стоны личного горя, не одно слепое страдание. На глазах
старика появились слезы. Слезы были и на глазах его соседей.
"Он прозрел, да, это правда, - он прозрел", - думал Максим.
Среди яркой и оживленной мелодии, счастливой и свободной, как степной
ветер, и, как он, беззаботной, среди пестрого и широкого гула жизни, среди
то грустного, то величавого напева народной песни все чаще, все настойчивее
и сильнее прорывалась какая-то за душу хватающая нота.
"Так, так, мой мальчик, - мысленно ободрял Максим, - настигай их среди
веселья и счастья... "
Через минуту над заколдованной толпой в огромной зале, властная и
захватывающая, стояла уже одна только песня слепых...
Подайте слипеньким... р-ради Христа.
Но это уже была не просьба о милостыне и не жалкий вопль, заглушаемый
шумом улицы. В ней было все то, что было и прежде, когда, под ее влиянием,
лицо Петра искажалось и он бежал от фортепиано, не в силах бороться с ее
разъедающей болью. Теперь он одолел ее в своей душе и побеждал души этой
толпы глубиной и ужасом жизненной правды... Это была тьма на фоне яркого
света, напоминание о горе среди полноты счастливой жизни...
Казалось, будто удар разразился над толпою, и каждое сердце дрожало,
как будто он касался его своими быстро бегающими руками. Он давно уже смолк,
но толпа хранила гробовое молчание.
Максим опустил голову и думал:
"Да, он прозрел... На место слепого и неутомимого эгоистического
страдания он носит в душе ощущение жизни, он чувствует и людское горе, и
людскую радость, он прозрел и сумеет напомнить счастливым о несчастных... "
И старый солдат все ниже опускал голову. Вот и он сделал свое дело, и
он недаром прожил на свете, ему говорили об этом полные силы властные звуки,
стоявшие в зале, царившие над толпой...
Так дебютировал слепой музыкант.
I
В ту же осень Эвелина объявила старикам Яскульским свое неизменное
решение выйти за слепого "из усадьбы". Старушка мать заплакала, а отец,
помолившись перед иконами, объявил, что, по его мнению, именно такова воля
божия относительно данного случая.
Сыграли свадьбу. Для Петра началось молодое тихое счастье, но сквозь
это счастье все же пробивалась какая-то тревога: в самые светлые минуты он
улыбался так, что сквозь эту улыбку виднелось грустное сомнение, как будто
он не считал этого счастья законным и прочным. Когда же ему сообщили, что,
быть может, он станет отцом, он встретил это сообщение с выражением испуга.
Тем не менее настоящая его жизнь, проходившая в серьезной работе над
собой, в тревожных думах о жене и будущем ребенке, не позволяла ему
сосредоточиться на прежних бесплодных потугах. По временам также, среди этих
забот, в его душе поднимались воспоминания о жалобном вопле слепых. Тогда он
отправлялся в село, где на краю стояла теперь новая изба Федора Кандыбы и
его рябого племянника. Федор брал свою кобзу, или они долго разговаривали, и
мысли Петра принимали спокойное направление, а его планы опять крепли.
Теперь он стал менее чувствителен к внешним световым побуждениям, а
прежняя внутренняя работа улеглась. Тревожные органические силы уснули: он
не будил их сознательным стремлением воли - слить в одно целое разнородные
ощущения. На месте этих бесплодных потуг стояли живые воспоминания и
надежды. Но, кто знает, - быть может, душевное затишье только способствовало
бессознательной органической работе, и эти смутные, разрозненные ощущения
тем успешнее прокладывали в его мозгу пути по направлению друг к другу. Так,
во сне мозг часто свободно творит идеи и образы, которых ему никогда бы не
создать при участии воли.
II
В той самой комнате, где некогда родился Петр, стояла тишина, среди
которой раздавался только всхлипывающий плач ребенка. Со времени его
рождения прошло уже несколько дней, и Эвелина быстро поправлялась. Но зато
Петр все эти дни казался подавленным сознанием какого-то близкого несчастья.
Приехал доктор. Взяв ребенка на руки, он перенес и уложил его поближе к
окну. Быстро отдернув занавеску, он пропустил в комнату луч яркого света и
наклонился над мальчиком с своими инструментами. Петр сидел тут же с
опущенной головой, все такой же подавленный и безучастный. Казалось, он не
придавал действиям доктора ни малейшего значения, предвидя вперед
результаты.
- Он, наверное, слеп, - твердил он. - Ему не следовало бы родиться.
Молодой доктор не отвечал и молча продолжал свои наблюдения. Наконец он
положил офтальмоскоп, и в комнате раздался его уверенный, спокойный голос:
- Зрачок сокращается. Ребенок видит несомненно.
Петр вздрогнул и быстро стал на ноги. Это движение показывало, что он
слышал слова доктора, но, судя по выражению его лица, он как будто не понял
их значения. Опершись дрожащею рукой на подоконник, он застыл на месте с
бледным, приподнятым кверху лицом и неподвижными чертами.
До этой минуты он находился в состоянии странного возбуждения. Он будто
не чувствовал себя, но вместе с тем все фибры в нем жили и трепетали от
ожидания.
Он сознавал темноту, которая его окружала. Он ее выделил, чувствовал ее
вне себя, во всей ее необъятности. Она надвигалась на него, он охватывал ее
воображением, как будто меряясь с нею. Он вставал ей навстречу, желая
защитить своего ребенка от этого необъятного, колеблющегося океана
непроницаемой тьмы.
И пока доктор в молчании делал свои приготовления, он все находился в
этом состоянии. Он боялся и прежде, но прежде в его душе жили еще признаки
надежды. Теперь страх, томительный и ужасный, достиг крайнего напряжения,
овладев возбужденными до последней степени нервами, а надежда замерла,
скрывшись где-то в глубоких тайниках его сердца. И вдруг эти два слова:
"Ребенок видит!" - перевернули его настроение. Страх мгновенно схлынул,
надежда так же мгновенно превратилась в уверенность, осветив чутко
приподнятый душевный строй слепого. Это был внезапный переворот, настоящий
удар, ворвавшийся в темную душу поражающим, ярким, как молния, лучом. Два
слова доктора будто прожгли в его мозгу огненную дорогу... Будто искра
вспыхнула где-то внутри и осветила последние тайники его организма... Все в
нем дрогнуло, и сам он задрожал, как дрожит туго натянутая струна под
внезапным ударом.
И вслед за этой молнией перед его потухшими еще до рождения глазами
вдруг зажглись странные призраки. Были ли это лучи или звуки, он не отдавал
себе отчета. Это были звуки, которые оживали, принимали формы и двигались
лучами. Они сияли, как купол небесного свода, они катились, как яркое солнце
по небу, они волновались, как волнуется шепот и шелест зеленой степи, они
качались, как ветви задумчивых буков.
Это было только первое мгновение, и только смешанные ощущения этого
мгновения остались у него в памяти. Все остальное он впоследствии забыл. Он
только упорно утверждал, что в эти несколько мгновений он видел.
Что именно он видел, и как видел, и видел ли действительно, - осталось
совершенно неизвестным. Многие говорили ему, что это невозможно, но он стоял
на своем, уверяя, что видел небо и землю, мать, жену и Максима.
В течение нескольких секунд он стоял с приподнятым кверху и
просветлевшим лицом. Он был так странен, что все невольно обратились к нему,
и кругом все смолкло. Всем казалось, что человек, стоявший среди комнаты,
был не тот, которого они так хорошо знали, а какой-то другой, незнакомый. А
тот, прежний, исчез, окруженный внезапно опустившеюся на него тайной.
И он был с этою тайной наедине несколько кратких мгновений...
Впоследствии от них осталось только чувство какого-то удовлетворения и
странная уверенность, что тогда он видел.
Могло ли это быть на самом деле?
Могло ли быть, чтобы смутные и неясные световые ощущения, пробивавшиеся
к темному мозгу неизвестными путями в те минуты, когда слепой весь трепетал
и напрягался навстречу солнечному дню, - теперь, в минуту внезапного
экстаза, всплыли в мозгу, как проявляющийся туманный негатив?..
И перед незрячими глазами встало синее небо, и яркое солнце, и
прозрачная река с холмиком, на котором он пережил так много и так часто
плакал еще ребенком... И потом и мельница, и звездные ночи, в которые он так
мучился, и молчаливая, грустная луна... И пыльный шлях, и линия шоссе, и
обозы с сверкающими шинами колес, и пестрая толпа, среди которой он сам пел
песню слепых...
Или в его мозгу зароились фантастическими призраками неведомые горы, и
легли вдаль неведомые равнины, и чудные призрачные деревья качались над
гладью неведомых рек, и прозрачное солнце заливало эту картину ярким светом,
- солнце, на которое смотрели бесчисленные поколения его предков?
Или все это роилось бесформенными ощущениями в той глубине темного
мозга, о которой говорил Максим, и где лучи и звуки откладываются одинаково
весельем или грустью, радостью или тоской?..
И он только вспоминал впоследствии стройный аккорд, прозвучавший на
мгновение в его душе, - аккорд, в котором сплелись в одно целое все
впечатления его жизни, ощущения природы и живая любовь.
Кто знает?
Он помнил только, как на него спустилась эта тайна и как она его
оставила. В это последнее мгновение образы-звуки сплелись и смешались, звеня
и колеблясь, дрожа и смолкая, как дрожит и смолкает упругая струна: сначала
выше и громче, потом все тише, чуть слышно... казалось, что-то скатывается
по гигантскому радиусу в беспросветную тьму...
Вот оно скатилось и смолкло.
Тьма и молчание... Какие-то смутные призраки пытаются еще возродиться
из глубокого мрака, но они не имеют уже ни формы, ни тона, ни цвета...
Только где-то далеко, внизу, зазвенели переливы гаммы, пестрыми рядами
прорезали тьму и тоже скатились в пространство.
Тогда вдруг внешние звуки достигли его слуха в своей обычной форме. Он
будто проснулся, но все еще стоял, озаренный и радостный, сжимая руки матери
и Максима.
- Что это с тобой? - спросила мать встревоженным голосом.
- Ничего... мне кажется, что я... видел вас всех. Я ведь... не сплю?
- А теперь? - взволнованно спросила она. - Помнишь ли ты, будешь ли
помнить?
Слепой глубоко вздохнул.
- Нет, - ответил он с усилием. - Но это ничего, потому что... Я отдал
все это... ему... ребенку и... и всем...
Он пошатнулся и потерял сознание. Его лицо побледнело, но на нем все
еще блуждал отблеск радостного удовлетворения.
ЭПИЛОГ
Прошло три года.
Многочисленная публика собралась в Киеве, во время "Контрактов"
[Напомним, что "Контрактами" называют киевскую ярмарку. (Примеч. автора)],
слушать оригинального музыканта. Он был слеп, но молва передавала чудеса об
его музыкальном таланте и о его личной судьбе. Говорили, будто в детстве он
был похищен из зажиточной семьи бандой слепцов, с которыми бродил, пока
известный профессор не обратил внимания на его замечательный музыкальный
талант. Другие передавали, что он сам ушел из семьи к нищим, из каких-то
романтических побуждений. Как бы то ни было, контрактовая зала была набита
битком, и сбор (имевший неизвестное публике благотворительное назначение)
был полный.
В зале настала глубокая тишина, когда на эстраде появился молодой
человек с красивыми большими глазами и бледным лицом. Никто не признал бы
его слепым, если б эти глаза не были так неподвижны и если б его не вела
молодая белокурая дама, как говорили, жена музыканта.
- Не мудрено, что он производит такое потрясающее впечатление, -
говорил в толпе какой-то зоил [Зоил - злой, придирчивый критик] своему
соседу. - У него замечательно драматическая наружность.
Действительно, и это бледное лицо с выражением вдумчивого внимания, и
неподвижные глаза, и вся его фигура предрасполагали к чему-то особенному,
непривычному.
Южно-русская публика вообще любит и ценит свои родные мелодии, но здесь
даже разношерстная "контрактовая" толпа была сразу захвачена глубокой
искренностью выражения. Живое чувство родной природы, чуткая оригинальная
связь с непосредственными источниками народной мелодии сказывались в
импровизации, которая лилась из-под рук слепого музыканта. Богатая красками,
гибкая и певучая, она бежала звонкою струею, то поднимаясь торжественным
гимном, то разливаясь задушевным грустным напевом. Казалось по временам: то
буря гулко гремит в небесах, раскатываясь в бесконечном просторе, то лишь
степной ветер звенит в траве, на кургане, навевая смутные грезы о минувшем.
Когда он смолк, гром рукоплесканий охваченной восторгом толпы наполнил
громадную залу. Слепой сидел с опущенною головой, удивленно прислушиваясь к
этому грохоту. Но вот он опять поднял руки и ударил по клавишам. Многолюдная
зала мгновенно притихла.
В эту минуту вошел Максим. Он внимательно оглядел эту толпу, охваченную
одним чувством, направившую на слепого жадные, горящие взгляды.
Старик слушал и ждал. Он больше, чем кто-нибудь другой в этой толпе,
понимал живую драму этих звуков.
Ему казалось, что эта могучая импровизация, так свободно льющаяся из
души музыканта, вдруг оборвется, как прежде, тревожным, болезненным
вопросом, который откроет новую рану в душе его слепого питомца. Но звуки
росли, крепли, полнели, становились все более и более властными, захватывали
сердце объединенной и замиравшей толпы.
И чем больше прислушивался Максим, тем яснее звучал для него в игре
слепого знакомый мотив.
Да, это она, шумная улица. Светлая, гремучая, полная жизни волна
катится, дробясь, сверкая и рассыпаясь тысячью звуков. Она то поднимается,
возрастает, то падает опять к отдаленному, но неумолчному рокоту, оставаясь
все время спокойной, красиво-бесстрастной, холодной и безучастной.
И вдруг сердце Максима упало. Из-под рук музыканта опять, как и
некогда, вырвался стон.
Вырвался, прозвенел и замер. И опять живой рокот, все ярче и сильнее,
сверкающий и подвижный, счастливый и светлый.
Это уже не одни стоны личного горя, не одно слепое страдание. На глазах
старика появились слезы. Слезы были и на глазах его соседей.
"Он прозрел, да, это правда, - он прозрел", - думал Максим.
Среди яркой и оживленной мелодии, счастливой и свободной, как степной
ветер, и, как он, беззаботной, среди пестрого и широкого гула жизни, среди
то грустного, то величавого напева народной песни все чаще, все настойчивее
и сильнее прорывалась какая-то за душу хватающая нота.
"Так, так, мой мальчик, - мысленно ободрял Максим, - настигай их среди
веселья и счастья... "
Через минуту над заколдованной толпой в огромной зале, властная и
захватывающая, стояла уже одна только песня слепых...
Подайте слипеньким... р-ради Христа.
Но это уже была не просьба о милостыне и не жалкий вопль, заглушаемый
шумом улицы. В ней было все то, что было и прежде, когда, под ее влиянием,
лицо Петра искажалось и он бежал от фортепиано, не в силах бороться с ее
разъедающей болью. Теперь он одолел ее в своей душе и побеждал души этой
толпы глубиной и ужасом жизненной правды... Это была тьма на фоне яркого
света, напоминание о горе среди полноты счастливой жизни...
Казалось, будто удар разразился над толпою, и каждое сердце дрожало,
как будто он касался его своими быстро бегающими руками. Он давно уже смолк,
но толпа хранила гробовое молчание.
Максим опустил голову и думал:
"Да, он прозрел... На место слепого и неутомимого эгоистического
страдания он носит в душе ощущение жизни, он чувствует и людское горе, и
людскую радость, он прозрел и сумеет напомнить счастливым о несчастных... "
И старый солдат все ниже опускал голову. Вот и он сделал свое дело, и
он недаром прожил на свете, ему говорили об этом полные силы властные звуки,
стоявшие в зале, царившие над толпой...
Так дебютировал слепой музыкант.