Сказка Слепой музыкант
Читать сказки онлайн / Авторские сказки / Короленко В.Г.
Глава четвертая
I
Есть натуры, будто заранее предназначенные для тихого подвига любви,
соединенной с печалью и заботой, - натуры, для которых эти заботы о чужом
горе составляют как бы атмосферу, органическую потребность. Природа заранее
наделила их спокойствием, без которого немыслим будничный подвиг жизни, она
предусмотрительно смягчила в них личные порывы, запросы личной жизни,
подчинив эти порывы и эти запросы господствующей черте характера. Такие
натуры кажутся нередко слишком холодными, слишком рассудительными, лишенными
чувства. Они глухи на страстные призывы грешной жизни и идут по грустному
пути долга так же спокойно, как и по пути самого яркого личного счастья. Они
кажутся холодными, как снежные вершины, и так же, как они, величавы.
Житейская пошлость стелется у их ног; даже клевета и сплетни скатываются по
их белоснежной одежде, точно грязные брызги с крыльев лебедя...
Маленькая знакомка Петра представляла в себе все черты этого типа,
который редко вырабатывается жизнью и воспитанием; он, как талант, как
гений, дается в удел избранным натурам и проявляется рано. Мать слепого
мальчика понимала, какое счастье случай послал ее сыну в этой детской
дружбе. Понимал это и старый Максим, которому казалось, что теперь у его
питомца есть все, чего ему еще недоставало, что теперь душевное развитие
слепого пойдет тихим и ровным, ничем не смущаемым ходом...
Но это была горькая ошибка.
II
В первые годы жизни ребенка Максим думал, что он совершенно овладел
душевным ростом мальчика, что этот рост совершается если не под прямым его
влиянием, то, во всяком случае, ни одна новая сторона его, ни одно новое
приобретение в этой области не избегнет его наблюдения и контроля. Но когда
настал в жизни ребенка период, который является переходною гранью между
детством и отрочеством, Максим увидел, как неосновательны эти гордые
педагогические мечтания. Чуть не каждая неделя приносила с собой что-нибудь
новое, по временам совершенно неожиданное по отношению к слепому, и когда
Максим старался найти источники иной новой идеи или нового представления,
появлявшихся у ребенка, то ему приходилось теряться. Какая-то неведомая сила
работала в глубине детской души, выдвигая из этой глубины неожиданные
проявления самостоятельного душевного роста, и Максиму приходилось
останавливаться с чувством благоговения перед таинственными процессами
жизни, которые вмешивались таким образом в его педагогическую работу. Эти
толчки природы, ее даровые откровения, казалось, доставляли ребенку такие
представления, которые не могли быть приобретены личным опытом слепого, и
Максим угадывал здесь неразрывную связь жизненных явлений, которая проходит,
дробясь в тысяче процессов, через последовательный ряд отдельных жизней.
Сначала это наблюдение испугало Максима. Видя, что не он один владеет
умственным строем ребенка, что в этом строе сказывается что-то, от него не
зависящее и выходящее из-под его влияния, он испугался за участь своего
питомца, испугался возможности таких запросов, которые могли бы послужить
для слепого только причиной неутолимых страданий. И он пытался разыскать
источники этих, откуда-то пробивающихся родников, чтоб... навсегда закрыть
их для блага слепого ребенка.
Не ускользнули эти неожиданные проблески и от внимания матери. Однажды
утром Петрик прибежал к ней в необыкновенном волнении.
- Мама, мама! - закричал он. - Я видел сон.
- Что же ты видел, мой мальчик? - спросила она с печальным сомнением в
голосе.
- Я видел во сне, что... я вижу тебя и Максима, и еще... что я все
вижу... Так хорошо, так хорошо, мамочка!
- Что же еще ты видел, мой мальчик?
- Я не помню.
- А меня помнишь?
- Нет, - сказал мальчик в раздумье. - Я забыл все... А, все-таки я
видел, право же, видел... - добавил он после минутного молчания, и его лицо
сразу омрачилось. На незрячих глазах блеснула слеза...
Это повторялось еще несколько раз, и всякий раз мальчик становился
грустнее и тревожнее.
III
Однажды, проходя по двору, Максим услышал в гостиной, где обыкновенно
происходили уроки музыки, какие-то странные музыкальные упражнения. Они
состояли из двух нот. Сначала от быстрых, последовательных, почти слившихся
ударов по клавише дрожала самая высокая яркая нота верхнего регистра, затем
она резко сменялась низким раскатом баса. Полюбопытствовав узнать, что могли
означать эти странные экзерциции, Максим заковылял по двору и через минуту
вошел в гостиную. В дверях он остановился как вкопанный перед неожиданною
картиной.
Мальчик, которому шел уже десятый год, сидел у ног матери на низеньком
стуле. Рядом с ним, вытянув шею и поводя по сторонам длинным клювом, стоял
молодой прирученный аист, которого Иохим подарил паничу. Мальчик каждое утро
кормил его из своих рук, и птица всюду сопровождала своего нового
друга-хозяина. Теперь Петрусь придерживал аиста одною рукой, а другою тихо
проводил вдоль его шеи и затем по туловищу с выражением усиленного внимания
на лице. В это самое время мать, с пылающим, возбужденным лицом и печальными
глазами, быстро ударяла пальцем по клавише, вызывая из инструмента
непрерывно звеневшую высокую ноту. Вместе с тем, слегка перегнувшись на
своем стуле, она с болезненною внимательностью вглядывалась в лицо ребенка.
Когда же рука мальчика, скользя по ярко-белым перьям, доходила до того
места, где эти перья резко сменяются черными на концах крыльев, Анна
Михайловна сразу переносила руку на другую клавишу, и низкая басовая нота
глухо раскатывалась по комнате.
Оба, и мать и сын, так были поглощены своим занятием, что не заметили
прихода Максима, пока он, в свою очередь, очнувшись от удивления, не прервал
сеанс вопросом:
- Аннуся! что это значит?
Молодая женщина, встретив испытующий взгляд брата, застыдилась, точно
застигнутая строгим учителем на месте преступления.
- Вот видишь ли, - заговорила она смущенно, - он говорит, что различает
некоторую разницу в окраске аиста, только не может ясно понять, в чем эта
разница... Право, он сам первый заговорил об этом, и мне кажется, что это
правда...
- Ну, так что же?
- Ничего, я только хотела ему... немножко... объяснить эту разницу
различием звуков... Не сердись, Макс, но, право, я думаю, что это очень
похоже...
Эта неожиданная идея поразила Максима таким удивлением, но он в первую
минуту не знал, что сказать сестре. Он заставил ее повторить свои опыты и,
присмотревшись к напряженному выражению лица слепого, покачал головой.
- Послушай меня, Анна, - сказал он, оставшись наедине с сестрою. - Не
следует будить в мальчике вопросов, на которые ты никогда, никогда не в
состоянии будешь дать полного ответа.
- Но ведь это он сам заговорил первый, право... - прервала Анна
Михайловна.
- Все равно. Мальчику остается только свыкнуться со своей слепотой, а
нам надо стремиться к тому, чтобы он забыл о свете. Я стараюсь, чтобы
никакие внешние вызовы не наводили его на бесплодные вопросы, и если б
удалось устранить эти вызовы, то мальчик не сознавал бы недостатка в своих
чувствах, как и мы, обладающие всеми пятью органами, не грустим о том, что у
нас нет шестого.
- Мы грустим, - тихо возразила молодая женщина.
- Аня!
- Мы грустим, - ответила она упрямо... - Мы часто грустим о
невозможном...
Впрочем, сестра подчинилась доводам брата, но на этот раз он ошибался:
заботясь об устранении внешних вызовов, Максим забывал те могучие
побуждения, которые были заложены в детскую душу самою природою.
IV
"Глаза, - сказал кто-то, - зеркало души". Быть может, вернее было бы
сравнить их с окнами, которыми вливаются в душу впечатления яркого,
сверкающего цветного мира. Кто может сказать, какая часть нашего душевного
склада зависит от ощущений света?
Человек - одно звено в бесконечной цепи жизней, которая тянется через
него из глубины прошедшего к бесконечному будущему. И вот в одном из таких
звеньев, слепом мальчике, роковая случайность закрыла эти окна: жизнь должна
пройти вся в темноте. Но значит ли это, что в его душе порвались навеки те
струны, которыми душа откликается на световые впечатления? Нет, и через это
темное существование должна была протянуться и передаться последующим
поколениям внутренняя восприимчивость к свету. Его душа была цельная
человеческая душа, со всеми ее способностями, а так как всякая способность
носит в самой себе стремление к удовлетворению, то и в темной душе мальчика
жило неутолимое стремление к свету.
Нетронутыми лежали где-то в таинственной глубине полученные по
наследству и дремавшие в неясном существовании "возможностей" силы, с первым
светлым лучом готовые подняться ему навстречу. Но окна остаются закрытыми:
судьба мальчика решена - ему не видать никогда этого луча, его жизнь вся
пройдет в темноте!..
И темнота эта была полна призраков.
Если бы жизнь ребенка проходила среди нужды и горя - это, быть может,
отвлекло бы его мысль к внешним причинам страдания. Но близкие люди
устранили от него все, что могло бы его огорчать. Ему доставили полное
спокойствие и мир, и теперь самая тишина, царившая в его душе,
способствовала тому, что внутренняя неудовлетворенность слышалась яснее.
Среди тишины и мрака, его окружавших, вставало смутное неумолкающее сознание
какой-то потребности, искавшей удовлетворения, являлось стремление оформить
дремлющие в душевной глубине, не находившие исхода силы.
Отсюда - какие-то смутные предчувствия и порывы, вроде того стремления
к полету, которое каждый испытывал в детстве и которое сказывается в этом
возрасте своими чудными снами.
Отсюда, наконец, вытекали инстинктивные потуги детской мысли,
отражавшиеся на лице болезненным вопросом. Эти наследственные, но не
тронутые в личной жизни "возможности" световых представлений вставали, точно
призраки, в детской головке, бесформенные, неясные и темные, вызывая
мучительные и смутные усилия.
Природа подымалась бессознательным протестом против индивидуального
"случая" за нарушенный общий закон.
V
Таким образом, сколько бы ни старался Максим устранять все внешние
вызовы, он никогда не мог уничтожить внутреннего давления неудовлетворенной
потребности. Самое большее, что он мог достигнуть своею осмотрительностью,
это - не будить его раньше времени, не усиливать страданий слепого. В
остальном тяжелая судьба ребенка должна была идти своим чередом, со всеми ее
суровыми последствиями.
И она надвигалась темною тучей. Природная живость мальчика с годами все
более и более исчезала, подобно убывающей волне, между тем как смутно, но
беспрерывно звучавшее в душе его грустное настроение усиливалось, сказываясь
на его темпераменте. Смех, который можно было слышать во время его детства
при каждом особенно ярком новом впечатлении, теперь раздавался все реже и
реже. Все смеющееся, веселое, отмеченное печатью юмора, было ему мало
доступно; но зато все смутное, неопределенно-грустное и
туманно-меланхолическое, что слышится в южной природе и отражается в
народной песне, он улавливал с замечательною полнотой. Слезы являлись у него
каждый раз на глазах, когда он слушал, как в "полi могила з вiтром
говорила", и он сам любил ходить в поле слушать этот говор. В нем все больше
и больше вырабатывалась склонность к уединению, и, когда в часы, свободные
от занятий, он уходил один на свою одинокую прогулку, домашние старались не
ходить в ту сторону, чтобы не нарушить его уединения. Усевшись где-нибудь на
кургане в степи, или на холмике над рекой, или, наконец, на хорошо знакомом
утесе, он слушал лишь шелест листьев да шепот травы или неопределенные
вздохи степного ветра. Все это особенным образом гармонировало с глубиной
его душевного настроения. Насколько он мог понимать природу, тут он понимал
ее вполне и до конца. Тут она не тревожила его никакими определенными и
неразрешимыми вопросами; тут этот ветер вливался ему прямо в душу, а трава,
казалось, шептала ему тихие слова сожаления, и, когда душа юноши,
настроившись в лад с окружающею тихою гармонией, размягчалась от теплой
ласки природы, он чувствовал, как что-то подымается в груди, прибывая и
разливаясь по всему его существу. Он припадал тогда к сыроватой, прохладной
траве и тихо плакал, но в этих слезах не было горечи. Иногда же он брал
дудку и совершенно забывался, подбирая задумчивые мелодии к своему
настроению и в лад с тихою гармонией степи.
Понятно, что всякий человеческий звук, неожиданно врывавшийся в это
настроение, действовал на него болезненным, резким диссонансом [Действовал
на него болезненым, резким диссонансом - вносил разряд в привычные для него
мысли и ощущения] Общение в подобные минуты возможно только с очень близкою,
дружескою душой, а у мальчика был только один такой друг его возраста,
именно - белокурая девочка из посессорской усадьбы...
И эта дружба крепла все больше, отличаясь полнею взаимностью. Если
Эвелина вносила в их взаимные отношения свое спокойствие, свою тихую
радость, сообщала слепому новые оттенки окружающей жизни, то и он, в свою
очередь, давал ей... свое горе. Казалось, первое знакомство с ним нанесло
чуткому сердцу маленькой женщины кровавую рану: выньте из раны кинжал,
нанесший удар, и она истечет кровью. Впервые познакомившись на холмике в
степи со слепым мальчиком, маленькая женщина ощутила острое страдание
сочувствия, и теперь его присутствие становилось для нее все более
необходимым. В разлуке с ним рана будто раскрывалась вновь, боль оживала, и
она стремилась к своему маленькому другу, чтобы неустанною заботой утолить
свое собственное страдание.
VI
Однажды в теплый осенний вечер оба семейства сидели на площадке перед
домом, любуясь звездным небом, синевшим глубокою лазурью и горевшим огнями.
Слепой, по обыкновению, сидел рядом с своею подругой около матери.
Все на минуту смолкли. Около усадьбы было совсем тихо; только листья по
временам, чутко встрепенувшись, бормотали что-то невнятное и тотчас же
смолкали.
В эту минуту блестящий метеор, сорвавшись откуда-то из глубины темной
лазури, пронесся яркою полосой по небу, оставив за собой фосфорический след,
угасший медленно и незаметно. Все подняли глаза. Мать, сидевшая с Петриком,
почувствовала, как он встрепенулся и вздрогнул.
- Что это... было? - повернулся он к ней взволнованным лицом.
- Это звезда упала, дитя мое.
- Да, звезда, - прибавил он задумчиво. - Я так и знал.
- Откуда же ты мог знать, мой мальчик? - переспросила мать с печальным
сомнением в голосе.
- Нет, это он говорит правду, - вмешалась Эвелина. - Он многое знает...
"так"...
Уже эта все развивавшаяся чуткость указывала, что мальчик заметно
близится к критическому возрасту между отрочеством и юношеством. Но пока его
рост совершался довольно спокойно. Казалось даже, будто он свыкся с своей
долей, и странно-уравновешенная грусть без просвета, но и без острых
порываний, которая стала обычным фоном его жизни, теперь несколько
смягчилась. Но это был лишь период временного затишья. Эти роздыхи природа
дает как будто нарочно; в них молодой организм устаивается и крепнет для
новой бури. Во время этих затиший незаметно набираются и зреют новые
вопросы. Один толчок - и все душевное спокойствие всколеблется да глубины,
как море под ударом внезапно налетевшего шквала.
I
Есть натуры, будто заранее предназначенные для тихого подвига любви,
соединенной с печалью и заботой, - натуры, для которых эти заботы о чужом
горе составляют как бы атмосферу, органическую потребность. Природа заранее
наделила их спокойствием, без которого немыслим будничный подвиг жизни, она
предусмотрительно смягчила в них личные порывы, запросы личной жизни,
подчинив эти порывы и эти запросы господствующей черте характера. Такие
натуры кажутся нередко слишком холодными, слишком рассудительными, лишенными
чувства. Они глухи на страстные призывы грешной жизни и идут по грустному
пути долга так же спокойно, как и по пути самого яркого личного счастья. Они
кажутся холодными, как снежные вершины, и так же, как они, величавы.
Житейская пошлость стелется у их ног; даже клевета и сплетни скатываются по
их белоснежной одежде, точно грязные брызги с крыльев лебедя...
Маленькая знакомка Петра представляла в себе все черты этого типа,
который редко вырабатывается жизнью и воспитанием; он, как талант, как
гений, дается в удел избранным натурам и проявляется рано. Мать слепого
мальчика понимала, какое счастье случай послал ее сыну в этой детской
дружбе. Понимал это и старый Максим, которому казалось, что теперь у его
питомца есть все, чего ему еще недоставало, что теперь душевное развитие
слепого пойдет тихим и ровным, ничем не смущаемым ходом...
Но это была горькая ошибка.
II
В первые годы жизни ребенка Максим думал, что он совершенно овладел
душевным ростом мальчика, что этот рост совершается если не под прямым его
влиянием, то, во всяком случае, ни одна новая сторона его, ни одно новое
приобретение в этой области не избегнет его наблюдения и контроля. Но когда
настал в жизни ребенка период, который является переходною гранью между
детством и отрочеством, Максим увидел, как неосновательны эти гордые
педагогические мечтания. Чуть не каждая неделя приносила с собой что-нибудь
новое, по временам совершенно неожиданное по отношению к слепому, и когда
Максим старался найти источники иной новой идеи или нового представления,
появлявшихся у ребенка, то ему приходилось теряться. Какая-то неведомая сила
работала в глубине детской души, выдвигая из этой глубины неожиданные
проявления самостоятельного душевного роста, и Максиму приходилось
останавливаться с чувством благоговения перед таинственными процессами
жизни, которые вмешивались таким образом в его педагогическую работу. Эти
толчки природы, ее даровые откровения, казалось, доставляли ребенку такие
представления, которые не могли быть приобретены личным опытом слепого, и
Максим угадывал здесь неразрывную связь жизненных явлений, которая проходит,
дробясь в тысяче процессов, через последовательный ряд отдельных жизней.
Сначала это наблюдение испугало Максима. Видя, что не он один владеет
умственным строем ребенка, что в этом строе сказывается что-то, от него не
зависящее и выходящее из-под его влияния, он испугался за участь своего
питомца, испугался возможности таких запросов, которые могли бы послужить
для слепого только причиной неутолимых страданий. И он пытался разыскать
источники этих, откуда-то пробивающихся родников, чтоб... навсегда закрыть
их для блага слепого ребенка.
Не ускользнули эти неожиданные проблески и от внимания матери. Однажды
утром Петрик прибежал к ней в необыкновенном волнении.
- Мама, мама! - закричал он. - Я видел сон.
- Что же ты видел, мой мальчик? - спросила она с печальным сомнением в
голосе.
- Я видел во сне, что... я вижу тебя и Максима, и еще... что я все
вижу... Так хорошо, так хорошо, мамочка!
- Что же еще ты видел, мой мальчик?
- Я не помню.
- А меня помнишь?
- Нет, - сказал мальчик в раздумье. - Я забыл все... А, все-таки я
видел, право же, видел... - добавил он после минутного молчания, и его лицо
сразу омрачилось. На незрячих глазах блеснула слеза...
Это повторялось еще несколько раз, и всякий раз мальчик становился
грустнее и тревожнее.
III
Однажды, проходя по двору, Максим услышал в гостиной, где обыкновенно
происходили уроки музыки, какие-то странные музыкальные упражнения. Они
состояли из двух нот. Сначала от быстрых, последовательных, почти слившихся
ударов по клавише дрожала самая высокая яркая нота верхнего регистра, затем
она резко сменялась низким раскатом баса. Полюбопытствовав узнать, что могли
означать эти странные экзерциции, Максим заковылял по двору и через минуту
вошел в гостиную. В дверях он остановился как вкопанный перед неожиданною
картиной.
Мальчик, которому шел уже десятый год, сидел у ног матери на низеньком
стуле. Рядом с ним, вытянув шею и поводя по сторонам длинным клювом, стоял
молодой прирученный аист, которого Иохим подарил паничу. Мальчик каждое утро
кормил его из своих рук, и птица всюду сопровождала своего нового
друга-хозяина. Теперь Петрусь придерживал аиста одною рукой, а другою тихо
проводил вдоль его шеи и затем по туловищу с выражением усиленного внимания
на лице. В это самое время мать, с пылающим, возбужденным лицом и печальными
глазами, быстро ударяла пальцем по клавише, вызывая из инструмента
непрерывно звеневшую высокую ноту. Вместе с тем, слегка перегнувшись на
своем стуле, она с болезненною внимательностью вглядывалась в лицо ребенка.
Когда же рука мальчика, скользя по ярко-белым перьям, доходила до того
места, где эти перья резко сменяются черными на концах крыльев, Анна
Михайловна сразу переносила руку на другую клавишу, и низкая басовая нота
глухо раскатывалась по комнате.
Оба, и мать и сын, так были поглощены своим занятием, что не заметили
прихода Максима, пока он, в свою очередь, очнувшись от удивления, не прервал
сеанс вопросом:
- Аннуся! что это значит?
Молодая женщина, встретив испытующий взгляд брата, застыдилась, точно
застигнутая строгим учителем на месте преступления.
- Вот видишь ли, - заговорила она смущенно, - он говорит, что различает
некоторую разницу в окраске аиста, только не может ясно понять, в чем эта
разница... Право, он сам первый заговорил об этом, и мне кажется, что это
правда...
- Ну, так что же?
- Ничего, я только хотела ему... немножко... объяснить эту разницу
различием звуков... Не сердись, Макс, но, право, я думаю, что это очень
похоже...
Эта неожиданная идея поразила Максима таким удивлением, но он в первую
минуту не знал, что сказать сестре. Он заставил ее повторить свои опыты и,
присмотревшись к напряженному выражению лица слепого, покачал головой.
- Послушай меня, Анна, - сказал он, оставшись наедине с сестрою. - Не
следует будить в мальчике вопросов, на которые ты никогда, никогда не в
состоянии будешь дать полного ответа.
- Но ведь это он сам заговорил первый, право... - прервала Анна
Михайловна.
- Все равно. Мальчику остается только свыкнуться со своей слепотой, а
нам надо стремиться к тому, чтобы он забыл о свете. Я стараюсь, чтобы
никакие внешние вызовы не наводили его на бесплодные вопросы, и если б
удалось устранить эти вызовы, то мальчик не сознавал бы недостатка в своих
чувствах, как и мы, обладающие всеми пятью органами, не грустим о том, что у
нас нет шестого.
- Мы грустим, - тихо возразила молодая женщина.
- Аня!
- Мы грустим, - ответила она упрямо... - Мы часто грустим о
невозможном...
Впрочем, сестра подчинилась доводам брата, но на этот раз он ошибался:
заботясь об устранении внешних вызовов, Максим забывал те могучие
побуждения, которые были заложены в детскую душу самою природою.
IV
"Глаза, - сказал кто-то, - зеркало души". Быть может, вернее было бы
сравнить их с окнами, которыми вливаются в душу впечатления яркого,
сверкающего цветного мира. Кто может сказать, какая часть нашего душевного
склада зависит от ощущений света?
Человек - одно звено в бесконечной цепи жизней, которая тянется через
него из глубины прошедшего к бесконечному будущему. И вот в одном из таких
звеньев, слепом мальчике, роковая случайность закрыла эти окна: жизнь должна
пройти вся в темноте. Но значит ли это, что в его душе порвались навеки те
струны, которыми душа откликается на световые впечатления? Нет, и через это
темное существование должна была протянуться и передаться последующим
поколениям внутренняя восприимчивость к свету. Его душа была цельная
человеческая душа, со всеми ее способностями, а так как всякая способность
носит в самой себе стремление к удовлетворению, то и в темной душе мальчика
жило неутолимое стремление к свету.
Нетронутыми лежали где-то в таинственной глубине полученные по
наследству и дремавшие в неясном существовании "возможностей" силы, с первым
светлым лучом готовые подняться ему навстречу. Но окна остаются закрытыми:
судьба мальчика решена - ему не видать никогда этого луча, его жизнь вся
пройдет в темноте!..
И темнота эта была полна призраков.
Если бы жизнь ребенка проходила среди нужды и горя - это, быть может,
отвлекло бы его мысль к внешним причинам страдания. Но близкие люди
устранили от него все, что могло бы его огорчать. Ему доставили полное
спокойствие и мир, и теперь самая тишина, царившая в его душе,
способствовала тому, что внутренняя неудовлетворенность слышалась яснее.
Среди тишины и мрака, его окружавших, вставало смутное неумолкающее сознание
какой-то потребности, искавшей удовлетворения, являлось стремление оформить
дремлющие в душевной глубине, не находившие исхода силы.
Отсюда - какие-то смутные предчувствия и порывы, вроде того стремления
к полету, которое каждый испытывал в детстве и которое сказывается в этом
возрасте своими чудными снами.
Отсюда, наконец, вытекали инстинктивные потуги детской мысли,
отражавшиеся на лице болезненным вопросом. Эти наследственные, но не
тронутые в личной жизни "возможности" световых представлений вставали, точно
призраки, в детской головке, бесформенные, неясные и темные, вызывая
мучительные и смутные усилия.
Природа подымалась бессознательным протестом против индивидуального
"случая" за нарушенный общий закон.
V
Таким образом, сколько бы ни старался Максим устранять все внешние
вызовы, он никогда не мог уничтожить внутреннего давления неудовлетворенной
потребности. Самое большее, что он мог достигнуть своею осмотрительностью,
это - не будить его раньше времени, не усиливать страданий слепого. В
остальном тяжелая судьба ребенка должна была идти своим чередом, со всеми ее
суровыми последствиями.
И она надвигалась темною тучей. Природная живость мальчика с годами все
более и более исчезала, подобно убывающей волне, между тем как смутно, но
беспрерывно звучавшее в душе его грустное настроение усиливалось, сказываясь
на его темпераменте. Смех, который можно было слышать во время его детства
при каждом особенно ярком новом впечатлении, теперь раздавался все реже и
реже. Все смеющееся, веселое, отмеченное печатью юмора, было ему мало
доступно; но зато все смутное, неопределенно-грустное и
туманно-меланхолическое, что слышится в южной природе и отражается в
народной песне, он улавливал с замечательною полнотой. Слезы являлись у него
каждый раз на глазах, когда он слушал, как в "полi могила з вiтром
говорила", и он сам любил ходить в поле слушать этот говор. В нем все больше
и больше вырабатывалась склонность к уединению, и, когда в часы, свободные
от занятий, он уходил один на свою одинокую прогулку, домашние старались не
ходить в ту сторону, чтобы не нарушить его уединения. Усевшись где-нибудь на
кургане в степи, или на холмике над рекой, или, наконец, на хорошо знакомом
утесе, он слушал лишь шелест листьев да шепот травы или неопределенные
вздохи степного ветра. Все это особенным образом гармонировало с глубиной
его душевного настроения. Насколько он мог понимать природу, тут он понимал
ее вполне и до конца. Тут она не тревожила его никакими определенными и
неразрешимыми вопросами; тут этот ветер вливался ему прямо в душу, а трава,
казалось, шептала ему тихие слова сожаления, и, когда душа юноши,
настроившись в лад с окружающею тихою гармонией, размягчалась от теплой
ласки природы, он чувствовал, как что-то подымается в груди, прибывая и
разливаясь по всему его существу. Он припадал тогда к сыроватой, прохладной
траве и тихо плакал, но в этих слезах не было горечи. Иногда же он брал
дудку и совершенно забывался, подбирая задумчивые мелодии к своему
настроению и в лад с тихою гармонией степи.
Понятно, что всякий человеческий звук, неожиданно врывавшийся в это
настроение, действовал на него болезненным, резким диссонансом [Действовал
на него болезненым, резким диссонансом - вносил разряд в привычные для него
мысли и ощущения] Общение в подобные минуты возможно только с очень близкою,
дружескою душой, а у мальчика был только один такой друг его возраста,
именно - белокурая девочка из посессорской усадьбы...
И эта дружба крепла все больше, отличаясь полнею взаимностью. Если
Эвелина вносила в их взаимные отношения свое спокойствие, свою тихую
радость, сообщала слепому новые оттенки окружающей жизни, то и он, в свою
очередь, давал ей... свое горе. Казалось, первое знакомство с ним нанесло
чуткому сердцу маленькой женщины кровавую рану: выньте из раны кинжал,
нанесший удар, и она истечет кровью. Впервые познакомившись на холмике в
степи со слепым мальчиком, маленькая женщина ощутила острое страдание
сочувствия, и теперь его присутствие становилось для нее все более
необходимым. В разлуке с ним рана будто раскрывалась вновь, боль оживала, и
она стремилась к своему маленькому другу, чтобы неустанною заботой утолить
свое собственное страдание.
VI
Однажды в теплый осенний вечер оба семейства сидели на площадке перед
домом, любуясь звездным небом, синевшим глубокою лазурью и горевшим огнями.
Слепой, по обыкновению, сидел рядом с своею подругой около матери.
Все на минуту смолкли. Около усадьбы было совсем тихо; только листья по
временам, чутко встрепенувшись, бормотали что-то невнятное и тотчас же
смолкали.
В эту минуту блестящий метеор, сорвавшись откуда-то из глубины темной
лазури, пронесся яркою полосой по небу, оставив за собой фосфорический след,
угасший медленно и незаметно. Все подняли глаза. Мать, сидевшая с Петриком,
почувствовала, как он встрепенулся и вздрогнул.
- Что это... было? - повернулся он к ней взволнованным лицом.
- Это звезда упала, дитя мое.
- Да, звезда, - прибавил он задумчиво. - Я так и знал.
- Откуда же ты мог знать, мой мальчик? - переспросила мать с печальным
сомнением в голосе.
- Нет, это он говорит правду, - вмешалась Эвелина. - Он многое знает...
"так"...
Уже эта все развивавшаяся чуткость указывала, что мальчик заметно
близится к критическому возрасту между отрочеством и юношеством. Но пока его
рост совершался довольно спокойно. Казалось даже, будто он свыкся с своей
долей, и странно-уравновешенная грусть без просвета, но и без острых
порываний, которая стала обычным фоном его жизни, теперь несколько
смягчилась. Но это был лишь период временного затишья. Эти роздыхи природа
дает как будто нарочно; в них молодой организм устаивается и крепнет для
новой бури. Во время этих затиший незаметно набираются и зреют новые
вопросы. Один толчок - и все душевное спокойствие всколеблется да глубины,
как море под ударом внезапно налетевшего шквала.