Сказка Робинзон Крузо
Читать сказки онлайн / Авторские сказки / Сказки Даниэля Дефо
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Робинзон строит лодку и шьет себе новую одежду
Вы можете не сомневаться, что все это время меня не покидали мысли о
земле, которая была видна с другого берега. В глубине души я не переставал
сожалеть, что поселился не на том берегу: мне все казалось, что, если бы я
видел перед собою ту землю, я как-нибудь нашел бы возможность добраться до
нее. А уж если б я добрался до нее, мне, быть может, удалось бы выбраться
из этих мест на свободу.
Вот когда я не раз вспоминал моего маленького приятеля Ксури и мою
длинную шлюпку с боковым парусом, на которой я прошел вдоль африканских
берегов больше тысячи миль. Но что толку вспоминать!
Я решил взглянуть на наш корабельный бот, который еще в ту бурю,
когда мы потерпели крушение, выбросило на остров в нескольких милях от
моего жилья. Эта лодка лежала недалеко от того места, куда ее выбросило.
Прибоем ее опрокинуло кверху дном и отнесло немного повыше, на песчаную
отмель; она лежала на сухом месте, и воды вокруг нее не было.
Если бы мне удалось починить и спустить на воду эту шлюпку, я мог бы
без особых затруднений добраться до Бразилии. Но для такой работы было
мало одной пары рук. Я легко мог сообразить, что мне так же невозможно
сдвинуть с места эту шлюпку, как сдвинуть с места мой остров. И все же я
решил попробовать. Отправился в лес, нарубил толстых жердей, которые
должны были служить мне рычагами, вытесал из чурбанов два катка и все это
перетащил к шлюпке.
"Лишь бы мне удалось перевернуть ее на дно, - говорил я себе, - а
починить ее - дело нетрудное. Выйдет такая отличная лодка, что в ней смело
можно будет пуститься в море".
И я не пожалел трудов на эту бесполезную работу.
Я потратил на нее три или четыре недели. Мало того: когда я наконец
понял, что не с моими слабыми силами сдвинуть такое тяжелое судно, я
придумал новый план. Я принялся отбрасывать песок от одного борта лодки,
рассчитывая, что, лишившись точки опоры, она сама перевернется и станет на
дно; одновременно я подкладывал под нее обрубки дерева, чтобы она,
перевернувшись, стала именно туда, куда мне нужно.
Лодка действительно стала на дно, но это ничуть не подвинуло меня к
моей цели: я все равно не мог спустить ее на воду. Я даже не мог подвести
под нее рычаги и наконец был вынужден отказаться от своей затеи. Но эта
неудача не отбила у меня охоты к дальнейшим попыткам добраться до
материка. Напротив, когда я увидел, что у меня нет никакой возможности
отплыть от постылого берега, мое желание пуститься в океан не только не
ослабело, но возросло еще более.
Наконец мне пришло в голову: не попробовать ли мне самому сделать
лодку или, еще лучше, пирогу, вроде тех, какие делают в здешних широтах
туземцы?
"Чтобы сделать пирогу, - рассуждал я, - не надо почти никаких
инструментов, так как она выдалбливается из цельного древесного ствола; с
такой работой может справиться и один человек".
Словом, сделать пирогу казалось мне не только возможным, но самым
легким делом, и мысль об этой работе была для меня очень приятна. С
большим удовольствием я думал о том, что мне будет даже легче выполнить
эту задачу, чем дикарям.
Я не задавался вопросом, как я спущу свою пирогу на воду, когда она
будет готова, а между тем это препятствие было гораздо серьезнее, чем
недостаток инструментов.
Я с такой страстью предавался мечтам о будущем моем путешествии, что
ни на секунду не остановился на этом вопросе, хотя было вполне очевидно,
что несравненно легче провести лодку сорок пять миль по морю, чем
протащить ее по земле сорок пять ярдов, отделявших ее от воды.
Одним словом, в истории с пирогой я вел себя таким глупцом, какого
только может разыграть человек в здравом уме.
Я тешился своей затеей, не давая себе труда рассчитать, хватит ли у
меня сил, чтобы справиться с ней.
И не то чтобы мысль о спуске на воду совсем не приходила мне в голову
- нет, она приходила, но я не давал ей ходу, подавляя ее всякий раз
глупейшим доводом: "Прежде сделаем лодку, а там уж подумаем, как ее
спустить. Не может быть, чтобы я ничего не придумал!"
Конечно, все это было безумно! Но моя разгоряченная мечта оказалась
сильнее всяких рассуждений, и я недолго думая взялся за топор. Я срубил
великолепный кедр, который имел пять футов десять дюймов в поперечнике
внизу, у начала ствола, а вверху, на высоте двадцати двух футов, - четыре
фута одиннадцать дюймов; затем ствол постепенно становился тоньше и
наконец разветвлялся.
Можно себе представить, какого труда мне стоило свалить это громадное
дерево!
Двадцать дней я рубил самый ствол, заходя то с одного, то с другого
боку, да еще четырнадцать дней мне понадобилось, чтобы обрубить боковые
сучья и отделить огромную, развесистую вершину. Целый месяц я обделывал
мою колоду снаружи, стараясь вытесать хоть некоторое подобие киля, потому
что без киля пирога не могла бы держаться на воде прямо. А три месяца ушло
еще на то, чтобы выдолбить ее внутри. На этот раз я обошелся без огня: всю
эту огромную работу я сделал молотком и долотом. Наконец у меня вышла
отличная пирога, такая большая, что смело могла поднять двадцать пять
человек, а следовательно, и меня со всем моим грузом.
Я был в восторге от своего произведения: никогда в жизни не видал я
такой большой лодки из цельного дерева. Зато и дорого же она мне обошлась.
Сколько раз пришлось мне, изнемогая от усталости, ударять по этому дереву
топором!
Как бы то ни было, половина дела была сделана. Оставалось только
спустить лодку на воду, и я не сомневаюсь, что, если бы это мне удалось, я
предпринял бы самое безумное и самое отчаянное из всех морских
путешествий, когда-либо предпринимавшихся на земном шаре.
Но все мои старания спустить ее на воду не привели ни к чему: моя
пирога осталась там, где была!
От леса, где я ее построил, до воды было никак не более ста ярдов, но
лес стоял в котловине, а берег был высокий, обрывистый. Это было первое
препятствие. Впрочем, я храбро решил его устранить: надо было снять всю
лишнюю землю таким образом, чтобы от леса до берега образовался отлогий
спуск. Страшно вспомнить, сколько труда я потратил на эту работу, но кто
не отдаст своих последних сил, когда дело идет о том, чтобы добиться
свободы!
Итак, первое препятствие было устранено: дорога для лодки готова. Но
это ни к чему не привело: сколько я ни бился, я не мог сдвинуть с места
мою пирогу, как раньше не мог сдвинуть корабельную шлюпку.
Тогда я вымерил расстояние, отделявшее пирогу от моря, и решил вырыть
для нее канал: если нельзя было провести лодку к воде, оставалось провести
воду к лодке. И я уже начал было копать, но когда прикинул в уме
необходимую глубину и ширину будущего канала, когда подсчитал, во сколько
приблизительно времени может сделать такую работу один человек, то
оказалось, что мне понадобится не менее десяти - двенадцати лет, чтобы
довести ее до конца...
Делать нечего, пришлось скрепя сердце бросить и эту затею.
Я был огорчен до глубины души и тут только сообразил, как глупо
приниматься за работу, не рассчитав предварительно, сколько она потребует
времени и труда и хватит ли сил довести ее до конца.
За этой бестолковой работой застала меня четвертая годовщина моего
пребывания на острове.
К этому времени многие из взятых мною с корабля вещей или совсем
износились, или кончали свой век, а корабельные запасы провизии уже
подходили к концу.
Вслед за чернилами у меня вышел весь запас хлеба, то есть не хлеба, а
корабельных сухарей. Я экономил их как только мог. В последние полтора
года я позволял себе съедать не более одного сухаря в день. И все-таки до
того, как я собрал со своего поля такое количество зерна, что можно было
начать употреблять его в пищу, я почти год просидел без крошки хлеба.
Одежда моя к этому времени стала приходить в полную негодность. У
меня были только клетчатые рубахи (около трех дюжин), которые я нашел в
сундуках у матросов. К ним относился я с особой бережливостью; на моем
острове бывало зачастую так жарко, что приходилось ходить в одной рубахе,
и не знаю, что я делал бы без этого запаса рубах.
Конечно, я мог бы ходить в этом климате голым. Но я легче переносил
солнечный зной, если на мне была одежда. Палящие лучи тропического солнца
обжигали мне кожу до пузырей, рубашка же защищала ее от солнца, и, кроме
того, меня охлаждало движение воздуха между рубашкой и телом. Не мог я
также привыкнуть ходить по солнцу с непокрытой головой; всякий раз, когда
я выходил без шапки, у меня начинала болеть голова.
Надо было получше использовать те запасы одежды, которые у меня еще
оставались.
Прежде всего мне нужна была куртка: все, какие у меня были, я
износил. Поэтому я решил попытаться переделать на куртки матросские
бушлаты, которые у меня все равно лежали без употребления. В таких
бушлатах матросы стоят в зимние ночи на вахте.
И вот я принялся портняжить! Говоря по совести, я был довольно-таки
жалким портным, но, как бы то ни было, я с грехом пополам состряпал две
или три куртки, которых, по моему расчету, мне должно было хватить
надолго.
О первой моей попытке сшить штаны лучше и не говорить, так как она
окончилась постыдной неудачей.
Но вскоре после того я изобрел новый способ одеваться и с тех пор не
терпел недостатка в одежде.
Дело в том, что у меня сохранялись шкуры всех убитых мною животных.
Каждую шкуру я просушивал на солнце, растянув на шестах. Только вначале я
по неопытности слишком долго держал их на солнце, поэтому первые шкуры
были так жестки, что едва ли могли на что-нибудь пригодиться. Зато
остальные были очень хороши. Из них-то я и сшил первым делом большую шапку
мехом наружу, чтобы она не боялась дождя. Меховая шапка так хорошо удалась
мне, что я решил соорудить себе из такого же материала полный костюм, то
есть куртку и штаны. Штаны я сшил короткие, до колен, и очень просторные;
куртку тоже сделал пошире, потому что и то и другое было мне нужно не
столько для тепла, сколько для защиты от солнца.
Покрой и работа, надо признаться, никуда не годились. Плотник я был
неважный, а портной и того хуже. Как бы то ни было, сшитая мною одежда
отлично мне служила, особенно когда мне случалось выходить из дому во
время дождя: вся вода стекала по длинному меху, и я оставался совершенно
сухим.
После куртки и штанов я задумал смастерить себе зонтик.
Я видел, как делают зонтики в Бразилии. Там такая сильная жара, что
трудно обойтись без зонтика, а на моем острове было ничуть не прохладнее,
даже, пожалуй, жарче, так как он ближе к экватору. Прятаться от жары я не
мог, большую часть времени я проводил под открытым небом. Нужда заставляла
меня выходить из дому во всякую погоду, а иной раз подолгу бродить и по
солнцу и по дождю. Словом, зонтик был мне положительно необходим.
Много у меня было возни с этой работой и много времени прошло, прежде
чем мне удалось сделать что-то похожее на зонтик. Раза два или три, когда
я думал, что уже достиг своей цели, у меня получались такие негодные вещи,
что приходилось начинать все сызнова. Но в конце концов я добился своего и
сделал довольно сносный зонтик. Дело в том, что я хотел, чтобы он
раскрывался и закрывался, - в этом-то и заключалась главная трудность.
Конечно, сделать его неподвижным было очень легко, но тогда пришлось бы
носить его раскрытым, что было неудобно. Как уже сказано, я преодолел эту
трудность, и мой зонтик мог открываться и закрываться. Я обтянул его
козьими шкурами мехом наружу: дождевая вода стекала по меху, как по
наклонной крыше, и самые знойные солнечные лучи не могли проникнуть сквозь
него.
С этим зонтиком я не боялся никакого дождя и не страдал от солнца
даже в самую жаркую погоду, а когда он не был мне нужен, я закрывал его и
нес под мышкой.
Так я жил на моем острове, спокойный и довольный.
Робинзон строит лодку и шьет себе новую одежду
Вы можете не сомневаться, что все это время меня не покидали мысли о
земле, которая была видна с другого берега. В глубине души я не переставал
сожалеть, что поселился не на том берегу: мне все казалось, что, если бы я
видел перед собою ту землю, я как-нибудь нашел бы возможность добраться до
нее. А уж если б я добрался до нее, мне, быть может, удалось бы выбраться
из этих мест на свободу.
Вот когда я не раз вспоминал моего маленького приятеля Ксури и мою
длинную шлюпку с боковым парусом, на которой я прошел вдоль африканских
берегов больше тысячи миль. Но что толку вспоминать!
Я решил взглянуть на наш корабельный бот, который еще в ту бурю,
когда мы потерпели крушение, выбросило на остров в нескольких милях от
моего жилья. Эта лодка лежала недалеко от того места, куда ее выбросило.
Прибоем ее опрокинуло кверху дном и отнесло немного повыше, на песчаную
отмель; она лежала на сухом месте, и воды вокруг нее не было.
Если бы мне удалось починить и спустить на воду эту шлюпку, я мог бы
без особых затруднений добраться до Бразилии. Но для такой работы было
мало одной пары рук. Я легко мог сообразить, что мне так же невозможно
сдвинуть с места эту шлюпку, как сдвинуть с места мой остров. И все же я
решил попробовать. Отправился в лес, нарубил толстых жердей, которые
должны были служить мне рычагами, вытесал из чурбанов два катка и все это
перетащил к шлюпке.
"Лишь бы мне удалось перевернуть ее на дно, - говорил я себе, - а
починить ее - дело нетрудное. Выйдет такая отличная лодка, что в ней смело
можно будет пуститься в море".
И я не пожалел трудов на эту бесполезную работу.
Я потратил на нее три или четыре недели. Мало того: когда я наконец
понял, что не с моими слабыми силами сдвинуть такое тяжелое судно, я
придумал новый план. Я принялся отбрасывать песок от одного борта лодки,
рассчитывая, что, лишившись точки опоры, она сама перевернется и станет на
дно; одновременно я подкладывал под нее обрубки дерева, чтобы она,
перевернувшись, стала именно туда, куда мне нужно.
Лодка действительно стала на дно, но это ничуть не подвинуло меня к
моей цели: я все равно не мог спустить ее на воду. Я даже не мог подвести
под нее рычаги и наконец был вынужден отказаться от своей затеи. Но эта
неудача не отбила у меня охоты к дальнейшим попыткам добраться до
материка. Напротив, когда я увидел, что у меня нет никакой возможности
отплыть от постылого берега, мое желание пуститься в океан не только не
ослабело, но возросло еще более.
Наконец мне пришло в голову: не попробовать ли мне самому сделать
лодку или, еще лучше, пирогу, вроде тех, какие делают в здешних широтах
туземцы?
"Чтобы сделать пирогу, - рассуждал я, - не надо почти никаких
инструментов, так как она выдалбливается из цельного древесного ствола; с
такой работой может справиться и один человек".
Словом, сделать пирогу казалось мне не только возможным, но самым
легким делом, и мысль об этой работе была для меня очень приятна. С
большим удовольствием я думал о том, что мне будет даже легче выполнить
эту задачу, чем дикарям.
Я не задавался вопросом, как я спущу свою пирогу на воду, когда она
будет готова, а между тем это препятствие было гораздо серьезнее, чем
недостаток инструментов.
Я с такой страстью предавался мечтам о будущем моем путешествии, что
ни на секунду не остановился на этом вопросе, хотя было вполне очевидно,
что несравненно легче провести лодку сорок пять миль по морю, чем
протащить ее по земле сорок пять ярдов, отделявших ее от воды.
Одним словом, в истории с пирогой я вел себя таким глупцом, какого
только может разыграть человек в здравом уме.
Я тешился своей затеей, не давая себе труда рассчитать, хватит ли у
меня сил, чтобы справиться с ней.
И не то чтобы мысль о спуске на воду совсем не приходила мне в голову
- нет, она приходила, но я не давал ей ходу, подавляя ее всякий раз
глупейшим доводом: "Прежде сделаем лодку, а там уж подумаем, как ее
спустить. Не может быть, чтобы я ничего не придумал!"
Конечно, все это было безумно! Но моя разгоряченная мечта оказалась
сильнее всяких рассуждений, и я недолго думая взялся за топор. Я срубил
великолепный кедр, который имел пять футов десять дюймов в поперечнике
внизу, у начала ствола, а вверху, на высоте двадцати двух футов, - четыре
фута одиннадцать дюймов; затем ствол постепенно становился тоньше и
наконец разветвлялся.
Можно себе представить, какого труда мне стоило свалить это громадное
дерево!
Двадцать дней я рубил самый ствол, заходя то с одного, то с другого
боку, да еще четырнадцать дней мне понадобилось, чтобы обрубить боковые
сучья и отделить огромную, развесистую вершину. Целый месяц я обделывал
мою колоду снаружи, стараясь вытесать хоть некоторое подобие киля, потому
что без киля пирога не могла бы держаться на воде прямо. А три месяца ушло
еще на то, чтобы выдолбить ее внутри. На этот раз я обошелся без огня: всю
эту огромную работу я сделал молотком и долотом. Наконец у меня вышла
отличная пирога, такая большая, что смело могла поднять двадцать пять
человек, а следовательно, и меня со всем моим грузом.
Я был в восторге от своего произведения: никогда в жизни не видал я
такой большой лодки из цельного дерева. Зато и дорого же она мне обошлась.
Сколько раз пришлось мне, изнемогая от усталости, ударять по этому дереву
топором!
Как бы то ни было, половина дела была сделана. Оставалось только
спустить лодку на воду, и я не сомневаюсь, что, если бы это мне удалось, я
предпринял бы самое безумное и самое отчаянное из всех морских
путешествий, когда-либо предпринимавшихся на земном шаре.
Но все мои старания спустить ее на воду не привели ни к чему: моя
пирога осталась там, где была!
От леса, где я ее построил, до воды было никак не более ста ярдов, но
лес стоял в котловине, а берег был высокий, обрывистый. Это было первое
препятствие. Впрочем, я храбро решил его устранить: надо было снять всю
лишнюю землю таким образом, чтобы от леса до берега образовался отлогий
спуск. Страшно вспомнить, сколько труда я потратил на эту работу, но кто
не отдаст своих последних сил, когда дело идет о том, чтобы добиться
свободы!
Итак, первое препятствие было устранено: дорога для лодки готова. Но
это ни к чему не привело: сколько я ни бился, я не мог сдвинуть с места
мою пирогу, как раньше не мог сдвинуть корабельную шлюпку.
Тогда я вымерил расстояние, отделявшее пирогу от моря, и решил вырыть
для нее канал: если нельзя было провести лодку к воде, оставалось провести
воду к лодке. И я уже начал было копать, но когда прикинул в уме
необходимую глубину и ширину будущего канала, когда подсчитал, во сколько
приблизительно времени может сделать такую работу один человек, то
оказалось, что мне понадобится не менее десяти - двенадцати лет, чтобы
довести ее до конца...
Делать нечего, пришлось скрепя сердце бросить и эту затею.
Я был огорчен до глубины души и тут только сообразил, как глупо
приниматься за работу, не рассчитав предварительно, сколько она потребует
времени и труда и хватит ли сил довести ее до конца.
За этой бестолковой работой застала меня четвертая годовщина моего
пребывания на острове.
К этому времени многие из взятых мною с корабля вещей или совсем
износились, или кончали свой век, а корабельные запасы провизии уже
подходили к концу.
Вслед за чернилами у меня вышел весь запас хлеба, то есть не хлеба, а
корабельных сухарей. Я экономил их как только мог. В последние полтора
года я позволял себе съедать не более одного сухаря в день. И все-таки до
того, как я собрал со своего поля такое количество зерна, что можно было
начать употреблять его в пищу, я почти год просидел без крошки хлеба.
Одежда моя к этому времени стала приходить в полную негодность. У
меня были только клетчатые рубахи (около трех дюжин), которые я нашел в
сундуках у матросов. К ним относился я с особой бережливостью; на моем
острове бывало зачастую так жарко, что приходилось ходить в одной рубахе,
и не знаю, что я делал бы без этого запаса рубах.
Конечно, я мог бы ходить в этом климате голым. Но я легче переносил
солнечный зной, если на мне была одежда. Палящие лучи тропического солнца
обжигали мне кожу до пузырей, рубашка же защищала ее от солнца, и, кроме
того, меня охлаждало движение воздуха между рубашкой и телом. Не мог я
также привыкнуть ходить по солнцу с непокрытой головой; всякий раз, когда
я выходил без шапки, у меня начинала болеть голова.
Надо было получше использовать те запасы одежды, которые у меня еще
оставались.
Прежде всего мне нужна была куртка: все, какие у меня были, я
износил. Поэтому я решил попытаться переделать на куртки матросские
бушлаты, которые у меня все равно лежали без употребления. В таких
бушлатах матросы стоят в зимние ночи на вахте.
И вот я принялся портняжить! Говоря по совести, я был довольно-таки
жалким портным, но, как бы то ни было, я с грехом пополам состряпал две
или три куртки, которых, по моему расчету, мне должно было хватить
надолго.
О первой моей попытке сшить штаны лучше и не говорить, так как она
окончилась постыдной неудачей.
Но вскоре после того я изобрел новый способ одеваться и с тех пор не
терпел недостатка в одежде.
Дело в том, что у меня сохранялись шкуры всех убитых мною животных.
Каждую шкуру я просушивал на солнце, растянув на шестах. Только вначале я
по неопытности слишком долго держал их на солнце, поэтому первые шкуры
были так жестки, что едва ли могли на что-нибудь пригодиться. Зато
остальные были очень хороши. Из них-то я и сшил первым делом большую шапку
мехом наружу, чтобы она не боялась дождя. Меховая шапка так хорошо удалась
мне, что я решил соорудить себе из такого же материала полный костюм, то
есть куртку и штаны. Штаны я сшил короткие, до колен, и очень просторные;
куртку тоже сделал пошире, потому что и то и другое было мне нужно не
столько для тепла, сколько для защиты от солнца.
Покрой и работа, надо признаться, никуда не годились. Плотник я был
неважный, а портной и того хуже. Как бы то ни было, сшитая мною одежда
отлично мне служила, особенно когда мне случалось выходить из дому во
время дождя: вся вода стекала по длинному меху, и я оставался совершенно
сухим.
После куртки и штанов я задумал смастерить себе зонтик.
Я видел, как делают зонтики в Бразилии. Там такая сильная жара, что
трудно обойтись без зонтика, а на моем острове было ничуть не прохладнее,
даже, пожалуй, жарче, так как он ближе к экватору. Прятаться от жары я не
мог, большую часть времени я проводил под открытым небом. Нужда заставляла
меня выходить из дому во всякую погоду, а иной раз подолгу бродить и по
солнцу и по дождю. Словом, зонтик был мне положительно необходим.
Много у меня было возни с этой работой и много времени прошло, прежде
чем мне удалось сделать что-то похожее на зонтик. Раза два или три, когда
я думал, что уже достиг своей цели, у меня получались такие негодные вещи,
что приходилось начинать все сызнова. Но в конце концов я добился своего и
сделал довольно сносный зонтик. Дело в том, что я хотел, чтобы он
раскрывался и закрывался, - в этом-то и заключалась главная трудность.
Конечно, сделать его неподвижным было очень легко, но тогда пришлось бы
носить его раскрытым, что было неудобно. Как уже сказано, я преодолел эту
трудность, и мой зонтик мог открываться и закрываться. Я обтянул его
козьими шкурами мехом наружу: дождевая вода стекала по меху, как по
наклонной крыше, и самые знойные солнечные лучи не могли проникнуть сквозь
него.
С этим зонтиком я не боялся никакого дождя и не страдал от солнца
даже в самую жаркую погоду, а когда он не был мне нужен, я закрывал его и
нес под мышкой.
Так я жил на моем острове, спокойный и довольный.