Сказка Робинзон Крузо
Читать сказки онлайн / Авторские сказки / Сказки Даниэля Дефо
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Робинзон приручает диких коз
На одиннадцатом году моего пребывания на острове, когда порох стал у
меня истощаться, я начал серьезно подумывать, как бы найти способ ловить
диких коз живьем. Больше всего мне хотелось поймать матку с козлятами.
Вначале я ставил силки, и козы нередко попадались в них. Но от этого
мне было мало пользы: козы съедали приманку, а потом разрывали силки и
преспокойно убегали на волю. К сожалению, у меня не было проволоки, и
приходилось делать силки из бечевок.
Тогда я решил попробовать волчьи ямы. Зная места, где козы паслись
чаще всего, я выкопал там три глубокие ямы, накрыл их плетенками
собственного изготовления и положил на каждую плетенку охапку колосьев
риса и ячменя. Вскоре я убедился, что козы посещают мои ямы: колосья были
съедены и кругом виднелись следы козьих копыт. Тогда я устроил настоящие
западни и на другой же день нашел в одной яме большого старого козла, а в
другой - трех козлят: одного самца и двух самок.
Старого козла я выпустил на волю, потому что не знал, что с ним
делать. Он был такой дикий и злой, что взять его живым было нельзя (я
боялся войти к нему в яму), а убивать его было незачем. Как только я
приподнял плетенку, он выскочил из ямы и пустился бежать со всех ног.
Впоследствии мне пришлось убедиться, что голод укрощает даже львов.
Но тогда я этого не знал. Если бы я заставил козла поголодать дня
три-четыре, а потом принес ему воды и немного колосьев, он сделался бы
смирным не хуже моих козлят.
Козы вообще очень умны и послушны. Если с ними хорошо обращаться, их
ничего не стоит приручить.
Но, повторяю, в то время я этого не знал. Выпустив козла, я подошел к
той яме, где сидели козлята, вытащил всех трех по одному, связал вместе
веревкой и с трудом приволок их домой.
Довольно долго я не мог заставить их есть. Кроме молока матери, они
еще не знали другой пищи. Но, когда они порядком проголодались, я бросил
им несколько сочных колосьев, и они мало-помалу принялись за еду. Вскоре
они привыкли ко мне и сделались совсем ручными.
С тех пор я начал разводить коз. Мне хотелось, чтобы у меня было
целое стадо, так как это был единственный способ обеспечить себя мясом к
тому времени, когда у меня выйдут порох и дробь.
Года через полтора у меня было уже не меньше двенадцати коз, считая с
козлятами, а еще через два года мое стадо выросло до сорока трех голов. Со
временем я устроил пять огороженных загонов; все они сообщались между
собою воротцами, чтобы можно было перегонять коз с одного лужка на другой.
У меня был теперь неистощимый запас козьего мяса и молока.
Признаться, когда я принимался за разведение коз, я и не думал о молоке.
Только позже я стал их доить.
Я думаю, что самый хмурый и угрюмый человек не удержался бы от
улыбки, если бы увидел меня с моим семейством за обеденным столом. Во
главе стола сидел я, король и владыка острова, полновластно
распоряжавшийся жизнью всех своих подданных: я мог казнить и миловать,
дарить и отнимать свободу, и среди моих подданных не было ни одного
бунтаря.
Нужно было видеть, с какой королевской пышностью я обедал один,
окруженный моими придворными. Только Попке, как любимцу, разрешалось
разговаривать со мной. Собака, которая давно уже одряхлела, садилась
всегда по правую руку своего властелина, а слева садились кошки, ожидая
подачки из моих собственных рук. Такая подачка считалась знаком особой
королевской милости.
Это были не те кошки, которых я привез с корабля. Те давно умерли, и
я собственноручно похоронил их вблизи моего жилища. Одна из них уже на
острове окотилась; я оставил у себя пару котят, и они выросли ручными, а
остальные убежали в лес и одичали. В конце концов на острове расплодилось
такое множество кошек, что от них отбою не было: они забирались ко мне в
кладовую, таскали провизию и оставили меня в покое лишь тогда, когда я
пристрелил двух или трех.
Повторяю, я жил настоящим королем, ни в чем не нуждаясь; подле меня
всегда был целый штат преданных мне придворных - не было только людей.
Впрочем, как увидит читатель, скоро пришло время, когда в моих владениях
появилось даже слишком много людей.
Я твердо решил никогда больше не предпринимать опасных морских
путешествий, и все-таки мне очень хотелось иметь под руками лодку - хотя
бы для того, чтобы совершать в ней поездку у самого берега! Я часто думал
о том, как бы мне перевести ее на ту сторону острова, где была моя пещера.
Но, понимая, что осуществить этот план трудно, всякий раз успокаивал себя
тем, что мне хорошо и без лодки.
Однако, сам не знаю почему, меня сильно тянуло к той горке, куда я
взбирался во время моей последней поездки. Мне хотелось еще раз взглянуть
оттуда, каковы очертания берегов и куда направляется течение. В конце
концов я не выдержал и пустился в путь - на этот раз пешком, вдоль берега.
Если бы у нас в Англии появился человек в такой одежде, какая была на
мне в ту пору, все прохожие, я уверен, разбежались бы в испуге или
покатились бы со смеху; да зачастую я и сам, глядя на себя, невольно
улыбался, представляя себе, как я шествую по родному Йоркширу с такой
свитой и в таком облачении.
На голове у меня высилась остроконечная бесформенная шапка из козьего
меха, с длинным, ниспадающим на спину назатыльником, который прикрывал мою
шею от солнца, а во время дождя не давал воде попадать за ворот. В жарком
климате нет ничего вреднее дождя, попавшего за платье, на голое тело.
Затем на мне был длинный камзол из того же материала, почти до колен.
Штаны были из шкуры очень старого козла с такой длинной шерстью, что они
закрывали мне ноги до половины икр. Чулок у меня совсем не было, а вместо
башмаков я соорудил себе - не знаю, как и назвать, - попросту полусапоги с
длинными шнурками, завязывающимися сбоку. Обувь эта была самого странного
вида, как, впрочем, и весь остальной мой наряд.
Камзол я стягивал широким ремнем из козьей шкуры, очищенной от
шерсти; пряжку я заменил двумя ремешками, а с боков пришил по петле - не
для шпаги и кинжала, а для пилы и топора.
Кроме того, я надевал кожаную перевязь через плечо, с такими же
застежками, как на кушаке, по немного поуже. К этой перевязи я приладил
две сумки так, чтобы они приходились под левой рукой: в одной был порох, в
другой дробь. За спиною у меня висела корзина, на плече у меня было ружье,
а над головою - огромный меховой зонтик. Зонтик был безобразен, но он
составлял, пожалуй, самую необходимую принадлежность моего дорожного
снаряжения. Нужнее зонтика было для меня только ружье.
Цветом лица я менее походил на негра, чем можно было ожидать,
принимая во внимание, что я жил невдалеке от экватора и нисколько не
боялся загара. Сначала я отпустил себе бороду. Выросла борода непомерной
длины. Потом я сбрил ее, оставив только усы; но зато усы отрастил
замечательные, настоящие турецкие. Они были такой чудовищной длины, что в
Англии пугали бы прохожих.
Но обо всем этом я упоминаю лишь мимоходом: не слишком-то много было
на острове зрителей, которые могли бы любоваться моим лицом и осанкой, -
так не все ли равно, какова у меня была внешность! Я заговорил о ней
просто потому, что к слову пришлось, и больше уж не буду распространяться
об этом предмете.
Робинзон приручает диких коз
На одиннадцатом году моего пребывания на острове, когда порох стал у
меня истощаться, я начал серьезно подумывать, как бы найти способ ловить
диких коз живьем. Больше всего мне хотелось поймать матку с козлятами.
Вначале я ставил силки, и козы нередко попадались в них. Но от этого
мне было мало пользы: козы съедали приманку, а потом разрывали силки и
преспокойно убегали на волю. К сожалению, у меня не было проволоки, и
приходилось делать силки из бечевок.
Тогда я решил попробовать волчьи ямы. Зная места, где козы паслись
чаще всего, я выкопал там три глубокие ямы, накрыл их плетенками
собственного изготовления и положил на каждую плетенку охапку колосьев
риса и ячменя. Вскоре я убедился, что козы посещают мои ямы: колосья были
съедены и кругом виднелись следы козьих копыт. Тогда я устроил настоящие
западни и на другой же день нашел в одной яме большого старого козла, а в
другой - трех козлят: одного самца и двух самок.
Старого козла я выпустил на волю, потому что не знал, что с ним
делать. Он был такой дикий и злой, что взять его живым было нельзя (я
боялся войти к нему в яму), а убивать его было незачем. Как только я
приподнял плетенку, он выскочил из ямы и пустился бежать со всех ног.
Впоследствии мне пришлось убедиться, что голод укрощает даже львов.
Но тогда я этого не знал. Если бы я заставил козла поголодать дня
три-четыре, а потом принес ему воды и немного колосьев, он сделался бы
смирным не хуже моих козлят.
Козы вообще очень умны и послушны. Если с ними хорошо обращаться, их
ничего не стоит приручить.
Но, повторяю, в то время я этого не знал. Выпустив козла, я подошел к
той яме, где сидели козлята, вытащил всех трех по одному, связал вместе
веревкой и с трудом приволок их домой.
Довольно долго я не мог заставить их есть. Кроме молока матери, они
еще не знали другой пищи. Но, когда они порядком проголодались, я бросил
им несколько сочных колосьев, и они мало-помалу принялись за еду. Вскоре
они привыкли ко мне и сделались совсем ручными.
С тех пор я начал разводить коз. Мне хотелось, чтобы у меня было
целое стадо, так как это был единственный способ обеспечить себя мясом к
тому времени, когда у меня выйдут порох и дробь.
Года через полтора у меня было уже не меньше двенадцати коз, считая с
козлятами, а еще через два года мое стадо выросло до сорока трех голов. Со
временем я устроил пять огороженных загонов; все они сообщались между
собою воротцами, чтобы можно было перегонять коз с одного лужка на другой.
У меня был теперь неистощимый запас козьего мяса и молока.
Признаться, когда я принимался за разведение коз, я и не думал о молоке.
Только позже я стал их доить.
Я думаю, что самый хмурый и угрюмый человек не удержался бы от
улыбки, если бы увидел меня с моим семейством за обеденным столом. Во
главе стола сидел я, король и владыка острова, полновластно
распоряжавшийся жизнью всех своих подданных: я мог казнить и миловать,
дарить и отнимать свободу, и среди моих подданных не было ни одного
бунтаря.
Нужно было видеть, с какой королевской пышностью я обедал один,
окруженный моими придворными. Только Попке, как любимцу, разрешалось
разговаривать со мной. Собака, которая давно уже одряхлела, садилась
всегда по правую руку своего властелина, а слева садились кошки, ожидая
подачки из моих собственных рук. Такая подачка считалась знаком особой
королевской милости.
Это были не те кошки, которых я привез с корабля. Те давно умерли, и
я собственноручно похоронил их вблизи моего жилища. Одна из них уже на
острове окотилась; я оставил у себя пару котят, и они выросли ручными, а
остальные убежали в лес и одичали. В конце концов на острове расплодилось
такое множество кошек, что от них отбою не было: они забирались ко мне в
кладовую, таскали провизию и оставили меня в покое лишь тогда, когда я
пристрелил двух или трех.
Повторяю, я жил настоящим королем, ни в чем не нуждаясь; подле меня
всегда был целый штат преданных мне придворных - не было только людей.
Впрочем, как увидит читатель, скоро пришло время, когда в моих владениях
появилось даже слишком много людей.
Я твердо решил никогда больше не предпринимать опасных морских
путешествий, и все-таки мне очень хотелось иметь под руками лодку - хотя
бы для того, чтобы совершать в ней поездку у самого берега! Я часто думал
о том, как бы мне перевести ее на ту сторону острова, где была моя пещера.
Но, понимая, что осуществить этот план трудно, всякий раз успокаивал себя
тем, что мне хорошо и без лодки.
Однако, сам не знаю почему, меня сильно тянуло к той горке, куда я
взбирался во время моей последней поездки. Мне хотелось еще раз взглянуть
оттуда, каковы очертания берегов и куда направляется течение. В конце
концов я не выдержал и пустился в путь - на этот раз пешком, вдоль берега.
Если бы у нас в Англии появился человек в такой одежде, какая была на
мне в ту пору, все прохожие, я уверен, разбежались бы в испуге или
покатились бы со смеху; да зачастую я и сам, глядя на себя, невольно
улыбался, представляя себе, как я шествую по родному Йоркширу с такой
свитой и в таком облачении.
На голове у меня высилась остроконечная бесформенная шапка из козьего
меха, с длинным, ниспадающим на спину назатыльником, который прикрывал мою
шею от солнца, а во время дождя не давал воде попадать за ворот. В жарком
климате нет ничего вреднее дождя, попавшего за платье, на голое тело.
Затем на мне был длинный камзол из того же материала, почти до колен.
Штаны были из шкуры очень старого козла с такой длинной шерстью, что они
закрывали мне ноги до половины икр. Чулок у меня совсем не было, а вместо
башмаков я соорудил себе - не знаю, как и назвать, - попросту полусапоги с
длинными шнурками, завязывающимися сбоку. Обувь эта была самого странного
вида, как, впрочем, и весь остальной мой наряд.
Камзол я стягивал широким ремнем из козьей шкуры, очищенной от
шерсти; пряжку я заменил двумя ремешками, а с боков пришил по петле - не
для шпаги и кинжала, а для пилы и топора.
Кроме того, я надевал кожаную перевязь через плечо, с такими же
застежками, как на кушаке, по немного поуже. К этой перевязи я приладил
две сумки так, чтобы они приходились под левой рукой: в одной был порох, в
другой дробь. За спиною у меня висела корзина, на плече у меня было ружье,
а над головою - огромный меховой зонтик. Зонтик был безобразен, но он
составлял, пожалуй, самую необходимую принадлежность моего дорожного
снаряжения. Нужнее зонтика было для меня только ружье.
Цветом лица я менее походил на негра, чем можно было ожидать,
принимая во внимание, что я жил невдалеке от экватора и нисколько не
боялся загара. Сначала я отпустил себе бороду. Выросла борода непомерной
длины. Потом я сбрил ее, оставив только усы; но зато усы отрастил
замечательные, настоящие турецкие. Они были такой чудовищной длины, что в
Англии пугали бы прохожих.
Но обо всем этом я упоминаю лишь мимоходом: не слишком-то много было
на острове зрителей, которые могли бы любоваться моим лицом и осанкой, -
так не все ли равно, какова у меня была внешность! Я заговорил о ней
просто потому, что к слову пришлось, и больше уж не буду распространяться
об этом предмете.